Впрочем, здесь не удастся что–то поменять сразу; не удастся это и в обозримом будущем, потому что мы любим клички, что, конечно, показатель низкой культуры. Как мы увидим, слово «сектанты» являлось единственным обозначением всего неправославного, выходящего за пределы господствовавшей тогда религии, — так что придется по необходимости пользоваться укоренившимся словом при использовании цитат. Хотя, подчеркнем еще раз, термин этот ненаучный и уничижительный.
Рациональные христиане — выходцы из православия, исторгнутые самим православием из своей среды недальновидными и неразумными действиями. Сами так называемые сектанты вовсе не помышляли делать русскую Реформацию, на манер западной. Как ни парадоксально, они появились просто от чтения Библии, которая лишь во второй половине XIX века стала им более–менее доступна. Термин «секта» восходит к латинскому слову «секаре» — «отделять». Но автор склонен употреблять слово «секта» для обозначения образа мыслей, учения, очистив его от укоренившегося негативного смысла. «Отделенные» или «отделившиеся» — это ушедшие из мира или общества люди. Религиозное же движение, о котором написана эта книга, имело своих представителей не только среди крестьян, но и среди российской интеллигенции, в великосветских салонах Санкт–Петербурга, в дворянских домах Москвы и губернских городов; так что о замкнутости и отрешенности их от земного мира говорить не приходится.
О рационалистических сектах было много толков и домыслов. Можно сказать, что только теперь сформировалась догматика и сложилась структура той или иной неправославной христианской организации, испытавшей гонения уже при своем зарождении. Да и какие они секты, если на равных правах входят в многочисленные международные христианские объединения? Тогда их называли «штундистами» (с разграничением впоследствии на староштундистов и младоштундистов), «евангелистами» (кто–то евангеликами), «необаптистами» (потом просто баптистами), «евангельскими христианами», «редстокистами», «пашковцами».
Справедливо сказано, что «всякая систематизация в данной области неизбежно страдает чрезвычайной искусственностью. То, что создалось самой жизнью, что явилось плодом самобытного творчества, трудно ввести в рамки определенного учения, — сектантская идеология находилась как бы в безостановочном движении и переживает периоды постоянной эволюции» [8].
В самом деле, возьмем термин «штунда». Сначала безобидное слово, от немецкого Stunde — «час». Обозначало оно собрание людей, «любящих религиозное настроение в обыденной жизни» [9], потом — кличка; затем — клеймо, когда слово «штунда» проникло в официальные документы. После этого оно уже являлось «в виде универсального острого орудия борьбы с религиозным разномыслием всех оттенков (курсив мой. — А.Б.)» [10].
Слово «штунда» стало именем нарицательным, хотя секты как таковой не было. А было массовое религиозное движение, возникшее в православной среде на почве духовной неудовлетворенности. Даже в конце прошлого века профессор Бороздин писал:
«Наконец, что касается основного термина штундизма, то и он признается самими духовными писателями только в известном условном (курсив мой. — А.Б.) смысле, т.к. самостоятельной секты, которою можно было бы в отличие от других назвать штундистскою, не существует» [11].
К самобытному русскому ревивализму (духовному пробуждению) отчасти имели отношение немцы, живущие в России, «во внутренней жизни которых в период 60–х годов, как известно, происходил очень бурный процесс разложения (в смысле преобразования. — А.Б.)» [12]. Имелся в виду переход российских немцев из лютеранства и меннонитства в баптизм. Но это мало что объясняет в нашей проблеме. Немцев, во–первых, было не так уж много в России, да и далеко не все из них были вовлечены в обновленческий процесс внутри своих колоний; во–вторых, им, по российскому законодательству, было запрещено заниматься прозелитизмом, т.е. обращением в свою веру. Все они проходили по Департаменту духовных дел иностранного исповедания, и статья 4 «Устава духовных дел иностранного исповедания» устанавливала: ввиду того, что русский монарх «яко христианский Государь есть хранитель догматов и благочиния господствующей православной церкви, то право пропаганды своей религии принадлежит только православию» [13]. Была прописана и жесткая мера наказания за совращение в свою веру, а немцы были законопослушны.
Штундистское движение «возникло в первые пореформенные годы и не сводится к какому–нибудь одному виду сектантства» [14]. Нередкой была следующая картина: «отпавший от православия простолюдин может одно лишь констатировать: что он отпал от православия и не ходит в церковь и что, читая Евангелие, ищет новых путей. Зная же, что всякого отпавшего и народ, и батюшка, проклиная во время проповеди в церкви, называют «штундистом», он на вопрос, к какой же он вере теперь принадлежит, наивно отвечает: «штундист», не подозревая даже, что кроется под этим наименованием, и лишь в редком случае он назовет себя евангелистом» [15]. Поэтому «очень часто бывает то, что обыкновенно называют баптистами, есть пашковство или даже молоканство; что называют штундизмом (термин крайне неопределенный и собственно ничего не говорящий), есть новоштундизм, т.е. противовес баптизму, а иногда толстовство в народе, иногда штундохлыстовщина, иногда просто «свободный рационализм» [16].
Термин «свободный рационализм», на котором настаивал весьма компетентный специалист по сектантскому движению в России В. Д. Бонч–Бруевич, автору кажется наиболее приемлемым, хотя он будет мало употребляться в данной работе. Конечно, тот или иной отпавший от православия неизбежно примыкал к какой–нибудь религиозной фракции, потом мог переходить в другую, да и сами эти фракции были в стадии самоопределения, но поиск продолжался — кто может навести порядок в прорвавшемся потоке, увлекающем за собою всё? Автор снова подчеркивает, что объект его внимания — рационалистическое направление в новом религиозном проявлении, т. е. те ставшие неправославными христиане, которые без фанатизма, без крайнего мистицизма разумно определяли свою жизнь относительно своих семейных обязанностей, гражданского самосознания, поведения в обществе, где им приходилось жить.
Необходимо уточнить, что в книге речь пойдет не о конфессиях, а о праве как о совокупности устанавливаемых государством норм взаимоотношений. «…Когда в русской жизни окончательно будет изгнан произвол, и его заменит строгая законность, — тогда и в делах веры не будет применяться насилия; государство будет следить лишь за тем, чтобы никто не нарушал религиозной свободы, т.е. будет охранять все веры равно от чьих–либо насилий» [17], — об этом говорили еще в начале нашего столетия.
Ни один пишущий не может не быть субъективным, если он не равнодушен к проблемам своего общества. Но субъективность и тенденциозность — разные понятия, и последнего автор хочет избежать. Пусть говорят исторические документы и факты.
