Юрист А. М. Бобрищев–Пушкин тревожился о перспективе такого состояния России:
«Разумеется, я имею в виду крупные законодательные меры, из которых можно с уверенностью заключить, что обособление сектантов в бесправном положении в собственном их отечестве признается, как и следует ожидать, слишком неудобным во всех отношениях и прямо опасным… ввиду грозной перспективы народных междоусобных волнений (курсив мой. — А.Б.)» [375].
И простимся с XIX веком, приведя выдержки из письма В. Соловьева императору Николаю И:
«Может ли такой вид христианства (православие. — А.Б.) утвердиться насилием, владеть через принуждение совестью людей? Христос сказал: «Я есмь дверь». Позволительно ли христианам силою толкать в эту Дверь одних и силою же не выпускать из нее других? Сказано: «Приходящего ко Мне не отгоню», но о притаскиваемых насильно ничего не сказано… Зачем же тут еще принуждение, к чему эта внешняя искусственная ограда, это тройное кольцо из уголовных законов, административных притеснительных мер и цензурных запрещений? Но как ни тяжелы и обидны эти оковы со стороны терпящей, — для различных раскольников, сектантов и иноверцев, — без сравнения тяжелее и обиднее такое положение для самой господствующей Церкви: для нее оно прямо пагубно… С каким успехом можно заблуждающихся убеждать в той истине, во имя которой они уже посажены в тюрьму или сосланы в ссылку? Оружие Церкви есть слово, но можно ли достойно обличать словом тех, кому уже зажали рот силой? Можно ли честно бороться с противниками, у которых крепко связаны руки?.. Христос в Евангелии неоднократно говорил Своим ученикам: «Вас будут гнать во имя Мое», но ни разу не сказал: вы будете гнать других во имя Мое…
Христианство нигде не осуждает вооруженной защиты земного отечества, но когда слишком ревностный апостол хотел защитить оружием воплощенную Истину, то услышал: вложи меч свой в ножны. Внемлите и Вы, благочестивейший Государь, слову Христову и властно повторите его слугам Вашим, чтобы они не оскорбляли Божьей истины недостойными способами ее защиты и распространения.
Дело идет не о каких–нибудь частных правительственных мерах, подлежащих рассмотрению в тех или других ведомствах, — дело идет о судьбах России, которые ныне вверены Богом только Вашей совести, Государь.
…Если Вы только скажете, Государь, вслух всем, что нет Вашей царской воли на стеснение Ваших верноподданных в делах совести и религии, — разом исчезнет мрак, застилающий солнце правды Христовой, разом спадет тяжелое бремя с души народной» [376].
В середине письма Владимир Соловьев проводит историческую параллель — как бы предостережение:
«Во Франции Людовик XIV, отменив закон о веротерпимости, систематическим преследованием принудил гугенотов к выселению. Цель была достигнута, вероисповедное единство восстановлено вполне. Но скоро французская революция показала, как пригодились бы нравственные и умеренные протестанты против неистовых якобинцев. Изгнали «еретиков» и воспитали безбожников; изгнали заблуждающихся верноподданных и получили цареубийц. Не гугеноты, а сыны добрых католиков, избавленные от всякой еретической заразы, разрушили во Франции монархию и подкопали церковь (курсив B.C. — А.Б.)» [377].
Россия попала в кровавую мясорубку XX века не потому, что «бесы» Достоевского замутили ее душу, душу невинной невесты.
Да, безбожные большевики сделали свое дело, хотя, по тому же Бердяеву, мотивации их были подспудно религиозны: они хотели правды и справедливости. Но, как говорил о. Сергий Булгаков, зло — это недостаток добра. Если рассуждать по–христиански, зло нельзя абсолютизировать; един только Бог — абсолют. И когда мы малодушничаем или извращаем в себе добро, получается недостаток добра, а «свято место пусто не бывает» — истина известная. То же и в обществе: изгнали из своей среды «еретиков» (по Соловьеву), посадили их в тюрьмы, уничтожили физически или выслали за свои пределы — и, не имея нравственного противоядия, Россия пропитывалась злом безбожия. Пророчество В. Соловьева, прочитанное в «публичке» Петербурга, дает смелость и как бы ободрение в верности мысли. Так называемых сектантов были миллионы, и они составляли тот нравственный резерв, который, конечно же, пригодился бы, — ведь не случайно «общество располагало к сектантам то обстоятельство, что они по большей части очень честны, трезвы и в нравственном отношении безупречны. Мнение о честности сектантов сделалось общим местом…» [378]. Но как могла эта часть России поддержать государя и Церковь, когда всё было против нее? Да и кто со сладострастием разрушал храмы, в которых крестили, отпускали грехи и венчали их, их отцов и дедов, — не сыны ли «господствующей церкви»? И как могла в одночасье залить кровью всю страну гражданская война, если все были добрые православные? Неужели же все смогла лишь кучка «бесов»? Религиозного фанатизма с биением себя в грудь — «я православный!» недостаточно, когда подлинным богом стала водка. А водка стала богом потому, что не было в душе Бога. Можно иметь всё: традиции, историческую религию, обряды, национальную гордость, но не иметь христианского духа.
Что видим мы сейчас? Те же имперские амбиции, то же слияние с государственными структурами, для того чтобы быть «господствующей» Церковью. Время благоприятное: общество более чем на семьдесят лет основательно забыло, как было «до того», а в историках недостатка не бывает: они и «не заметят» что надо, и перепишут как надо. Но живы еще архивы.
Век двадцатый начался в Петербурге необычно: 29 ноября 1901 г. открылись «Религиозно–философские собрания». Задуманы они были для встречи интеллигенции с духовенством, где можно было бы поднять общие наболевшие вопросы и обсудить возможные совместные решения этих вопросов. Какие имена: Сергей Дягилев, Леон Бакст, Александр Бенуа, Дмитрий Мережковский, Василий Розанов, Антон Карташев, Павел Флоренский, Сергей Волконский, Николай Бердяев, Зинаида Гиппиус! И с первой же встречи — глубоко обозначившийся парадокс: трудно было найти приемлемую форму разговора, чтобы понять друг друга. А ведь по другую сторону сидели тоже известные люди: епископ Сергий Страгородский, архимандрит Антонин Грановский, редактор журнала «Миссионерское обозрение» Василий Скворцов, он же чиновник по особым поручениям, он же статс–секретарь, он же — главный миссионер; присутствовало еще несколько священников–богословов.
Много позже, уже в эмиграции, 3. Гиппиус вспоминала об этой встрече с церковными людьми:
«Это воистину были два мира. Знакомясь ближе с «новыми людьми», мы переходили от удивления к удивлению. Даже не о внутренней разности я сейчас говорю, а просто о навыках, обычаях, о самом языке: все было другое, точно совсем другая культура» [379]. И еще из этих же воспоминаний: «Отцы» уже давно тревожились. Никакого «слияния» интеллигенции с Церковью не происходило, а только «светские» все чаще припирали их к стене, одолевали» [380].
Может быть, на встрече была не «та» интеллигенция? Но мы хорошо знаем, что некоторые из них впоследствии стали богословами, священниками, — но уже за рубежом.
«Многие выдающиеся деятели культуры были убежденными христианами, но образ жизни, быт, интересы основной массы интеллигенции складывались вне всякой церковности. Характерный пример привел на одном из собраний (см. выше. — А.Б.) князь Волконский, описывая общую неловкость при посещении священником дома предводителя дворянства. «Ни мы с ним не умеем, ни он с нами не умеет просто разговаривать: он такой, как бы сказать, «неучастник» нашей общей жизни, для него нужны специальные темы, особенный разговор; в присутствии батюшки как бы останавливается наша жизнь, и только по уходе его мы со вздохом облегчения к ней возвращаемся» [381].
