Там была Мария Магдалина и другая Мария, которые сидели против гроба, —

вспоминает Матфей (27, 61), и Лука (23, 55):

женщины… смотрели на гроб, и как полагали Его.

Смотрят, как будто уже знают, что им это нужно видеть; но еще не знают, зачем. Белое в сумраке пещеры, в пелены закутанное, длинное, узкое, на узкой, длинной скамье или ковчегообразном ложе лежащее тело неизгладимо запечатлеется в их памяти. Это последний, с последним лучом заходящего солнца, взор живых на Умершего.

Выкатился из щели «катун», глухо стукнул, дверь завалил и как будто всю Блаженную Весть стуком глухим заглушил. «Жизнь», — сказал Господь; «Смерть», — ответил голель. Слышали жены, как стукнул глухо «катун». Мертвый, по живым сердцам покатившись, раздавил их, как жернов давит зерно.

Миром умастили, туго спеленали, в гроб уложили, завалили камнем. «В третий день воскресну», — забыли все? Нет, не все. Вспыхнет и в раздавленных сердцах надежда, как пламя — в растоптанном жаре углей. Вспомнят жены — услышат:

сиротами вас не оставлю, приду к вам. (Ио. 14, 18).

Я увижу вас опять, и возрадуется сердце ваше, и радости вашей никто не отнимет у вас. (Ио. 16, 16.)

И, возвратившись (в домы свои), приготовили масти с благовониями.

Раз уже умастили, до гроба; зачем же снова в гробу умащать? Или сами не знают зачем, только хотят Его снова увидеть, узнать, что будет с Ним, «в день третий»?

В день же субботний остались в покое. (Лк. 23, 56).

Страшный покой самого черного из черных дней человечества. Лег во гроб, лежит — встанет или не встанет? Умер Тот, Кто сказал: «Я — воскресение и жизнь», а мир идет, как шел всегда: солнце заходит, солнце восходит, а Он лежит — страшный покой.

Где же ученики? Явное Евангелие забыло о них, тайное — помнит.

Мы же… скорбящие и уязвленные в сердце нашем, скрывались, потому что нас преследовали, как злодеев и поджигателей храма. И хлеба не ели, и плакали весь день, всю ночь, до Субботы.[1018]

Что у них в душе — скорбь? Нет, смерть. Мертвым сном «спят от печали», так же, как там, в Гефсимании.

Симон! ты спишь? часа одного не мог ты пободрствовать. (Мк. 14, 37.)

Спят и плачут во сне, но уже без слез — слезы иссякли давно:

разве над мертвыми Ты сотворишь чудо? Мертвые ли встанут и будут славить Тебя? Или во гробе будет возвещена милость Твоя и истина Твоя — в месте тления? (Пс. 87–88, 11–13).

Рано же весьма, только что солнце взошло, приходят (жены) ко гробу.

И говорят: кто отвалит нам камень от гроба?

И, взглянув, видят, что камень отвален; был же он весьма велик.

И, вошедши во гроб, увидели юношу, облаченного в белую одежду, и ужаснулись.

Он же говорит им: не ужасайтесь. Иисуса Назарянина ищете, распятого? Он воскрес; Его здесь нет. Вот место, где Он был положен.

Но идите, скажите ученикам и Петру: «Он пойдет вперед вас в Галилею: там Его увидите, как Он сказал вам».

И, вышедши, побежали от гроба; трепет объял их и ужас (, «исступление», «восторг»), и никому ничего не сказали, потому что боялись. (Мк. 16, 1–8.)

Этим кончается Блаженная Весть, Евангелие от Марка-Петра. Все, что следует затем, уже позднее прибавлено неизвестно кем — может быть, Аристионом Эфесским, учеником Иоанна Пресвитера или Апостола, тем самым, о котором упоминает Папий.[1019] Судя по тому, что Матфей и Лука черпают уже не из Маркова, а иного, нам неизвестного источника, свидетельство о том, что произошло после бегства жен от гроба, II Евангелие кончалось для Луки и Матфея словами: «потому что боялись», нынешний же конец Марка им еще был неизвестен.[1020]

Бегством живых от Воскресшего, любящих от Возлюбленного могла ли кончаться Блаженная Весть? Нет, не могла, по крайней мере для верующих так, как мы веруем. Страшный, невозможный, как бы нелепый конец: внутреннее в нем логическое противоречие слишком очевидно. Если, бежав от гроба, жены «никому ничего не сказали» и этим кончается все, навсегда, то от кого же знает Марк, от кого узнали ученики, что Иисус воскрес? Есть ли малейшее вероятие, чтобы жены, когда-нибудь опомнившись же, наконец, от страха, все-таки никому ничего не сказали — ослушались воли Господней: «Идите, скажите»?

Нет, слишком ясно, по крайней мере для нашей логики, что это вовсе не конец, а отсутствие конца; не разумно конченная, а прерванная на полуслове речь; точно вдруг чья-то рука зажала уста говорящего. Но за Марком — Петр: это голос его вдруг умолкает; его уста чьей-то зажаты рукой.

Что с нами делает Петр? Чашу с водой подносит к жаждущим устам и вдруг отнимает. Слишком понятно, что люди этого не вынесли, прибавили другой конец: утолили жажду кое-как, хотя тоже чистой водой, но уже не из такой глубины бьющего, ледяного источника. И если бы Марк увидел этот чужой конец, то не сказал ли бы: «Мой конец лучше», — и не был ли бы прав?

А если бы и мы вгляделись пристальней в Марков конец, то поняли бы, может быть, что лучшего конца и не надо: здесь уже сказано все, ни мало, ни много, а ровно столько, сколько нужно; чуть-чуть побольше или поменьше, — и ничего бы не было сказано, а так — все.

Марк говорит для тех, кто умеет слышать тихое. Большая часть истолкователей думает, что здесь чего-то недостает; нет, здесь все, и «было бы жаль, если бы что-нибудь оказалось прибавленным», — верно и тонко чувствует Вельгаузен, хотя и не религиозным, а только эстетическим чувством.[1021]

Вся Тайная Вечеря — в тех трех арамейских словах: den hu gubhi, «вот Тело Мое»; а в этих двух: ho hakha, «Eгo здесь нет», — все Воскресение.[1022]

Марк как будто знает нашу математическую теорию «бесконечно малых величин»: чем меньше, тем больше; умолчанное больше иногда, чем сказанное, рождает в чутком слухе немолчно-отзывные гулы.

Нет, чаши с водой никто не отнимал от наших уст: мы сами ее оттолкнули, не увидев слишком прозрачной воды и подумав, что полная до краев чаша пуста. О, если бы мы увидели воду, как утолили бы жажду!

Тайну вам говорю, μυστηριον, —

не говорит, а шепчет на ухо Павел эллинам, верящим так же легко, как мы, в «бессмертие души» и так же трудно — в «воскресение плоти»; шепчет «несказуемое», всех «мистерий», а этой, Воскресной, — больше всех:

тайну вам говорю… все мы изменимся вдруг (в атом времени,), во мгновение ока. (I Кор. 15, 51–52.)

«Человек должен измениться физически», по слову Кириллова («Бесы» Достоевского); «человек есть то, что должно быть преодолено», по слову Нитцше. Так «изменился физически», «преобразился», μεταμορφάθη, «совершил в теле своем метаморфозу» Иисус на горе Преображения; так же, качественно, но количественно больше, бесконечно «изменился» Он и в гробу.

«Чтобы действительно мертвое тело ожило, надо, чтобы нарушено было столько несомненнейших законов, физических, химических и физиологических, что какую угодно гипотезу должно предпочесть евангельскому свидетельству о Воскресении, будь оно даже в пятьдесят раз сильнее», — решает какой-то философ наших дней (все равно какой, — имя ему легион). Как бы удивился он, а может быть, и задумался бы, если бы, напомнив ему Павлову тайну: «Все мы изменимся», — мы сделали из нее простейший вывод: в пройденных уже, ведомых нам, ступенях мировой Эволюции — превращения неорганической материи в живую клетку, клетки растительной — в животное, животного — в человека, — не были вовсе нарушены, а были исполнены — восполнены — законы физические, химические и физиологические: так же и в последней, еще не пройденной, неведомой нам, ступени — в «превращении», «метаморфозе», смертного человека в бессмертного, — те же законы не будут нарушены, а исполнены — восполнены, по Лотцевой формуле логического закона необходимости — смерти, преодолеваемой жизнью: a+b+c=a+b+c+x, — «чудо» (слово это недостаточно, но у нас другого нет): «все мы изменимся» — умрем — воскреснем.