(Картина Пикассо)

Свершен обряд заупокойный,

и трижды проклята она,

она торжественно-спокойна,

она во всем себе верна!

Весь чин суровый отреченья

она прослушала без слез,

хоть утолить ее мученья

не властны Роза и Христос...

Да! трижды тихо и упорно

ты вызов неба приняла,

и встала, кинув конус черный,

как женщина и башня зла.

Тебе твое паденье свято,

желанна лишь твоя стезя;

ты, если пала, без возврата,

и, если отдалась, то вся.

Одно: в аду или на небе?

Одно: альков или клобук?

Верховный или низший жребий?

Последний или первый круг?

Одно: весь грех иль подвиг целый?

вся Истина или вся Ложь?

Ты не пылаешь Розой Белой,

Ты Черной Розою цветешь.

Меж звезд, звездою б ты сияла,

но здесь, где изменяют сны,

ты, вечно-женственная, стала

наложницею Сатаны.

И вот, как черные ступени,

сердца влекущие в жерло,

геометрические тени

упали на твое чело.

Вот почему твой взор не может

нам в душу вечно не смотреть,

хоть этот веер не поможет

в тот час, как будем все гореть.

Глаза и губы ты сомкнула,

потупила тигриный взгляд,

но, если б на закат взглянула,

остановился бы закат.

И если б, сфинкса лаской муча,

его коснулась ты рукой,

как кошка, жмурясь и мяуча,

он вдруг пополз бы за тобой.

Простой сутаною стан удлиняя тощий,

смиренный, сумрачный — он весь живые мощи,

лишь на его груди великолепный крест

сверкает пламенем холодных, мертвых звезд.

Остыв, сжигает он, бескровный, алчет крови,

и складка горькая легла на эти брови.

И на его святых, страдальческих чертах

печать избранника, отверженника страх;

ему, подвижнику, вручен на труд великий

огонь светильника святого Доминика,

и уготована божественная честь,—

он весь — спокойная, рассчитанная месть.

Плоть грешников казня, он голубя безгневней,

он Страшного Суда вершит прообраз древний.

И мановением державного жезла

он всю Вселенную испепелит дотла.

Хоть, мудрый, знает он, что враг Христа проклятый

наложит черные и на него стигматы,

и братии тысячи сжигая, знает он,

что много тысяч раз он будет сам сожжен.

Запечатлев в веках свой лик ужасной славой,

ждет с тайной радостью он свой конец кровавый.

И чтит в себе свой сан высокий палача

и дланью Господа подъятого бича.

Ступени алтаря отдав безумно трону,

он посохом подпер дрожащую корону,

но верный раб Христов, Господен верный пес

всех им исторгнутых он не залижет слез.

Он поборол в себе все страсти, все стихии,

песнь колыбельная его: «Ave Maria!..»

О, да, он был другим, над ним в часы скорбей

парили Ангелы и стаи голубей,

он знал блаженство слез и кроткой благостыни,

мир одиночества и голоса в пустыне,

когда ему весь мир казался мудро-прост,

когда вся жизнь была молитва, труд и пост.

И зароненные рукой Пречистой Девы

в его душе цвели нетленные посевы;

когда его простым словам внимали львы,

склонив мечтательно роскошные главы;

он пил, как влагу, звезд холодное мерцанье,

он ведал чистые восторги созерцанья.

Благословляя все, он, как Франциск Святой,

был обручен навек лишь с Дамой Нищетой.

И он вернулся к нам... С тех пор ему желанно

лишь «Откровение» Святого Иоанна.

И вот, отверженный, как новый Агасфер,

он в этот мир низвел огонь небесных сфер.

И вот за Бога мстя, он мстит, безумец, Богу,

пытаясь одолеть тревогою тревогу.

Но злые подвиги, как черных четок ряд

обвили грудь его, впиваются, горят.

Над ним поникнул Крест и в нем померкла Роза,

вокруг зиянье тьмы, дыхание мороза,

и день и ночь над ним безумствует набат

и разверзается неотвратимый Ад!..

Люблю тебя, отверженный народ,

зову тебя, жестокий и лукавый!

Отмети врагам изменою за гнет...

В столетиях влачишь ты след кровавый.

На грани меж разверстых двух миров,

то Дьяволом, то Богом искушаем,

ты жил в аду, лишь разлучился с раем,

ты ведал пытки, ужасы костров.

Ты избран был велением Ягве,

ты созерцал полет тысячелетий,

венец созвездий на твоей главе,

перед тобой не боле мы, как дети...

Проклятия ты небу воссылал,

перед тобой склонялись все народы,

столп пламени перед тобой пылал

и расступались вспененные воды.

Твой страшный лик постигнул до конца

сверхчеловек— и в ужасе, бледнея.

ударами всевластного резца

вдруг изваял рогатым Моисея.

В твоих сынах не умер Соломон,

пусть на тебе столетий паутина,

тебя зовет бессмертный твой Сион,

забытых дней волшебная картина!

Еще живут в устах твоих сынов

горячие, гортанные напевы,

и, опаленные пустыней, девы

еще полны роскошных, знойных снов.

В объятиях любви сжигать умея,

они живут и царствуют в мечтах;

лобзание язвительного змея

еще горит на пурпурных устах!

На их кудрях гремящие монеты

прекрасней всех созвездий и луны;

как гром тимпанов, песни старины,

пусть в наши дни прославят их сонеты.

Пусть блещет ад в сверканье их зрачков!..

Их взор. что звал к полуденной истоме,

угас во тьме, под тяжестью оков,

на торжище, в тюрьме, в публичном доме!

Израиль жив! — Бродя в песках пустыни,

ты изнывал, сгорал, но не угас,

и кажется, что, словно тень, доныне

твой Агасфер блуждает между нас!

Былых веков безжизненные груды

не погребли твоих счастливых дней...

Еще ты жив, тысячелетий змей,

дари же нам лобзание Иуды.

Мятежник, богоборец дерзновенный,

предав, ты бога лобызал в уста,

мы все Христом торгуем ежедневно,

мы распинаем каждый миг Христа!

Словам любви ты, мудрый, не поверил

и яростно кричал: — «Распни, распни!..»

Но ты, молясь, кляня, не лицемерил,

как лицемерим все мы в наши дни!

Истерзанный, осмеянный врагами,

ты, отданный и пыткам и бичам,

в стране теней, засыпанной снегами,

свободу дашь своим же палачам!..

Один закон безмерного возмездья

о, начертай на знамени своем,

еще ты жив... святой вражды лучом

воспламени угасшие созвездья!

Из мертвых скал неистовым ударом

вновь источай в пустыне пенье вод,

и столп, что вел к свободе твой народ,

пусть вспыхнет в сердце мировым пожаром.

[1]