Вышедши, увидел множество людей и сжалился над ними, потому что они были, как овцы, не имеющие пастыря. (Мк. 6, 34.)

Сжалился над ними и в те Капернаумские сумерки, когда у двери Симонова дома собралось такое множество народа, что «люди давили друг друга», как овцы, сбегаясь к Пастырю. В первый раз вошел тогда в это неразличимо-смешанное, человечье-овечье — паучье — стадо; вошел и устрашился, Бесстрашный, — бежал. Изгнан людьми из Назарета; из Капернаума Сам бежит от людей: это бегство страшнее того.

О, род неверный и развращенный! доколе буду с вами? доколе буду терпеть вас? — (Мт. 17, 17),

скажет и Он, терпеливейший.

О, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать! (Лк. 24, 25),

это, может быть, уже и тогда, в Капернауме, предчувствовал.

Видя, не видят, и слыша, не слышат… ибо огрубело сердце людей сих (Мт. 13, 13, 15).

Грубостью человеческой ранено, может быть, сердце Господне уже и тогда. Примет все раны потом, но от этой первой бежит.

Слышал, может быть, уже и тогда сквозь клики бесов:

«Ты — Сын Божий», — «бес в Тебе» (Ио. 8, 53).

Око человеческое — выгнутое, вогнутое, исковерканное дьяволом зеркало: глянул в него Сын человеческий, увидел Себя и бежал.

Тошно Сыну Божьему с людьми: «Изблюю Тебя из уст Моих», — мог бы Он сказать всему человечеству (Откр. 3, 16).

Лазарь, друг наш, уснул. Но я иду разбудить его (Ио. 11, 11), —

мог бы и это сказать человечеству; но, прежде чем разбудить его, услышит:

Господи! уже смердит. (Ио. 11, 39.)

«Имя Его — Прокаженный», «nomen ejus Leprosus»; a другое имя — «Облачный», скажет о Мессии, может быть, под влиянием христианства, поздний Талмуд.[504] Кажется, в этих двух именах нечаянно вскрыто таинственнейшее противоречие сердца Господня: противоборство двух сил — притяжения к людям и от людей отталкивания. «Облачный» — Белый, Чистый, Солнечный, — белизною в лазури неба Сияющий как облако, — с неба на землю сойдет к Иову прокаженному — всему человечеству; ляжет с ним на гноище, обнимет, телом к телу, устами к устам припадет.

Взял на Себя наши немощи и наши болезни понес (Ис. 53, 4), —

нашу проказу. Но, прежде чем сделать это, увидит Себя в нас, Нечистого — Чистый, Прокаженного — Облачный, и, в страхе, бежит от нас — от Себя.

Отче! спаси Меня от часа сего, —

с этим словом, бежит.

Но на сей час Я и пришел, —

с этим — возвращается (Ио. 12, 27).

О, если бы мы больше знали Неизвестного, любили Нелюбимого, то поняли бы, может быть, отчего Он всегда к нам идет и всегда уходит, бежит!

Только два дня Господня — этот первый, в Капернауме, и тот, последний, в Иерусалиме, мы знаем, целиком; все же остальные — лишь в дробях, в отдельных точках времени. Между этими двумя днями — вся исторически явная жизнь Иисуса: их поняв, поймем всю Его жизнь.

Двадцать четыре стиха Маркова-Петрова свидетельства о Капернаумской субботе — двадцать четыре часа суток Господних. Вспомним порядок часов: идучи у моря Галилейского, видит рыбаков, зовет их; входит в Капернаум, учит в синагоге; исцеляет бесноватого; идет в Симонов дом, исцеляет тещу его, возлежит за вечерей; идет, по заходе солнца, к дверям дома, где собрался весь город; исцеляет больных; ночью возвращается в дом; рано утром уходит, бежит.

Шаг за шагом, час за часом, — сутки рабби Иешуа; все в ярчайшем свете истории, в личных воспоминаниях очевидца Петра; его ушами слышим, его глазами видим, и можем быть покойны: этот не обманет, не забудет; вспомнит, как никто никогда не вспоминал; скажет правду, как никто никогда не говорил, потому что любит, как никто никогда не любил. И двух тысяч лет как не бывало: все — как вчера — сегодня.

Есть ли что-нибудь подобное в истории? И разве не чудо, что с большею ясностью, чем какой-либо из величайших дней человечества, чем, может быть, наш собственный вчерашний день, мы помним, видим, или могли бы вспомнить, увидеть, первый день Господень?

«Блаженны нищие духом»…

Небо нагорное сине;

Верески смольным духом

Дышат в блаженной пустыне.

Бедные люди смиренны;

Слушают, не разумея,

Кто это, сердце не спросит

Ветер с холмов Галилеи

Пух одуванчиков носит.

«Блаженны нищие духом»…

Кто это, люди не знают,

Но одуванчики пухом

Ноги Ему осыпают.[505]

Если четыре, от четырех Евангелий на лицо Иисуса падающих света нами угаданы верно:[506] в I Евангелии — слово Его, во II — дело, в III — чувство, в IV — воля; то у Иоанна, в Кане Галилейской, начало служения Господня есть то, чего Иисус хочет: претворить воду в вино, закон в свободу; у Луки, в Назарете, то, что Иисус чувствует: в едва не удавшейся попытке назареян убить Его, свергнув с горы, — необходимость смерти Голгофской; у Марка, в Капернауме, то, что Иисус делает: явление «силы», от Него исходящей, в исцелении больных; а y Матфея, на горе Блаженств, то, что Иисус говорит: Блаженная весть о царстве Божием.

Кана Галилейская, Назарет, Капернаум, Гора Блаженств, — может быть, вовсе не четыре первых дня Господня, а один, только разно понятый и увиденный под четырьмя светами: у Матфея — утренним, у Марка — полуденным, у Луки — вечерним, у Иоанна — ночным, звездным.

Кажется, у одного Марка дана история в личном воспоминании Петра, очевидца, о Капернаумской субботе, а у остальных трех евангелистов — история, смешанная с тем, в чем «непосвященные», неверующие, видят только «легенду», «апокриф», а верующие, «посвященные», узнают мистерию — религиозный опыт, внутренний, не менее действительный, чем опыт внешний, исторический, ибо то, что было, есть и будет в вечности, не менее действительно, чем то, что было однажды, во времени.

Если в трех свидетельствах — Иоанна, Луки, Марка — история с мистерией сплавлена на огнях разной степени жара, с разною степенью крепости, то крепчайший и нерасторжимейший сплав их дан у Матфея. Очень вероятно, что та самая проповедь, которую мы называем Нагорною, действительно была произнесена Иисусом, в первый или один из первых дней служения, и сохранилась, с большей или меньшей степенью точности, в памяти ближайших к Нему учеников: вот история. Но более чем вероятно, что Блаженства — главное для нас, так же как для самого Иисуса, в этой проповеди, — суть подлиннейший и внутреннейший опыт Его: вот мистерия. Эти-то два металла и сплавлены Матфеем на огне жарчайшем в крепчайший сплав, так что они уже не два, а одно; то, что было однажды во времени, в истории, есть и то, что было и будет в вечности, в мистерии: первый день Господень есть уже наступившее царство Божие.

Следовало за Ним множество народа из Галилеи, и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана. Увидев же народ. Он взошел на гору. (Мт. 4, 25; 5, 1.)

Если это свидетельство Матфея относится к первому дню, или вообще к первым дням служения Господня, то очень вероятно, что такое множество народа, следующего за только что начавшим проповедь и вчера еще никому не известным рабби Иешуа, есть преувеличение обобщающей и сокращающей стилизации, — не история, а мистерия. Очень вероятно также, что и в свидетельстве Луки, относящем Нагорную проповедь уже к позднейшим дням — к избранию Двенадцати, — такое же преувеличение.

…На гору взошел Он помолиться в те дни и пробыл всю ночь в молитве к Богу.

Когда же настал день, призвал учеников Своих и избрал из них двенадцать, наименовав их Апостолами…

И сошедши с ними (с горы), стал на ровном месте, и множество учеников Его (было с Ним), и много народа из всей Иудеи, и Иерусалима, и приморских мест, Тирских и Сидонских, которые пришли послушать Его и исцелиться от болезней своих, также и страждущие от нечистых духов; и (все они) исцелялись.