Итак, мы сделали обзор и анализ работ, написанных по поводу так называемого сектантства. У них есть свои достоинства и недостатки. До октября 1917 г. исследования на эту тему выходили по преимуществу из–под пера священства Русской Православной Церкви — и конечно, превалировал тон осуждения и запретительства. После, точнее, со второй половины 20–х годов, шла откровенная борьбе против всех форм религии и веры.
Есть и еще один вопрос: что думали о религиозной ситуации в России наши писатели, столь почитаемые еще и за то, что в своих произведениях они очень много внимания уделили духовным поискам? Специалистами по христианскому инаковерию они себя не считали, потому об этом ни повестей, ни романов не написали. Тем не менее свои суждения они имели. Вот что писал редактор журнала «Русский Вестник» М. Н. Катков:
«Нельзя без грусти видеть, как в русской мысли постепенно усиливается равнодушие к интересам религии. Это — следствие тех преград, которыми хотят настоятельно отделять высшие интересы от живой мысли и живого слова образованного русского общества. Вот почему в литературе нашей замечается совершенно отсутствие религиозного направления. Где возможно повторять только казенные и стереотипные фразы, там теряется доверие к религиозному чувству, там всякий поневоле совестится выражать его, и русский писатель никогда не посмеет говорить публике тоном такого религиозного убеждения, каким могут говорить писатели других стран, где нет специальной духовной цензуры. Эта насильственная недоступность, в которую поставлены у нас все интересы религии и Церкви, есть главная причина того бесплодия, которым поражена русская мысль и все наше образование; она же, с другой стороны, есть корень многих печальных явлений в нашей внешней церковной организации и жалкого положения большей части нашего духовенства. Неужели нам суждено всегда обманывать себя и хитросплетенной ложью пышных официальных фраз убаюкивать нашу совесть и заглушать голос вопиющий потребностей? В таком великом деле мы не должны ограничивать горизонт наш настоящим поколением и с грустью должны сознаться, что будущность нашего отечества не обещает добра, если продлится эта система отчуждения мысли, этот ревнивый и недоброжелательный контроль над нею…» [45].
Мы, конечно, несогласны с тем, что в конце XIX столетия (цитата датирована 1901 годом) усилилось равнодушие к религиозным вопросам. Катков, разумеется, знал больше о своем времени, чем мы, потому так и сказал. Когда требовалось писать только «казенные и стереотипные» произведения, то подлинная гражданская совесть предпочитала лучше молчать, чем осквернять себя ложью. К тому же зачем писать, если нельзя издать?
И. С. Тургенева справедливо считают светским писателем. Тем не менее мы обнаруживаем у него пристальный интерес и симпатию к своеобразной религиозности русского народа. Чего стоит его «Касьян из Красивой Мечи»! Касьян — типичный бегун. Существовала такая секта бегунов, по философии и психологии она напоминала русское странничество. Вот и крестьяне Некрасова из «Кому на Руси жить хорошо?» ходят от селения к селению в поисках своеобразно понимаемой ими правды. Вообще на Руси «правда» всегда понималась как прежде всего «справедливость». Простые люди хотели некоей правды и ради нее они жертвовали многим. Уходили в бегуны, в странничество, как Касьян, и в этом была религиозная жажда. «И не я один, грешный.., много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут… да» [46].
Литературовед Н. Л. Бродский в работе «И. С. Тургенев и русские сектанты» сделал оригинальное наблюдение: писатель своей нескрываемой симпатией к подобным «странным» людям обнаружил свое сходство с ними. Ведь он тоже видел «неправду», окружавшую его в России, и тоже бежал от этой «неправды». Он тоже был своего рода странник, но барин–западник, искал «правду» все равно в России.
Его Софья из «Странной истории» хочет найти путь к Богу через «послушание» своему наставнику Василию, хлыстовцу. В этом же ряду и Евлампия Харлова из «Степного короля Лира» — хлыстовка, «богородица».
Н. С. Лесков, уж точно христианский писатель, обер–прокурора Победоносцева называл устно и в письмах не иначе как Лампадоносцевым. В этом сарказме немало личной горечи Лескова — «Лампадоносцев» доходил до абсурда, вымарывая совершенно безобидные части того или иного произведения. Почитаем его письма:
«Родину–то ведь любил, желал ее видеть ближе к добру, к свету познания и к правде, — а вместо того — либо поганое нигилистничание, либо пошлое пячение назад, «домой», т.е. в допетровскую дурость и кривду» [47].
Ценная, надо сказать, оценка периода «древлего благочестия», порушенного Петром I.
О Льве Толстом:
«…точку он видит верную: христианство есть учение жизненное, а не отвлеченное, и испорчено оно тем, что его делали отвлеченностью… У нас византизм, а не христианство, и Толстой против этого бьется с достоинством… На церковность не для чего злиться, но хлопотать надо не о ней. Ее время прошло и никогда более не возвратится, между тем как цели христианства вечны» [48].
По повода молебна по Пушкину (пятьдесят лет после смерти):
«…я могу не идти не только на обеденное бахвальство по Пушкине, но и на молитвенную комедию о нем со стороны людей, допускающих религию только «как стимул политического объединения» [49].
Поясним: принадлежность православию была признаком политической благонадежности.
О Вере:
«Вы даже не вникаете в сущность веры, а защищаете православие, которого не содержите и которого умный и искренний человек содержать не может. Я не хитрю: я почитаю христианство как учение и знаю, что в нем спасение жизни, — а все остальное мне не нужно» [50].
Об искусственном возбуждении религиозности:
«И ныне царь закупает иконы у Постникова и их развешивает в церкви Аничкова дворца и дивуется: что это такое и откуда сочинено! Веры же во всей ее церковной пошлости я не хочу ни утверждать, ни разрушать. О разрушении ее хорошо заботятся архиереи и попы с дьяками. Они ее и ухлопают» [51].
«…Без Веры жить нельзя, и верить в пошлости тоже нельзя. Очеловечить евангельское учение — эта задача самая благородная и вполне своевременная. «Не по душе» она только «торгующим благодатью» [52].
«Приходил благоприятель, нюхающийся с монахами, и сообщил, что старший из духовных цензоров был на днях у Лампадоносцева, и тот не утерпел и спросил его в разговоре: «Не является ли к Вам Лесков?» Монах испугался и стал уверять, что он со мною «не знаком». — «Я спрашиваю, не приходил ли он просить о… своих сочинениях?» — «Нет, — отвечал монах, — да мы ничего и не можем сделать, потому что все запретили по определению» (циркулярно. — А.Б.). — «Ну, конечно», — отвечал Пбц (Победоносцев. — А.Б.)» [53].
«Повесть свою буду держать в столе. Ее, по нынешним временам, верно никто печатать не станет. Там везде сквозит кронштадтский «Иван Ильич» (Иоанн Кронштадтский, причисленный к лику святых. — А.Б.). Он один и творит чудеса. На сих днях он исцелил мою знакомую, молодую даму Жукову, и живущего надо мною попа: оба умерли, и он их не хоронил» [54].
Убийственно о состоянии исторической русской Церкви сказал Ф.М. Достоевский. Мы даже не имеем в виду его замечательные слова о том, что православная Церковь находится в духовном параличе. Мы обращаем внимание на «Легенду о Великом инквизиторе». Приходится недоумевать, почему Достоевского не отлучили от Церкви, как это сделали с Л.Толстым. Видимо, причина здесь в том, что Толстой критиковал православие напрямую, а Достоевский мысль свою завуалировал; но зато сказал то, что не посмел сказать и Толстой. Писатель переносит нас в XVI век, в католическую Севилью, но разговор Ивана и Алеши Карамазовых происходит в русском трактире, и спор ведут русские мальчики. Ведь то, что Великий инквизитор считал столпами Церкви — «чудо, тайна и авторитет», — в точности сходится с принципами православия. «Чудеса» (имеются в виду не евангельские), таинства и непререкаемость авторитета Соборов в их Определениях или авторитета здравствующего иерарха, так же не подлежащего никакому сомнению, — вот за счет чего «исправлен» подвиг Христа. И инквизитор не может сдержаться в своем признании перед Христом:
