Репортер ждал.

— Да, — Сайрус Грант словно очнулся, — да, так вот. Я оставил спортивную карьеру за ненадобностью. Спорт кормил меня. Это был мой бизнес. Когда я стал миллионером, у меня появилось много других бизнесов — банки, железные дороги, нефть, уголь. Я сменил один бизнес на другой. Профессию спортсмена — на профессию миллионера.

Он усмехнулся. Репортер счел долгом умеренно засмеяться.

— Ну, давайте ваш третий вопрос, — Сайрус Грант посмотрел на свои платиновые часы.

Корреспондент давно уже понял, что третий вопрос задавать бессмысленно, но он был слишком неопытен, чтобы перестроиться на ходу. Неуверенно он спросил:

— Не занимаетесь ли вы каким-нибудь спортом теперь? Конечно, дела… и тут условий нет… и потом…

Он пытался как-то спасти вопрос, но запутался совсем и смущенно замолчал.

Сайрус Грант хрипло рассмеялся. Занимается ли он спортом? Он вспомнил свои виллы под пальмами с травяными и земляными кортами, закрытые бассейны в своих городских дворцах, коллекции клюшек, мячей и перчаток. Коллекции спиннингов и ракеток. Когда-то он любил их, перебирал, сам чистил и убирал. А теперь… Теперь они в таком же, наверное, идеальном порядке: их чистит и убирает армия слуг. Но сам он их не видит. И не увидит теперь уже никогда.

Впрочем, и тогда, когда он еще не был здесь, ему не хватало времени на спорт. Ведь он буквально сутками работал. Работал и работал. Пустыми стояли горные имения и городские дворцы, прибрежные виллы и драгоценные яхты. Он забыл, когда последний раз у него была свободная минута, даже на свои любимые легкоатлетические состязания не успевал пойти. У него оставалась одна радость: когда директора и управляющие докладывали, что умножились проценты, дивиденды возросли, заключены выгодные договоры, получены новые выгодные заказы. Он работал и работал, и даже врачи, все настойчивей наседавшие на него, не могли оторвать его от работы. Не было времени ни на что, кроме одного — бизнеса.

Зато теперь свободного времени стало более чем достаточно.

Сайрус Грант снова усмехнулся. Над его ухом раздалось деликатное покашливание секретаря.

— Ну? — буркнул Сайрус Грант.

— Сейчас тринадцать пятьдесят. Через десять минут юристы будут здесь.

Сайрус Грант поднялся, тяжело опираясь о стенку дивана.

— У вас все? Мы и так задержались. — Он посмотрел на репортера.

— Все, господин Грант. Разрешите поблагодарить вас от имени журнала за ваше любезное интервью. И последняя просьба. Вот ваше фото, спортивное, не будете ли вы так любезны поставить на нем автограф? Мы даем его в олимпийский номер.

Сайрус Грант молча разглядывал маленький цветной снимок. Широкоплечий, сверкающий белозубой улыбкой загорелый парень смотрел на него с фотографии. Жокейская шапочка была сдвинута на затылок. Сильные руки приготовились к броску. Белая майка плотно облегала могучую грудь.

Зеленело поле, голубело небо, на заднем плане за сеткой виден был заполненный яркой толпой стадион.

Сайрус Грант вынул ручку из массивного золота, снял колпак. Но в то же мгновение лицо его исказил страх, он схватился за горло. Глаза расширились. Вены на шее превратились в синие веревки. Он задыхался. Заливисто, со свистом кашляя, он раскачивался посреди комнаты. Секретарь выхватил из кармана коробку с пилюлями, официант подскочил, держа стакан с водой. С трудом, между двумя приступами кашля, Сайрус Грант проглотил пилюлю, запил водой, вытер пот с пепельно-бледного лба.

Потом еще раз посмотрел на маленький красочный снимок и вдруг, скомкав в руке, швырнул на ковер. Не оборачиваясь, он тяжелой походкой направился к выходу. Словно министр, медленно, торжественно и важно за ним шествовал секретарь.

Минуту репортер и официант смотрели им вслед. Когда дверь закрылась, они переглянулись.

— Чудак! — заметил репортер. — Чего это он? — Наклонившись, он подобрал помятую фотографию. — Были б у меня его деньги, я б только и делал, что смеялся, а он…

— Да, — задумчиво произнес официант, — деньги большие, а что толку? Живет здесь уже пятый год, и еще будет жить, пока на тот свет не отправится, может, еще пять, а может, и все двадцать пять.

— Почему? — удивился репортер. Положив фотографию на стол, он пытался разгладить ее.

— Так ведь астма у него… Особая какая-то — ему ниже трех тысяч метров жить нельзя ни дня, а то сразу крышка. Вот и живет здесь…

— Да ну? — равнодушно протянул репортер. Убедившись, что разгладить фотографию нельзя, он со вздохом бросил ее в пепельницу. — Когда следующий поезд в долину?

Подсвеченные искусно замаскированными оранжевыми прожекторами, на фоне черного, густого, как тушь, звездного римского неба термы Каракаллы казались сказочными декорациями из очередного боевика, посвященного гладиаторам. Вот сейчас раздастся голос режиссера: «Свет!», усталые статисты рассядутся отдохнуть тут же, на траве, лампы осветят все уголки, и таинственные черные руины предстанут картонными, размалеванными под кирпич макетами.

Но Рим не нуждается в искусственных декорациях. Он сам гигантская декорация, восхищающая и поражающая людей, заставляющая их гордиться тем, что они люди. По всему городу рассеяны величественные останки древнего мира, вечно живые свидетели человеческого гения.

Таковы и термы Каракаллы. Когда-то, почти двадцать веков назад, в этих гигантских банях купались и нежились римляне. Правда, не все. Только знатные, только богатые.

А теперь здесь шли олимпийские состязания по гимнастике, и над колоссальными стенами под черным теплым небом звучал советский гимн.

Для толпы безбилетников, сгрудившейся у входа в ожидании новостей, было ясно: очередной победитель стоит на пьедестале почета, и этот очередной победитель — опять русский.

— А второй-то кто? Кто второй? Тоже русский? — Невысокий возбужденный болельщик, прыгавший за спинами других, стоявших ближе ко входу, старался компенсировать невыгодность своей позиции громкостью крика. — А третий? — орал он.

— Первый Шахлин, второй Омо, третий Столбов… Первый Шахлин, второй Омо, третий… — Высокий широкоплечий человек в клетчатом пиджаке, с трубкой в зубах, проталкивался сквозь толпу, скороговоркой сообщая результаты.

Значок с надписью «Стампа» на лацкане его пиджака свидетельствовал, что он журналист, а белый картонный прямоугольник, где стояло «Нью-Йорк таймс», говорил о том, какую газету он представляет на играх.

За ним, мрачный и нахмуренный, шел другой журналист, итальянец, в сером костюме и серой шляпе.

Пробравшись сквозь толпу, они сели в маленький синий «Фиат» и покатили к центру города.

Итальянец был молчалив и расстроен. Он не замечал вечернего Рима, проносившегося за окном. А зря. Он был чудесен, вечерний Рим.

Мелькали южные сосны, зеленые густые аллеи, порой то слева, то справа, подсвеченные голубым или оранжевым светом, возникали целомудренно чистые мраморные изваяния, могучие колонны, высокие своды. Через открытое окно машины волнами доносился запах хвои, цветов, остывающего асфальта.

Чем ближе был центр, тем ярче светились разноцветные огни реклам, витрин, ресторанов.

Но итальянец не обращал внимания на вечерний римский пейзаж. Впрочем, его широкоплечий коллега был тоже занят другим. Блаженно улыбаясь, он рассуждал:

— Я думаю, нам надо поехать на виа Венето. А? Там ведь самые шикарные рестораны, самая шикарная публика! А? А как там кормят, черт возьми! У меня прямо-таки волчий аппетит сегодня! Придется тебе раскошелиться. А что ж делать? — вопрошал он итальянца, хотя тот молчал. — Не надо было спорить. Ведь известно: из двух спорящих один всегда хитрец, а другой простофиля. На этот раз хитрецом был я. А раз проиграл ужин, так уж и вези… Или знаешь что? — перебил он неожиданно. — Поедем-ка к «Альфредо». Да, да, к «Альфредо»! Это ведь, кажется, самый роскошный ресторан! Давай к «Альфредо»!

Итальянец помрачнел еще больше и свернул в одну из боковых улиц. А повеселевший корреспондент «Нью-Йорк таймс» продолжал болтать: