(Идучи же) разговаривали они между собою о всех происшедших событиях.

После двух бессонных ночей сами, может быть, не знают, спят или бодрствуют; застланы мутною пленкой глаза, как днем у птиц ночных. Все об одном говорят, точно бредят, — о терзающей тайне пустого гроба: — Гроб пустой — пустые речи жен, будто Мертвый жив. Если жив, где Он? Почему никто Его не видел? А если мертв, почему нет тела в гробу? Кто Его унес? Наши, или римляне, или Иосиф Аримафейский, или садовник? И зачем унесли Его, и куда положили? Темен без Него весь мир и пуст, как пустой гроб. А мы надеялись было…

Слышат чей-то легкий шаг за собой; кто-то нагоняет их, рядом с ними идет. Кто это? Судя по одежде, — паломник, пришедший на Пасху в Иерусалим, издалека, должно быть, из эллинского рассеяния; судя по голубым, край плаща окаймляющим кисточкам-канаффам, — книжник-раввин. Видя, как они побелели от пыли, что-то вспомнить хотят и не могут: застлана и память такою же мутной пленкой, как глаза. Что это за темные на ступнях, между ремнями сандалий, пятнышки? И для чего прячет руки в складках плаща? Прямо в лицо ему смотрят, но видят неясно, как будто сбоку, краем глаза. Лицо, — как у всех, слишком обыкновенное, похожее на все человеческие лица, чтобы вспомнить его, если когда-нибудь и видели.

И он сказал им: о чем это, идучи, вы рассуждаете между собою, и отчего вы печальны?

И, умолкнув вдруг, «остановились с унылыми лицами».[1047]

«Ты ли один из пришедших в Иерусалим не знаешь о бывшем в нем в эти дни?»

И сказал им: «О чем?» — «Что было с Иисусом Назарянином», —

начал Клеопа, и дальше пошли; снова заговорили, точно забредили:

— Гроб пустой — пустые речи жен, будто Мертвый жив. Разве над мертвыми сотворит суд Господь? Мертвые ли встанут и будут славить Его? Или во гробе будет возвещена милость Его и истина Его — в месте тления? А мы надеялись было…

Тогда Он сказал им; о, несмысленные и медлительные сердцем, чтобы веровать!..

Не так ли должно было пострадать Христу, чтобы войти в славу Свою?

И, начав от Моисея, из всех пророков изъяснил им сказанное в Писании о Христе…

И приблизились к тому селению, в которое шли; и показывал им вид, что хочет идти далее.

Но они удерживали Его, говоря: останься с нами, потому что день уже склонился к вечеру. И Он вошел (в дом) и остался с ними.

Когда же возлежал с ними (за вечерей), взяв хлеб, благословил, преломил и подал им.

Тогда открылись у них глаза, и они узнали Его. Но Он стал невидим для них.

В греческом подлиннике: «стал невидим от них», — оттуда, откуда они смотрят на Него; «исчез» — ушел из этого мира в тот, как бы выпал вдруг отсюда туда, из трех измерений — в четвертое. Только что узнали Его — увидели новым зрением, внутренним, как перестали видеть внешним; для того мира глаза им открылись — закрылись для этого: прозрели и ослепли, как ночные птицы днем.

И сказали друг другу: не горело ли в нас сердце наше, когда Он говорил с нами на дороге и объяснял нам Писание. (Лк. 24, 13–32.)

И, вставши, тотчас возвратились в Иерусалим.

Пешего пути из Иерусалима в Эммаус — часа два, а обратно, в ночную пору, по тогдашним плохим дорогам и с крутым подъемом на Иерусалимскую гору, часа три-четыре. Солнце зашло в шесть: значит, не могли вернуться в Иерусалим раньше девяти-десяти, — того самого часа, когда в Страстной Четверг совершил Господь Тайную Вечерю в Сионской горнице; там, вероятно, и теперь сошлись Одиннадцать, в той же верхней горнице-гиллите, устланной коврами, с ложами, расставленными в виде подковы вокруг низкого круглого стола, как и в ту предсмертную ночь.

…(Там) нашли они вместе Одиннадцать и бывших с ними, которые говорили им, что Господь воистину воскрес и явился Симону.

И рассказали им — (двое учеников Эммаусских) — о происшедшем на пути, и как «Он был узнан ими в преломлении хлеба». (Лк. 24, 33–35.)

Так же, как тогда, сквозь круглое, в куполе, окно, мерцает звездное небо, и в приносящемся сверху небесном веянии, как в чьем-то неземном дыхании, колеблются огни догорающих лампад; так же возлежат Одиннадцать, и место Двенадцатого на том же ложе, за тем же столом, кажется, еще не простыло; тот же тихий час — Его, Тишайшего, как тот, когда Он говорил:

сиротами вас не оставлю; приду к вам. Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 14, 18; 16, 22).

Тихий хруст ломаемых опресноков, точно живых, в живом теле, костей; тихий шелест, шепот, — тише самой тишины:

den hu guphi,

вот Тело Мое.

И сам Иисус стал посреди них*.

Они же, обезумев от ужаса, подумали, что видят духа, — [1048]

«призрака», phantasma, «бесплотного демона», daemonium incorporale.[1049]

Но Он сказал им: что вы ужасаетесь, и зачем такие мысли входят в сердца ваши?[1050]

Посмотрите на руки и на ноги Мои. это Я сам. Осяжите и рассмотрите Меня; ибо дух плоти и костей не имеет, как видите у Меня. Когда же они еще не верили от радости и дивились, Он сказал им: есть ли у вас здесь какая пища? Они подали Ему часть печеной рыбы.[1051]

И, взяв, ел перед ними (Лк. 36–42), —

«и дал им остатки», — прибавлено в некоторых кодексах.[1052]

Так же, как запах дыма от печеной рыбы, когда едят ее, — действительно для них и то, что Он ел эту рыбу.

Ели мы и пили с Ним, по воскресении Его из мертвых (Д. А. 10,41), —

вспомнит Петр.

«Сердце горящее» — сначала, потом — слух, потом — зрение, потом — осязание и, наконец, вкушение: вот пройденные ими ступени внутренне-внешнего, чувственно-сверхчувственного опыта, в котором прикасаются они телом своим к Телу Воскресшего.

Так же в этом вкушении, как в Евхаристии, Любящий входит в любимого; пламенем любви Сжигающий и сжигаемый, Ядомый и ядущий — одно.

Плоть Мою ядущий и Кровь Мою пиющий имеет жизнь вечную, и Я воскрешу его в последний день. (Ио. 6, 54.)

«Пища сия, ею же питается плоть и кровь наша, в Пресуществлении („преображении“, „метаморфозе“ вещества), есть плоть и кровь самого Иисуса» (Юстин). С телом Воскресшего и с Телом в Евхаристии как бы новое вещество входит в мир; новое тело прибавляется к «простым химическим телам», или, точнее, новое состояние всех «изменившихся» (в Павловом смысле), «преображенных», «воскресших» тел, веществ мира.

Тайну Воскресения с тайной Евхаристии соединяет внутренняя связь. Вот почему Господь тотчас по Воскресении первому является брату своему, Иакову, давшему обет хлеба не вкушать, доколе не увидит Воскресшего.

И сказал Господь: стол и хлеб принесите. И принесли… Он же, взяв хлеб, благословил, преломил и дал Иакову… и сказал ему: брат Мой, ешь хлеб твой, ибо Сын человеческий воскрес из мертвых.[1053]

Вот что значит:

Я есмь хлеб жизни… Ядущий Меня жить будет Мной. (Ио. 6,48, 57).

В некоторых кодексах к нашему каноническому чтению Луки (24, 39) прибавлено:

Это Я сам; осяжите Меня и увидите, что Я не демон бестелесный. И тотчас, прикоснувшись к Нему, поверили.[1054]

Верят, но не совсем: несмотря на видимое тождество двух тел, — того, живого, и этого, воскресшего, — чувствуют их различие бесконечное. Чем Он к ним ближе, тем дальше от них; чем подобнее, тем отличнее: как бы земное тело Его, земное лицо, но отраженные уже в неземном, хотя и совершенно точном, зеркале: весь такой же, как был (вот и голубые кисточки-канаффы, побелевшие от пыли), точь-в-точь такой же и совсем другой. Неизвестный, Неузнанный, Неузнаваемый. «Он! Он!» — радуются и вдруг ужасаются: «Нет, другой, — демон бестелесный, призрак, phantasma, двойник Его, оборотень!» И любящие готовы бежать от Любимого. Если Он говорит им: «Это Я сам», — значит, им все еще кажется, что это, может быть, и не Он. А только что узнают Его, отождествляют, делают совсем прежним, живым, действительным, — Он вдруг исчезает, как бы снова выпадает из этого мира в тот, уходит от них из трех измерений в четвертое («стал невидим от них»).