И все это время он ждал, что сейчас появятся двое здоровых ребят, внесут картину и укрепят ее на этой доске. Не зря же ее там поставили. Внезапно прямоугольник как будто сдвинулся с места, поплыл, окруженный ровным белым пламенем. Пламя росло, пенилось: красное, голубое, оранжевое. «Цветные прожекторы — нехитрый фокус, — подумал Гордин. — Любопытно, где же светильники?»

Он так и не узнал. Он вообще забыл о светильниках, о белой доске, о бархате. Было утро. Ясное зимнее утро. Желтый шар солнца только что оторвался от земли и медленно набирал высоту. На западе кучерявились облака, но воздух — легкий, прозрачный — дышал холодом. Можно было снять перчатки, пощупать воздух и сказать, что сегодня — через час, через два — пойдет снег. И будет он такой же, как воздух, — острый легкий, прозрачный.

Он помнил это утро. Таким оно было, когда он улетал. Он гадал, когда пойдет снег — через час или через два…

Гордин встал (на него оглядывались) и пошел к выходу. Смешно спрашивать, выпал ли в то утро снег. Но он ничего не будет спрашивать. Просто посмотрит на Риту и поймет. Вторая по коридору комната слева, он обещал.

— Риту? Нельзя. Скоро. Скоро. Нельзя.

Оля. Она висела на руке и бежала за ним по коридору.

— Что, Оля?

Она вырвала руку, сердито перекинула через плечо косу.

— Я же вам говорю, а вы бежите!

— Извини, пожалуйста. Мне надо.

— Нельзя, — сказала Оля. — Вас не пустят. Это такое напряжение — работать светом. — Она взглянула на него и смягчилась: — Теперь уже совсем недолго. А хорошо, правда?

— Конечно, — сказал он. — Конечно, хорошо.

Она еще что-то объясняла. Светочувствительная пластмасса. Оттенки. Старение красок. Он спохватился вдруг:

— Подожди. Значит, это исчезнет?

— Да нет же. — Она засмеялась. — Я же вам объясняю. Это как фотография. Только рисунок. Светом.

— И долго?

— Вечно. — Она поняла. — Здесь же не тонкий слой краски, а вся масса. Можно снять слой, потом еще… Куда вы теперь идете?

— Налево по коридору, вторая комната. — Он не мог стоять и ждать.

Оля догнала его и пошла рядом. В дверях остановилась, хотела что-то сказать, но только вздохнула.

В небольшой, по-дневному освещенной комнате висели две картины. Теперь вздохнул Гордин: космонавт. Хорошо еще, в человеческом костюме. При высадке без «сбруи» не обойтись, но до чего надоели на картинах круглые головы (устаревший шлем ШБ-4), бесформенное туловище (скафандр ВЗ) — гордые рыцари космоса…

— Не нравится! А вторая?

Картина напоминала ту, что висела у него: море, корабль, скорее, лодка — старинная, широкая, низкой посадки. Людей было двое. Молодой, заросший щетиной до самых глаз, согнулся, придерживая на колене карту. Но старик, низкий и устойчивый, как лодка, смотрел вперед. Ничего там не было: та же темная, с проседью вода и низкие тучи. И однако (Гордин почему-то не сомневался), там, где небо сходилось с морем, было что-то еще. Он не знал что. Вероятно, не знал и старик, похожий на Семена Дежнева. Но за чертой горизонта было что-то очень нужное. Более ценное, чем рыба нерпа, чем даже морской котик. И оба они знали, что, хотя это опасно, старик пойдет туда. Потому что так нужно.

Охваченный тревогой, Вильям Кумало почти бежал к остановке автобуса для африканцев. Дома, в локации, лежал его отец один, раненый, беззащитный. Подосланные убийцы только случайно не убили его. Но они придут снова. Кумало не сомневался в этом.

Три дня назад к его отцу — Элиасу Кумало — подошли двое. Один из них сунул ему в руку черный бумажный кружок с изображением белого креста. Это был смертный приговор «Союза братьев». Убийца выстрелил из пистолета в то время, когда Элиас рассматривал знак. Маленький, худенький Вильям едва дотащил отца домой.

За неделю до этого один из европейцев-демократов, друг отца, получил сведения, что «братья» вынесли приговор Элиасу Кумало и двоим другим руководителям подпольной Африканской партии свободы. Отцу нужно срочно скрыться, уехать из Иоганнесбурга. Но в его руках были многие нити партии. Надо передать их товарищам. Да отец и не из тех, кто убегает от опасности.

Но что бы там ни было, человек, которого приговорил «Союз братьев», должен умереть. От этой страшной мысли Кумало содрогнулся. Он заставит отца уехать из страны немедленно. Африканская партия свободы может спасти одного из своих руководителей. Надо сейчас же добиться согласия отца, если еще не поздно…

По широкой Элофф-стрит между рядами небоскребов катился шумный, сверкающий лаком поток автомобилей, торопливо шагали по тротуарам буры и англичане, греки и индийцы, африканцы и «цветные». Красные лучи вечернего солнца пожаром полыхали в окнах домов, в стеклах машин. Но Кумало ничего не замечал. Все мысли его были там, дома. Какое-то внутреннее чувство подсказывало ему, что случилось непоправимое.

Кумало вошел во двор, быстро взглянул на свое окно. Оно было закрыто, хотя утром он оставил его распахнутым.

Кумало промчался мимо хозяек, варивших на железных печках обед, ощупью прошел по темному, задымленному коридору и открыл дверь. Лоб его покрылся холодным потом.

Отец лежал на полу среди опрокинутых стульев. Странно неподвижное тело. Рот раскрыт в молчаливом крике. На груди пятно крови. Черная, уже посеревшая рука отброшена назад. В кулаке зажат гаечный ключ, которым он защищался от убийц.

Горе, злоба, отчаяние переплелись в груди Кумало в один ядовитый клубок. Отец был святым человеком. Он вступился за свой народ, который топтали колонизаторы. Он не молчал, как многие другие. И вот его убили. Полиция и пальцем не шевельнет, чтобы разыскать и наказать убийц, руку которых направлял всесильный фашистский «Союз братьев».

Но он, Кумало, не станет, как зимнее солнце, идти стороной. Он обойдется и без полиции. Придет время — и он найдет убийц. Он наступит на их подлые шкуры. Он знает, где их искать. Друзья отца помогут ему отомстить.

Но замыслам Кумало не суждено было осуществиться. Судьба готовила ему новое испытание.

Через день после похорон Кумало, угнетенный случившимся, шел с Гамильтоном Нкузой, другом отца и одним из руководителей Африканской партии свободы, по фешенебельному району Иоганнесбурга — Вестдену. Смеркалось. Нкуза, указывая на богатый двухэтажный особняк, тихо сказал:

— Вот дом, видишь? Здесь живет Кокхран — один из главарей «братьев».

Кумало взглянул на особняк, расположенный в глубине сада.

— А откуда ты знаешь?

— Секретная полиция знает все. А у нас есть там свои люди. Запомни этот дом.

Из ворот особняка вышло двое буров. Один, судя по старомодной одежде, по большой рыжей бороде и широкополой шляпе, был деревенским жителем — какой-нибудь плантатор. Другой был горожанином — вылощенный, в элегантном светлом костюме, в золотых очках, с темными напомаженными волосами. Он производил впечатление богатого, образованного человека.

Кумало остановился. Вот они какие «братья»! Глубоко посаженные колкие глаза плантатора внимательно скользнули по фигуре Кумало. Буры сели в машину и уехали.

— Одного из них я никогда не видел, — сказал Нкуза.

— Как ты думаешь, Гамильтон, эти вот знают, кто убил отца?

— Едва ли. «Братьев» много. Но может быть, и знают. Смертный приговор выносят главари.

— Они заплатят мне… — прошептал Кумало.

На другой вечер, выходя из редакции газеты «Ассагай», где он работал курьером, Кумало заметил, что двое подозрительного вида африканцев увязались за ним. Он отчетливо слышал, как один из них сказал: «Вот он, тот самый». Что им нужно? Видно, «братья», подославшие их, хотели знать, как он, сын убитого ими, ведет себя, что делает, с кем общается. А может быть, у них на уме что-нибудь и похуже.

В это утро Кумало проснулся, когда соседи еще спали. Чтобы не опаздывать в редакцию, приходилось вставать рано. Он ополоснул лицо водой и, не позавтракав, вышел на улицу. В черном леденеющем небе светились звезды. Поеживаясь от ночного холода, Кумало зашагал по неосвещенному переулку. Из шалашей и заклеенных бумагой окон домов доносился храп, приглушенный говор рабочего люда.