— Вы как солнце в нашем краю! — восторженно сказал Роман Васильевич.

Не погрешив против истины, Катя лестно отозвалась о его административном таланте, и Бердяев, обычно равнодушный к похвале, был тронут. Катя подвела разговор к «горячему камню», наивным голоском спросила у Романа Васильевича, верно ли, что каменный уголь лучше древесного.

— Истинно так, — кивнул Бердяев.

— Тогда жаль, что некому за правду постоять…

Роман Васильевич был застигнут врасплох.

— Сложно все это… — помялся он. Невольно поднял голову и, увидев улыбку на лице Кати, промямлил: — Как-нибудь уладим.

— Мне казалось, что вы смелее…

Бердяев сдался:

— Ради вас сделаю что надо.

Андрею были не по душе ее женские хитрости. Ушли гости, и он сказал Кате об этом.

— Попрекаешь зря. Думаешь, Роман Васильевич послушал меня потому, что голову потерял? Ему совестно стало. К тому же промыслы твои Бердяеву не чужды, — ответила она.

Своих фискалов Ирман имел и в Томске. Но пока они донесли о том, что Бердяев самовольничает, Ирмана сменили. Новый начальник посмотрел на новшество сквозь пальцы. На радостях Роман Васильевич представил Андрея к медали «За успехи в механике».

— Фортуна к вам добра, — поздравляли Михайлова офицеры. И недоумевали, почему он все чаще ходит задумчивый, угрюмый. Кое-кто связывал эту перемену в настроении с его второй поездкой в Барнаул.

Так оно и было. В Барнауле ставили водяное колесо — флютвер, и Андрея в числе других вызвали на подмогу. В стороне от завода, возле старого пруда, он наткнулся на «огненную машину». Она стояла в полуразрушенном сарае, и за ее цилиндрами дети играли в прятки. Андрей слышал, что эту машину, работавшую паром, строил механик-самоучка Ползунов. Машину испытали уже после его смерти и забросили. Но даже здесь, под убогой кровлей, заржавевшая, разобранная на части, с лопнувшим медным котлом, она поражала воображение.

Что же это был за человек — Иван Ползунов, шихтмейстер Барнаульского завода, ставший незадолго до смерти берг-механикусом? Во имя чего мастерил он свою «огненную машину», какие помыслы владели им?

В канцелярии хранились чертежи и записи Ползунова, и чиновник, державший их у себя, допустил Андрея к бумагам.

Замыслы Ползунова были огромны: уничтожить «народную тягость и умираемый безвозвратно при строении плотины расход». Он брал на службу пар, чтобы стало возможным строить печи на высоких горах и в шахтах, даже в местах, отстоящих далеко от рек. «Облегчить труд по нас грядущим» — вот какой была его цель. Именно для этого и хотел механик «огонь слугою к машинам склонить».

— Почему же машина в праздности стоит? — невольно вырвалось у Андрея.

Чиновник посмотрел на него с недоумением:

— Указаний из Петербурга не было. И водяные колеса нам сподручнее.

С тех пор мысли об «огненной машине» не давали Андрею покоя. Было обидно за ее создателя, который умер, не увидев машины в работе. «Облегчить труд по нас грядущим»… Андрею казалось, что эти слова обращены к нему. Совсем по-другому звучали теперь для него строчки из старого учебника: «Механика есть художество познавати весы и малыми силами чрез способ машин великие бремена дзивати и подъимати».

Перед глазами вставали высокие черные цилиндры и массивный котел «огненной машины». Но временами контуры ее менялись, и в мыслях своих Андрей рисовал черты какой-то иной, невиданной машины. Она действовала без водяного колеса и пара, была много меньше в объеме, чем «огненная», а силой обладала могучей. В ней как бы сплетались механизмы из машины Ползунова с абрисами голландца Гюйгенса и фантазией Андрея.

В 1680 году Гюйгенс задумал свою «пороховую машину». Он решил, что порох способен не только разрушать, но и созидать. Если взять цилиндр, рассуждал Гюйгенс, и добиться в нем разрежения, то атмосферное движение будет перемещать поршень. Это сделают газы, которые неизбежно образуются при взрыве. Нужно только взрывать порох такими долями, чтобы он не разнес корпус, а выполнял бы полезную работу.

Восемь лет спустя изобретатель Дени Папен взялся осуществить идею Гюйгенса и построить пороховой двигатель. Однако попытка француза оказалась неудачной. Иметь дело с «пороховой машиной» было так же опасно, как и сидеть на бочке с порохом. Взрыв пороха бесспорно создавал необходимое разрежение внутри цилиндра, но вместе с тем разносил на куски и сам цилиндр.

А будь вместо пороха другое, более спокойное вещество, которое, взрываясь, так же выделяло бы теплоту и толкало поршень… тогда (Андрей был уверен в этом) машина бы заработала. Какое вещество? Уголь для этого не подходил — его и зажечь было трудно. Потом от угля в цилиндре оставалось бы много золы. О дровах и речи быть не могло. Есть ли на свете нужное ему вещество? Он искал ответа на свой вопрос в книгах Михаила Ломоносова «О слоях земных» и «Первые основания металлургии или рудных дел», в «Гидродинамике, или Записках о силах и движениях жидкостей» Даниила Бернулли, в «Книге мемориальной о заводском производстве» Григория Махотина.

Однажды он наткнулся на слова, вселявшие надежду. Ломоносов писал о том, что «рождение жидких разного сорта горючих и сухих затверделых материй, каковы суть каменное масло, смола, нефть, гагат и сим подобныя, которые чистотою хотя разнятся, однако из одного начала происходят».

Нефть… Жидкое горючее, сгорающее без остатка… Может, оно и есть искомое? Черная нефть, пожалуй, тяжела и горит слишком медленно. Зато «белая» нефть, легкая и прозрачная, вспыхивает быстро и даже способна взрываться. Это Андрей видел своими глазами…

Еще будучи студентом, он попал в экспедицию, посланную Российской академией на Каспий. Из Астрахани на галиоте «Петр» выходили они под началом академика Самуила Гмелина в море, бросали якорь у Дербента и Баку, высаживались на Апшероне, в Персии, Гиляне. Во время вояжа многое испытать и узнать довелось.

Пуще всех других городов Баку чудесами и загадками был полон. В нем из колодцев черную и белую нефть черпали, а в иных домах прямо во дворе ямки копали, из коих шипящий воздух выходил. Андрей и в море примечал горящие пузырьки и нефтяные пятна. И на диком Чалагене-острове была нефть, которую от бакинской нефти не отличить.

Самуил Гмелин, большой учености человек, говорил, что Кавказские горы, располагаясь у моря, родят в своих недрах и металлы, и нефть, и серные руды. Нефть из гор, как полагал Гмелин, в Каспий во множестве втекает, и вода его потому имеет особенную горечь, от всех других морей отличную.

В тех краях встречал Андрей и белую нефть. Правда, белой нефти в природе мало, черной куда больше, но черную нефть возможно превратить в белую. Андрей помнил, как это делали на Биби-Эйбате и в Шубанах: «передваивали» нефть, пропуская ее через куб с водой. В одной из книг Андрей прочел о кипячении нефти по опыту древнеримского врача Кассия Феликса и восточного ученого Ибн-Сины:

Где он еще встречал упоминание о перегонке нефти? Память не подводила Андрея. Это в старом русском лечебнике говорилось:

Не женское дело — техника, но Андрея тянуло поделиться с Катей.

— Все, что на земле есть, рождено теплотою, — объяснял он. — И леса, и реки, и поля. Ветер, дождь, облака — тоже от теплоты. Ее дарит солнце. Теплота пробуждает вулканы, сотрясает землю, сверкает в молнии. В угле и нефти она на веки вечные заключена. Нам бы малой толикой теплоты, что по свету рассеяна, овладеть!

— Что же ты надумал, милый? — с любопытством спросила Катя.

— Хочу построить машину, которая бы теплотою работала. Понимаешь, если в закрытом сосуде из железа сжимать нефть и поджигать ее, то начнет выделяться тепло. Оно и будет толкать поршень. Соедини тот поршень с валом и колесом — машина сможет поднимать грузы, дробить руду, раздувать мехи, ткать холсты… Поставь ее на карету — и экипаж покатит без лошадей, поставь на корабле — и он без парусов и весело помчит по воде.