Если бы Иоанн мог сказать и сказал об Иисусе так, чтобы все услышали и поняли: «Вот, Христос», то все, что мы узнаем из всех четырех Евангелий о земной жизни и смерти Господа, потеряло бы смысл: только ведь для того и живет и умирает человек Иисус, чтобы, снимая покров за покровом с лица Своего, постепенно, медленно, с каким трудом нечеловеческим, — открыть эту непостижимейшую людям тайну: Иисус есть Христос.

Мог ли бы Господь сказать Петру, когда тот исповедал Его, в Кесарии: «Ты Христос», —

Не плоть и кровь открыли тебе это (Мт. 16, 16–17), —

если бы «плоть и кровь» — человек Иоанн — уже открыли это всем? После услышанного и понятого, Иоанниного свидетельства, могли ли бы люди почитать Иисуса, «одни за Иоанна Крестителя, другие за Илию, а иные за одного из пророков»? (Мт. 16, 14.) Могли ли бы Иудеи спрашивать Его перед всем народом:

Кто же Ты? — Долго ли Тебе держать нас в недоумении? Если Ты —

Христос, скажи нам прямо? (Ио. 8, 25; 10, 24.)

И, наконец, главное: мог ли бы спрашивать Его сам Иоанн, уже из темницы, услышав о делах Его:

Ты ли Тот, Который должен прийти, или ожидать нам другого? (Мт. 11, 3.)

Могли бы и сам Иисус, зная, что Иоанн «соблазнился» о Нем, спрашивать иудеев, откуда «крещение Иоанново, с небес или от человеков?» (Мт. 11, 30.)

Нет, слишком ясно, что и здесь, как везде в Евангелии, противоречие в одной только, исторической плоскости неразрешимо, но в двух плоскостях, — в истории, в том, что было однажды, и в мистерии, в том, что было, есть и будет всегда, — может быть, разрешается.

Это и значит: длящегося во времени, свидетельства Иоаннова — «Иисус есть Христос», — вовсе не было; только в какой-то одной-единственной точке времени — миге-молнии, или в нескольких точках, сливающихся в одну, — оно, действительно, было.

К тайне Крещения потерянный ключ и есть этот молнийный миг. Где же он?

Следуя порядку времен в IV Евангелии (не верить ему в этом нет оснований), Господь, в первый год служения Своего, был в Иерусалиме на празднике Пасхи (2, 13), в низане — апреле, уже после, кажется, двух-или трехмесячного пребывания в Галилее: значит, крестился в начале января 29-го или 30-го года, что согласно и с церковным преданием, и тем еще вероятнее, что котловина нижнего Иордана, близ Мертвого моря, где находится Вифавара-Вифания, самый глубокий провал (350 м ниже уровня моря) и одно из самых знойных мест земного шара, почти необитаема в летние месяцы; следовательно, множество, со всех концов Палестины, паломников не могло бы стекаться сюда к Иоанну в эту пору года; зимние же месяцы здесь райские.

Свежий ветер с севера, часто, в январе, дующий весь день, падает перед закатом, и наступает вдруг такая тишина, какой, кажется, нет нигде на земле, кроме Галилеи; но там — тишина блаженства, а здесь — печали.

Воды Иордана текут между двумя зелеными стенами густолиственных зарослей, а шагах в тридцати от них, — пустыня мертвая. Стоит лишь подняться на крутой берег, чтобы увидеть необозримую даль: выжженных гор, долину Иерихона замыкающий круг; снежного, над ними, Ермона, как Ветхого деньми, в несказанном величьи, седую главу, на севере, а на юге, сквозь котловину Иордана, синее-синее, ни на что земное не похожее, точно райское небо, — Мертвое море. Райскими кажутся и радужно, за морем, светящиеся горы Моава, и в розовом небе заката бледнеющий, лунный серп, и дымом кадильным благоухающие смолы бальзамных рощ Иерихона: вся эта, летом, подобная аду пустыня, — зимой, — как богом прощенный и сделавшийся раем ад. Но веет иногда от Мертвого моря, и в эти райские дни, едва уловимый запах смолы и серы, как воспоминание ада в раю.

Может быть, в один из таких вечеров, пришли к Иоанну из Иерусалима посланные фарисеями, левиты и священники; пришел и неизвестный человек из Назарета, среди галилейских паломников.

Кажется, от этого именно вечера уцелела, у св. Юстина Мученика, из не написанных в Евангелии, но едва ли не исторически подлинных «Воспоминаний Апостолов», может быть, учеников Крестителевых — Иоанна Заведеева, Симона и Андрея, — одна, как будто ничтожная, но драгоценная, потому что глазами увиденная, черта:

Кончив крестить и проповедовать, сидел Иоанн на берегу Иордана.

1.

За день устал от множества крестящихся и присел отдохнуть на камень у Паромного Домика, выбрав место повыше, откуда мог видеть толпы, все еще, и в наступающих

сумерках, идущих к нему паломников. Знали, что сегодня уже не будет крестить, но все шли да шли, потому что каждому из вновь пришедших хотелось увидеть его поскорей, и каждому впивались в глаза два глаза, сверкавшие в волосатом лице, — два раскаленных угля в спутанном кусте; спрашивали каждого: «Не ты ли?»

Сколько их прошло перед ним, и еще пройдет сколько, — добрых и злых, умных и глупых, красивых и уродливых, — бесконечно разных и равных в ничтожестве. Его искать среди них не то же ли самое, что алмаза — в песке? А все-таки ищет, спрашивает каждого глазами: «Не ты ли?» — и знает, что чьи-то глаза ответят: «Я».[324]

2.

Лев не рычит, не стрекочет кузнечик: человек говорит человеческим голосом.

— Кто ты? — спрашивают Иоанна священники.

— Я не Христос, — отвечает он в тысячный раз. — Я для того пришел крестить вас в воде, чтобы Он был явлен… Но я не Он.

— Кто же ты? Илия?

— Нет.

— Пророк?

— Нет.

— Кто же ты?[325]

Все идут да идут, и каждому впиваются в глаза два глаза — два угля: «Не ты ли?» — «Не я». И проходят мимо, сникают, как тени, в тени наступающих сумерек.

— Кто же ты? Чтобы нам дать ответ пославшим нас, — что ты о себе скажешь?

— Я — глас вопиющего в пустыне: приготовьте путь Господу!

— Что же ты крестишь, если ты не Мессия, ни Илия, ни пророк?[326]

— Я крещу вас в воде, но стоит среди вас Некто… Вдруг замолчал. Вспыхнули два глаза — два угля — таким огнем, как еще никогда. Волосы откинул от лица, точно встали они дыбом от ужаса, — львиная грива взъерошилась. Прянул, как почуявший агнца, лев.

Два взора скрестились — две молнии; две стрелы попали в цель: «Ты?» — «Я».

Солнце в равноденственную точку еще не вступило, но уже дошло до нее, длани Серафимов еще не наклонили ось мира, но уже налегли на нее, — дрогнула.

3.

Шедшие мимо вдруг остановились, ищут глазами в толпе, на кого смотрит Иоанн; ищут — не найдут: слишком похож на всех, «вида никакого не имеющий, никому неизвестный человек из Назарета».[327]

Скрылся в толпе, исчез, как тень, в тени наступающих сумерек. Никто не увидел Его, не узнал. Но сделалось так тихо, как никогда еще не было и никогда уже не будет в мире. Ужасом повеяло на всех и радостью, каких тоже не было в мире и не будет никогда Никто не увидел Его, не узнал, но все почувствовали: Он.

Кажется, в эту самую ночь, был тайный разговор Иоанна с Иисусом. Что действительно был, мы знаем, по свидетельству Матфея (3, 14–15); знаем также, что не Иоанн пришел к Иисусу, а Тот — к нему (3, 13): Сам захотел нарушить тайну двадцатилетнего молчания, — явиться миру:

значит, уже в Назарете, до Иоанна, сказал: «Мой час пришел».

«Все крестились, исповедуя грехи свои» (Мк. 1, 5); не был ли и тот ночной разговор похож на исповедь? Если бы мы знали, что между ними было сказано, то, может быть, заглянули бы в тайну Крещения, по ту сторону Евангелия.