день тот будет единственный, ведомый лишь Господу; ни день, ни ночь, — только в вечернее время явится свет. (Зах. 14, 7.)

И Его пророчество, вчерашнее, тоже исполнилось:

свет еще с вами на малое время: ходите, пока есть свет, чтобы не объяла вас тьма. (Ио. 12, 35.)

Не было никогда и не будет на земле такой печальной радости, как эта, — такого рыдающего солнца, как это, на весенних вайях Вшествия. Вечно грустны все земные весны с той весны; все заходящие солнца рыдают о зашедшем в тот день солнце царства Божия.

Радуются люди, поют, а Господь плачет: шествие победное для них — для Него похоронное. И в радостных кликах: «Осанна!» — Он один слышит: «Распни!»

Кто Господа предал — Иуда? Нет, первосвященник Анна. Кто распял Господа — Пилат? Нет, первосвященник Анна. Иуда повесится; руки на себя наложит Пилат, хотя и по другому поводу,[708] а первосвященник Анна мирно отойдет к отцам своим, насыщенный днями, «один из счастливейших людей» на земле, по свидетельству Иосифа Флавия,[709] и не усомнится, вероятно, до конца, что спас Израиль, а может быть, и все человечество от великого Обманщика. И посмертную память сына своего возлюбленного дьявол сохранит чудесно: в голову никому не придет за две тысячи лет христианства, что настоящий убийца Христа первосвященник Анна.

«Анна и Каиафа», — говорили в те дни о двух первосвященниках, хотя Анна (по-еврейски Напап) давно уже не был первосвященником: так называли его, и даже всегда впереди Каиафы, не только из глубокого почтения, но и потому, что полною в Синедрионе властью обладал он один; зять же его Каиафа, действительный первосвященник, был только слепым и послушным орудием Ганана.[710]

Мудрый политик, потому что скептик и циник совершенный, как и все вообще саддукеи; не веровавший «ни в духа, ни в Ангела» (Д. А. 23, 8), а может быть, и ни в Бога, ни в дьявола, — веровавший только в закон Моисеев и Кесарев, пуще же всего — в золотой римский динарий, — на все остальное смотрел Ганан с вечной усмешкой мертвого черепа, как царь Соломон-Екклезиаст:

кружится, кружится ветер на ходу своем и возвращается на круги свои. Все, что было, то и будет: все суета и томление духа…

Вышло из праха и в прах отойдет. (Еккл. 2, 11; 3, 20.)

Странное для него, смешное и нелепое шествие Мессии, Царя на осле, мог видеть Ганан из окон загородного дома своего в Ханейоте (Khaneïoth), на горе Елеонской,[711] и, вспомнив недавнее постановление Синедриона: взять Иисуса под стражу (Ио. 11, 57), — мог подумать: «Стоит ли такого брать? Шут на осле. Пусть поиграет народ в Мессию, — чем бы дитя ни тешилось!» Но в ту же ночь, узнав, что произошло в Храме, может быть, решил: «Стоит!»

Главный для всего Гананова рода источник богатства и власти было великое храмовое торжище, где сыны Ганановы, чудесные купцы, с ним самим во главе, чудеснейшим, набили цену двух жертвенных горлиц до золотого римского динария.[712] И вот в один час торжище это разорено тем самым «Шутом-Царем» на осле. Если бы разрушил Он или сжег храм дотла, то и это, вероятно, казалось бы Ганану меньшим злодейством.

В ту же ночь или на следующее утро узнал он, как совершилось «злодейство».

Медленно подымалось шествие из глубокой Иосафатовой долины на святую гору Сиона, венчанную храмом, по слишком крутым даже для ослиной езды ступеням Силоамской улочки-лестницы.[713] Слезть бы с осла, пойти пешком; так, может быть, и сделал бы Иисус, если бы не жалел народа. Все еще радуются люди царственному шествию, как маленькие дети — игрушке; все еще стелят по дороге одежды свои, машут зелеными ветками, поют: «Осанна!» Слез Его не видят, и Он улыбается им сквозь слезы, как мать — ребенку или как то рыдающее солнце сквозь дождь.

В храм вошел Иисус (Мк. 11, 15), —

должно быть, через Восточные — Золотые врата.[714] Вспомнил ли, как входил в него двенадцатилетним отроком? Если забыл, то вспомнила, может быть, матерь Его, прошедшая снова, как тогда, Путь Крови[715] в смиренной толпе Галилейских жен (Лк. 8,2–3) вместе с матерью двух сынов Заведеевых, так усердно хлопотавшей давеча о почетном для них месте в царстве Божием (Мт. 20, 20–21); вспомнила, может быть, матерь Его, как три дня искала тогда потерянного Сына своего и, найдя, заплакала, сама не зная от чего, — от горя или от радости:

сын! что Ты сделал с нами. (Лк. 2, 48.)

Плакала, может быть, и теперь так же.

Только небольшая часть сопровождавшей Иисуса огромной толпы могла войти в так называемый «Внешний» двор храма, har habajit,[716] двор «Язычников», отделенный от двух следующих внутренних дворов, куда разрешался доступ одним сынам Израиля, с каменной решеткой и с остерегающей язычников надписью: «Входящему смерть». Великолепные притворы с исполинскими, в двадцать локтей вышины, столпными ходами из белого мрамора, с резными потолками из кедрового дерева и помостами из разноцветных каменных плит окружали Внешний двор.[717]

Здесь увидел Иисус великое Гананово торжище: скотный и птичий двор; множество лавок и лавочек, где продавались жертвенная соль, мука, елей, вино и фимиам; множество меняльных столов и прилавков, где паломники со всех концов земли обменивали римскую «нечистую» монету с изображением кесаря на «святое серебро», древний, тирский зекель, потому, что в нем только могла вноситься храмовая дань.[718] Звон серебра на меняльных столах; хлопанье голубиных крыл в бесчисленных клетках; брань, клятвы, крики, вопли торгующихся так, как только сыны Израиля торговаться умеют; жалобное блеянье овец и мычанье быков, чуявших кровь близкой жертвенной бойни, — все сливалось в один оглушительный хор. Гнусная нажива, обман и грабеж царствовали здесь, у самого сердца храма, — у Святого святых.

Так говорит Господь Саваоф, Бог Израиля… не надейтесь на лживые слова: «храм Господень, храм Господень»…

Крадете и убиваете, прелюбодействуете и клянетесь во лжи, и кадите Ваалу… а потом приходите и становитесь пред лицом Моим, в доме сем, на коем начертано имя Мое, и говорите: «Мы спасены», — чтобы и впредь делать все эти мерзости… Вот я сделаю с домом сим то же, что сделал с Силомом, и город сей предам на проклятие всем городам земли. (Иер. 7, 3 — 10; 26, 6.)

Тот храм, Силомский, разрушил Господь; разрушит и этот, Иерусалимский.

Шум на площади сразу, должно быть, затих; умолкли голоса продающих и покупающих, когда увидели они Входящего и услышали торжественный клик:

Осанна Сыну Давидову! Благословен Грядущий во имя Господне!

Все оглянулись на Него с удивлением и страхом:

кто это? (Мт. 21, 10.)

И наступила вдруг тишина.

Низко наклонившись, искал Он чего-то на земле. Здесь, на скотном дворе, где постоянно привязывали и отвязывали скот, легко было найти то, чего Он искал: двух крепких, «пеньковых веревок», σχοινίων.

Скоро нашел их и, свив, скрутив в узлы крепко-накрепко, сделал бич, φραγέλλιον — и сказал:

не написано ли: «Дом Мой домом молитвы наречется для всех народов?» Вы же сделали его вертепом разбойников. (Мк. 11, 17.)

И поднял бич, —

и начал выгонять продающих и покупающих; и столы менял и скамьи торгующих голубями опрокинул. (Мк. 11, 15.)