— Который час? — спросила она так спокойно, как будто боялась опоздать к обеду.

Вопрос этот был настолько неожидан и глуп в нашем положении, что Фома растерялся и ответил ей:

— Четвертый.

Но Валя не слышала. Она наконец проснулась окончательно и поняла, что вокруг хлещут волны, что бот швыряет из стороны в сторону и что у нас всех слишком взволнованные и серьезные лица для спокойного, благополучного плавания.

— Ой, что это? — испуганно спросила она.

— Нет, Даня, — задумчиво и медленно произнес Фома, — если бы у меня была такая сестра, я бы сбежал из дому.

Фома Тимофеевич, кажется, тоже растерялся, увидев Валю. Во всяком случае, он долго молчал и только теперь спросил ее каким-то растерянным голосом:

— Ты как сюда попала?

— Мама меня не пустила, — начала объяснять Валя, — я и решила, что все равно проберусь. Вы магазин пошли осматривать, а я залезла в кубрике на верхнюю полку и одеялом накрылась. И заснула. Я ведь ночь почти не спала, — объяснила она, будто главная ее вина была не в том, что она залезла на судно, а в том, что она заснула не вовремя.

— Только девчонки нам не хватало! — сказал Фома Тимофеевич, и голос его звучал, как стон. Но сразу же он овладел собой. — Ну, вот что, — загремел он яростным голосом, — раз уж ты попала сюда, помни — здесь судно. Если струсишь и дисциплину нарушишь, знаешь, что с тобой будет?

Валя только кивнула, глядя на Фому Тимофеевича испуганными глазами.

— Все вниз! — выкрикнул Фома Тимофеевич. — Быстро!

— Иду, иду! — закивала головой Валя, которой, кажется, и самой очень хотелось поскорее скрыться с глаз разъяренного капитана.

Она повернулась и пошла вниз по трапу, и всем своим видом она показывала, что она очень хорошая и послушная девочка и совершенно не за что на нее сердиться.

— Да, — повторил Фома убежденно, — я бы сбежал из дому.

И вот мы спустились в кубрик все четверо — мы с Валей, Фома и Глафира — и расселись на койках. Это так просто сказать — расселись. Нас швыряло в разные стороны, мы налетали друг на друга, цеплялись за поручни, за бортики коек и все-таки наконец расселись. Тускло светила лампа под потолком, заделанная железной решеткой. И очень неприятно было слушать, как в борт ударяют волны. Казалось, что борт тоненький-тоненький — так отчетливо были слышны удары. Бот поднимался и летел вниз, и каждый раз у меня замирало сердце и подкатывало к горлу. Валька тоже, кажется, сообразила наконец, в какую она влипла неприятную историю из-за своей привычки всюду лезть. Она сперва еще хорохорилась, а потом побледнела, легла на койку с ногами и еще минуты через три начала потихонечку хныкать.

— Чего ты? — мрачно спросил ее Фома.

— Тошнит, — чуть слышно ответила Валя, — и голова кружится.

В это время волна ударила в борт, и Глафира тихонько пробормотала:

— Ой, мамочка ты моя родная!

— А вас, тетя Глаша, тоже укачало? — спросил Фома.

— Что ты! — возмутилась Глафира. — Меня разве укачает? Боюсь я, Фома, ну до смерти прямо боюсь! — Тут волна как поддала снова в борт, Глафира охнула и забормотала: — Ой, мама ты моя, мамочка! Это же ужас, что такое делается!

— Да ну, тетя Глаша, — солидно сказал Фома, — чего вы, на самом деле! Ничего же опасного нет. И мотор, слышите, ровно работает, и дед ведет судно, а он знаете какой опытный?

— Ой, знаю, — простонала Глафира, — все знаю — и про мотор и про деда, а все равно волна как поддаст, так у меня все прямо…

Тут волна поддала и Глафира забормотала:

— Ой, мама моя дорогая, вот ужас, вот ужас!

Так мы сидели, и время шло, шло, и ничего не менялось. Тихонько поскуливала Валька, на разные голоса взывала к своей маме Глафира. Я, правда, молчал, но, по чести сказать, мне хотелось не то что заскулить, а просто полным голосом закричать караул. Только у Фомы был спокойный вид человека, который чего-то ждет, знает, что ждать необходимо, что ждать придется долго, приготовился к этому и запасся терпением. С таким видом он мог бы сидеть на приеме у зубного врача, если бы была большая очередь.

Потом по трапу затопали сапоги, и в кубрик вошел Новоселов. Он был в зюйдвестке, проолифленных штанах и куртке. Не знаю, где и когда успел он одеться. Он весь был мокрый, а на плечах и на зюйдвестке налип талый снег.

— Ну, как существуете, морячки? — весело сказал Новоселов. — Ничего, живы?

— Ой, Степа, — застонала Глафира, — до чего страшно! Что там наверху? Не тонем еще?

— Как можно, Глаша, тонуть? — удивился Новоселов. — Разве потонешь с Фомой Тимофеевичем? Его волна боится. А как молодежь?

— Стонут, дядя Степа, — солидно сказал Фома, — скрутило их очень.

— С непривычки, конечно, может скрутить, — согласился Новоселов, — только, смотрю я, не делом вы занимаетесь. Не годится это — сидеть да слушать, как волна бьет. Это и храбрый человек струхнет.

— А как же, дядя Степа? — спросил Фома.

— Работать надо, — решительно сказал Новоселов. — Есть у вас, Глаша, какая работа?

Тут волна так ударила в борт, что Глаша даже взвизгнула:

— Ой, мамочка, мамочка, мамочка! — Потом она помолчала и продолжала уже более спокойно: — Какая тут работа! Книжки надо бы разобрать, да разве это возможно?

— Почему невозможно? — удивился Новоселов. — Обязательно возможно. Книжками займитесь, вам полегче и станет. И ребят поднимите. Ничего, что укачало, за работой забудут. Давай, Фома, организуй. Давайте, Глаша. Нечего, нечего.

Фома с сомнением посмотрел на меня, потом с еще большим сомнением на Вальку и хмуро покачал головой.

— Не знаю, дядя Степа, — сказал он, — как их поднять.

— Давай, давай, — сказал Степан. — Эй, Валентина, вставай, работать надо. Нечего на койке валяться.

— Вот еще! — буркнула Валя. — Не могу я работать, оставьте меня в покое!

— Что? — удивился Новоселов. — Это ты с кем говоришь? Ты понимаешь, что ты на судне? Здесь каждый работать обязан.

— Я не обязана, — с рыданием в голосе возразила Валя, — я маленькая.

— Как забираться на судно, так не маленькая, — рассердился Степан, — а как работать, так маленькая? А ну давай, нечего, нечего!

Он взял Валю, поднял ее, поставил на пол и одобрительно на нее посмотрел:

— Ну, видишь, вполне способна работать. Мы тебя еще в матросы запишем. Давайте, Глаша, командуйте, что ей делать. Веселее, веселее!

— Неужели, Степа, книги разбирать?

— А как же? — Новоселов даже удивился. — Обязательно.

Снова ударила волна в борт, и застонала Глафира:

— Ой, мамочка, мама, ой, как бьет!

— Ничего, ничего, — сказал Новоселов. — Суденышко старенькое, но еще крепкое.

Я с ужасом ждал, что сейчас Степан возьмется и за меня. И он действительно взялся. Он наклонился надо мной и, прищурившись, заглянул мне в глаза.

— А ты что? — спросил он удивленно. — Ты это брось на койке валяться. Ты же мужчина, моряк, а так могут подумать, что ты боишься.

— Нет, — сказал я, хорошо представляя, какой у меня жалкий вид и какое несчастное выражение лица, — я не то что боюсь, а просто меня немножко мутит.

— Это ничего, — сказал Новоселов, — что у всех бывает, не надо внимания обращать.

— Я и стараюсь не обращать, — начал я, — но…

Дальше я собирался объяснить ему, как я слаб и несчастен, и что я не только работать, а и пошевелиться-то не могу, и что дело тут не в страхе, а в физическом заболевании, в котором ничего стыдного нет, но Степан не дал мне договорить:

— Вот и хорошо, что не обращаешь. Главное — это внимания не обращать. Давайте, Глаша, ему работу. Он вам сейчас покажет, что значит мужчина. Здоровый же парень, прямо смотреть приятно. А ну, давай!

Он меня взял за плечи, и не успел я опомниться, как уже стоял на ногах и он меня подталкивал по направлению к магазину, а Валя была передо мной, и поэтому невольно я подталкивал ее, впереди шел Фома, а сзади Глафира, и так мы вошли в магазин, держась за все, что попадалось под руку.