Он должен умереть, потому что сделал Себя Сыном Божиим (Ио. 19, 7);

знает, что Иисус распят и по римским законам как «оскорбитель величества», «противник кесаря» (Ио. 19, 12), единственного «сына Божия» — «Сына богов»; не может не знать и того, что, «громко возглашая», φονίσας, по свидетельству Луки,[1006] свое исповедание перед всем иудейским народом, становится и он сообщником распятого «злодея», таким же «противником кесаря», «оскорбителем величества»; не может не знать, что путь и ему не далек от подножия креста на крест. Знает все это, но, вероятно, об этом не думает, отвечая криком на крик Умирающего так же невольно, естественно, как зазвучавшей на лютне струне отвечает немая струна.

Здесь, на Голгофе, где снова, как уже столько раз в жизни Сына человеческого, но теперь, как еще никогда, судьбы мира колеблются на острие ножа между спасением и гибелью, — это исповедание сотника решает, что мир все еще может спастись. «Есть ли в мире живая душа?» — на этот вопрос, вопль умирающего Сына Божия отвечает один из сынов человеческих: «Есть!» — и спасает мир здесь, на Голгофе, почти так же, как Петр в Кесарии Филипповой, когда на вопрос Иисуса: «Кто Я?» — отвечает: «Ты — Христос, Сын Божий».

Если этот безымянный исповедник — вовсе не будущий «святой» Лонгин апокрифов, а такой же вечный грешник, как мы, то и мы с ним могли бы на Голгофе присутствовать — его глазами увидеть лицо, его ушами услышать вопль Умирающего и его устами исповедать Вечно Распятого и Неизвестного: истинно, этот человек — Сын Божий.

Что слышится сотнику в последнем вопле Господнем — смерть? Нет, победа над смертью:

смерть поглощена победою. (Ис. 25, 8.)

«Дух испустил», у Марка (15, 37) и Луки (23, 46), а у Матфея (27, 50) и Иоанна (19, 30): «предал дух»; по-арамейски: mesar ruheh, что значит: «предал, отдал свободно».

Я отдаю жизнь Мою, чтобы снова принять ее (Ио. 10, 17), —

«умираю, чтобы воскреснуть».

Вместо «громкого вопля» двух первых Евангелий, у двух последних — тихие слова, тишайшие из всех человеческих слов. Тут нет противоречия: смысл этого смертного мига, слишком для человеческого смысла божественный, ни в какое человеческое слово невместимый, одинаково верно угадан, насколько это возможно, в обоих свидетельствах. В том «громком вопле» — все еще трудный, на ристалище, бег, хотя уже последний, стремительный шаг его, последнее движение руки, хватающей победный венец, а в этих двух тихих словах — венец, уже в руке Его сияющий.

Отче! в руки Твои предаю дух Мой! —

по-арамейски:

Abba! bidach aphked ruhi —

шестое крестное слово Господне в III Евангелии.[1007]

И, сие сказав, испустил дух. (Лк. 23, 46).

Совершилось! —

по-арамейски:

moschelam, —

седьмое, последнее слово в IV Евангелии.[1008]

…Сказал: совершилось! и, преклонив голову, предал дух. (Ио. 19, 30.)

Греческое слово τετέλεσται — от того же корня, как τέλος «конец»: «совершилось» — «кончилось», конец Сына — конец мира.

Многое включается для благочестивого иудея в глубоком смысле арамейского слова moschelam: и тихий свет вечерний — начало покоя субботнего, отдыха от семидневных трудов, и вечное субботствование царства Божия: «В день же седьмой почил Бог от всех дел Своих» (Быт. 2, 2): так же почиет Сын в лоне Отца, в тихом свете дня невечернего, в покое Субботнем, «совершив» дело Свое. В смерти Его, так же как в жизни, — тишина совершенная.

Ты — Мой покой. Моя тишина, tu es requies mea, —

скажет Сыну Матерь-Дух.

Я прославил Тебя — осиял, (имя Твое), Отче, на земле; совершил дело Твое, которое Ты дал Мне совершить.

И ныне прославь Меня — осияй, δόξασον, Отче, у Тебя самого славой — сиянием, δόξη, которую Я имел у Тебя, прежде бытия мира. (Ио. 17, 4–5).

Это и значит: «Крест прежде был, нежели стать земле».

В тот же миг-вечность, в который Сын говорит Отцу: «Для чего Ты Меня оставил?» — Он уже снова принят Отцом.

Только на малое время Я оставил Тебя, и снова приму Тебя, с великою милостью. (Ис. 54, 7.)

В тот же миг — вечность — совершается и Сошествие в ад — смерть, и победа над смертью — Воскресение: «смертью смерть попрал».

Это не только мистерия — то, что было, есть и будет всегда, в вечности, но и история — то, что было однажды, во времени. Было что-то в лице и голосе Умирающего, что в слове: «совершилось!» — верно угадано сердцем и запечатлено в памяти слышавших этот голос и видевших это лицо.

Словом этим замкнут круг Семи крестных слов. Только поняв их все вместе, можно понять и каждое в отдельности.

Первое: «Отче! прости им».

Второе: «ныне же будешь со Мною в Твоя»,

Четвертое: «Боже Мой! Боже Мой! для раю».

Третье: «вот сын Твой; вот матерь чего Ты Меня оставил?»

Пятое: «жажду!»

Шестое: «Отче! в руки Твои предаю дух Мой».

Седьмое: «совершилось!»

Семь слов — как бы семь цветов смертной радуги, сливающихся в белый цвет Воскресения.

И дух Его вознесся на небо,

— простодушно добавляет один из древнейших кодексов, Сиро-Синайский, к свидетельству Марка: «испустил дух», — как будто может быть сомнение в том, что в ад Сошедший не остался в аду.[1009]

В самое небо… вошел Христос… чтобы предстать… за нас пред лицо Божие. (Евр. 9, 24).

…И завеса в храме разодралась надвое, сверху донизу. (Мк. 15, 38.)

В этом «чуде-знамении» — уже не история, а мистерия — «образ небесного в земном», (Евр. 9, 23): как бы сама в себе не вмещаясь, история и здесь переплескивается в мистерию. Что значит это раздирание «завесы», καταπέτοσμα, закрывающей вход в Святая святых, верно и глубоко объясняет Послание к Евреям: «В самое небо вошел Христос», и люди могут отныне —

ухватиться за надежду… якорь безопасный и крепкий, входящий во внутреннейшее за завесу, καταπετάσματος. (Евр. 6, 19). Кровью Иисуса Христа мы имеем дерзновение входить во Святая святых, новым путем и живым, который Он открыл нам через завесу, то есть плоть Свою. (Евр. 10, 19–20).

В первых двух Евангелиях завеса раздирается уже после того, как Иисус умер, а в III-м (23, 45) — до того: прежде чем умереть. Он уже победил — «смертью смерть попрал».

В ад сошел —

и сокрушил врата медные и вереи железные сломал. (Пс. 106–107, 16.) Подымите, врата, верхи ваши, и подымитесь, двери вечные, и войдет Царь славы. Кто сей Царь славы? Господь сил. Он — Царь славы. (Пс. 23–24, 9.)

Та же мистерия «небесного образ земной» — и в «Евангелии от Евреев»:

треснула и раскололась исполинская притолка святилищных врат,[1010]

— по Исаиину пророчеству (6, 4):

поколебались верхи врат от гласа вопиющих (Серафимов), и дом Божий наполнился курением.

Высшая же точка мистерии — в евангельском «апокрифе» Матфея (27, 51):

…в храме завеса разодралась надвое, сверху донизу, и земля потряслась, и скалы расселись.

То же по Исаиину пророчеству (24, 19–20);

…сильно колеблется земля, шатается, как пьяный, качается, как колыбель… ибо злодеяние отяготело на ней, — величайшее из всех злодеяний — убийство Сына Божия людьми.

Здесь же, на Голгофе, начинает исполняться и слово Господне о конце мира, потому что в конце Сына конец мира начинается:

…солнце померкнет, и силы небесные поколеблются. (Мк. 24, 28.)

Но, если даже ничего этого не было в истории — в действительности внешней, а было только в мистерии — в действительности внутренней; если не потряслась земля, скалы не расселись, — ни даже ветер не венул, лист не шелохнулся, глухота, немота была безответная на земле и на небе, как будто ничего не произошло в мире оттого, что умер Сын Божий; если даже так — что из того? Не было тогда — будет потом, в тот день, когда «от лица Сидящего на престоле небо и земля побегут, и не найдется им места» (Откр. 20, 11).