MUSEUM ANATOMICUM[1]

[1]

«Oro supplex ei acclinis,

Cor conlritum quasi cinis:

Cere curam mei finis!»

 Requiem, Confutatis.

Познав все нищенство земных

    великолепий,

Мы вместе тешились чудовищной

    игрой...

Мы откровение искали в тихом

    склепе,

Нам проповедовал скелетов

    важный строй...

Мудрей что может быть?.. Что

    может быть нелепей?..

Мой взор прикован был старинною гравюрой,

и был семнадцатый на ней означен век...

Готических окон чуть брезжил сумрак хмурый

в тот час, когда планет медлительный разбег,

и первый, бледный луч, блуждая за решеткой,

на каменной стене, черневшей, словно снег

на людной улице, отбросил контур четкий,

зловеще удлинив рогов оленьих тень, —

и все двоилось там, меж окон посередке,

везде, склонив рога. являлся мне олень.

Все уносило там мечту к средневековью,

вкруг знаки странные читал пугливый день,

и человеческой, горячей пахло кровью...

Странным склепом мне казался тихий зал,

и надпись, что была расписана с любовью,

мой изумленный взор с усильем разобрал:

«Museum anatomicum, instrumentale»...

Когда б со мною там, о Фауст, ты стоял,

безгласным навсегда не стал бы ты едва ли!..

Не знаю, был то бред, иль страшный призрак сна,

но дыбом волосы от слов ужасных встали...

Их черный доктор сам, Владыка-Сатана,

казалось, начертал... Забилась грудь в тревоге.

а в страшном зале том царила тишина,

и были те слова неотвратимо-строги!

Но скоро разум мой с испугом совладал

(лишь в первом приступе бываем мы убоги!..)

И даже нравиться мне начал страшный зал.

Передо мною шкаф массивный возвышался,

и в нем коллекцию ножей я увидал,

нож каждый нумером своим обозначался,

блестящих циркулей и много острых пил

в шкафу увидев том, я много изумлялся

и, наконец, свой взор тревожно отвратил...

О если б в этот миг. конец вещая света,

Архангел надо мной нежданно вострубил,

я б меньше трепетал в день судного ответа!

Казалось, надо мной глухой качнулся свод,

направо от меня два чахлые скелета

жевали яблоко, кривя и скаля рот,

меж яблони ветвей, злорадно извиваясь,

висел проклятый змей, сгубивший смертный род,

налево от меня, виясь и изгибаясь,

две балюстрады вкруг тянулись, у стола,

где был раскинут труп, нежданно обрываясь.

И был он весь обрит, и кровь с него текла,

по камням медленно струясь и застывая,

как стынет в сумерках горячая смола.

В меня стеклянный взор вперив и не моргая,

застыл кровавый труп в ужасной наготе.

все ткани, мускулы и нервы обнажая.

Казалось мне, что был он распят на кресте...

раскинуты его. я помню, были руки...

О, если бы на миг забыл я руки те!..

Казалось, морщили еще все тело муки...

Как будто заживо он здесь изрезан был,

и замерли совсем недавно воплей звуки...

Я: полный ужаса, над мертвецом застыл,

не в силах оторвать от глаз стеклянных взора,

и мнилось, что живой с умершим говорил.

Никто досель не вел такого разговора!..

А вкруг скелеты птиц, и гадов, и зверей

(О, этот адский сонм я не забуду скоро!..)

толпились, словно рать воскреснувших костей.

Ты зрел ее, пророк, бесстрашными очами,

когда Господен зов достиг души Твоей!..

В кортеже дьявольском недвижными рядами

сидели Чудища, и свет, скользя в окно,

удвоил их ряды гигантскими тенями!..

Скелеты важные, истлевшие давно,

застыли вкруг меня в движеньях всевозможных!..

И было каждому по знамени дано.

О ты, страшнейшая из грез моих безбожных,

о нет, тебя родил не смертный ум, сам ад!..

Не знает только он в веленьях непреложных

ни сострадания, ни страха, ни преград!..

На каждом знамени иссохшего скелета

немые надписи читал смятенный взгляд,

на языке, что стал давно владыкой света.

Гласила первая: «Nos summus — umbra!..» Там,

за ней тянулася еще, прося ответа: —

«In nobis nosce te!..» За ней еще очам

явилась страшная и вечная загадка:

«Mors — rerum ultima est linea!..» Но сам,

от страха трепеща, я все ж прочел украдкой:

«Mors sceptra omnia ligonibus aequat!..»

Как надпись ту прочесть в тот миг мне было сладко!

«Nascentes morimur!» прочел на третьей взгляд...

Ее держал скелет оскаленный ребенка;

когда же взор отвел в смущенье я назад,

мне вдруг почудилось, что он хохочет звонко.

Но все сильней заря пылала, и в окне

плясал пылинок рой, решетки контур тонкий

яснел на каменной, заплесневшей стене;

я снова бросил взор на мертвеца немого,

и мысль безумная тогда предстала мне

(Хоть выразить ту мысль теперь бессильно слово!..)

В его чертах я вмиг узнал свои черты

и весь похолодел от вихря ледяного...

— «Чего дрожишь? Ведь мы — одно, и я, и ты!»

Казалось, говорил мне труп недвижным взглядом

и звал меня, презрев пугливые мечты,

на этот страшный стол возлечь с собою рядом.

Твой узаконенно-отверженный наряд —

туника узкая, не медленная стола,

струями строгими бегущая до пят,—

но ты надменный взгляд

роняешь холодно, как с высоты престола.

Весталка черная, в душе, в крови своей

зажегшая огни отверженной святыне,

пускай без белых лент струи твоих кудрей.

Не так ли в желтой тине,

киша. свивается клубок священных змей?

Когда ты возлежишь в носилках после пляски,

едва колышима, как на водах в челне,

небрежно развалясь, усталая от ласки,

вся — бред восточной сказки,

прекрасна ты и как понятна мне!

Прикрыв кокетливо смешной парик тиарой,

Цирцея. ты во всех прозрела лишь зверей:

раб, гладиатор, жрец, поэт. сенатор старый

стучатся у твоих дверей,

равно дыша твоей отравою и чарой.

Пусть ты отвергнута от алтарей Юноны,

пускай тебе смешон Паллады строгий лик,

пускай тебе друзья продажные леноны,

твой вздох, твой взор, твой крик

колеблет города и низвергает троны.

Но ты не молишься бесплодным небесам,

богам, воздвигнутым на каждом перекрестке!

Смотри, во всем тебе подобен Город сам:

свободу бросив псам,

как ты, он любит смерть и золотые блестки!

К меняле грязному упавшая на стол,

звезда, сверкай, гори, подобная алмазу,

струи вокруг себя смертельную заразу

патрицианских стол,

чтоб претворилась месть в священную проказу!

Венера общих бань, Киприда площадей,

Кибела римская, сирийская Изида,

ты выше всех колонн, прочней, чем пирамида;

богов, зверей, людей

равно к себе влечет и губит авлетрида!

Пускай с лобзания сбирает дань закон,

и пусть тебя досель не знают ценза списки,

ты жрица Города, где так же лживо-низки

объятия матрон,

и где уж взвешен скиптр, и где продажен трон!

Не все ль мы ждем конца? Не все ли мы устали —

диктатор и поэт, солдат и беглый раб —

от бесконечных тяжб и диких сатурналий?

На каждом пьедестале

из теста слепленный уж вознесен Приап!

Рабыня каждого, мстя каждому жестоко,

ты поражаешь плод во чреве матерей,

ты в язвы Запада вливаешь яд Востока,

служа у алтарей

безумья до конца, бесплодья и порока.