Огонь разгорался, и скоро распространился по многим губерниям. О новом христианском явлении в Петербурге «толковали даже такие люди, которые не умели выговорить его имени…» [302].
Не станем отрицать — из всего можно сделать моду. «Между тем число последователей Редстока в Петербурге постоянно увеличивалось. Не быть редстоковцем в то время значило уронить себя в глазах общества и получить название «человека отсталого». Возражать учению английского лорда в частном доме было бы равносильно нанесению оскорбления хозяйке» [303]. Если учесть, что это писали в «Миссионерском обозрении», то понятно сознательное смещение акцентов, — журнал не был способен к объективной оценке в силу предвзятости. Для кого–то в том была лишь некая пикантность, экстравагантность, но для большинства это было серьезно. Процитированные слова напечатаны в 1898 г., вовсю действовал Закон от 1894 г. (мы будем о нем говорить специально), были репрессированные даже из числа приближенных ко Двору, а с простолюдинами вообще не церемонились; так что моды как таковой уже не было, а вот внимание к проповедям Евангелия было широким, это верно.
Разве у людей богатых, вроде Пашкова, раздававших деньги нуждающимся, открывавших дешевые столовые для бедных, приюты для сирот, мастерские для не имеющих возможности зарабатывать на хлеб насущный, устраивавших молитвенные богослужения, где сидели рядом на обтянутых шелком стульях «аристократы и их дворники, кучера и другие слуги» [304], разве у этих устроителей благотворительных мероприятий было только модное желание побыть на короткое время филантропом? Может, все это было лишь пасторалью? А как же те репрессии, которые выпали на их долю?
Император Александр II был близок и дружен со многими. Надо полагать, что сказывалось благотворное влияние целого ряда лиц из его окружения, которые прошли через очистительное действие духовного пробуждения. Достоверно известно, что император готовил к Пасхе 1881 г. Манифест о свободе совести и веротерпимости, — на четверть века раньше Манифеста 1905 г. Влияние высокопоставленных лиц из аристократии было настолько авторитетным, что вызывало симпатии у целого ряда лиц из Сената. Известно даже признание губернатора Санкт–Петербурга Тренева: «Если Пашков победит, то мы (т.е. русское общество) все спасены» [305]. Эта фраза многого стоит: разброд и нестабильность в российском обществе, очевидно, были настолько вопиющими, что на фоне усиливающейся деятельности революционеров самых различных толков новое христианское движение представлялось спасительным.
Но после роковых взрывов 1 марта 1881 г., убивших царя, наступила реакция, чего очень желали и до этого консервативные силы как в церковных, так и в светских кругах.
«Редстокистов, или пашковцев, стали считать опасной сектой, которая ослабляет православие, а так как православная церковь как государственная была поддержкой престола, то ослабление ее являлось с этой точки зрения опасностью для основ престола. Государь являлся главою церкви и был таким образом естественным ее защитником, а потому все, касающееся ее, касалось и его. На этом основании евангельские верующие рассматривались как противники существующего государственного строя и подвергались строгим ограничениям и даже гонениям» [306].
Эти слова княгини С. Ливен, написанные в ее воспоминаниях, многие вещи расставляют по своим местам. Основная причина возникшего противостояния, которого не желали прежде всего сами преследуемые, — это слабость государственной Церкви перед Евангелием.
Прочитав Отчет Синода за 1881 год, полный сетований на безверие, нерадение к церковным службам, своекорыстие, необузданное вольномыслие, гордость, любостяжание, невоздержание и зависть, проявлявшиеся в российском обществе, Владимир Соловьев отозвался статьей «О духовной власти в России», где высказал недоумение, что в указанном Отчете ни слова не сказано о главном недуге, «который удручает ныне русский народ в его целости и составляет истинную причину тягостного его положения». Эта статья тем еще полезна для нашей темы, что ее автор, возвратившийся к нам из идеологического небытия, — православный богослов и философ, так что у нас нет оснований не доверять его словам.
«Помимо всех грехов и беззаконий в отдельных лицах и сословиях, русский народ в своей совокупности духовно парализован;., не видно в нем действий единого духовного начала, которое бы… внутренно управляло всей жизнью» [307].
«Если Россия не по имени только, но воистину есть страна христианская, то в основе ее общественной организации и жизни должно лежать нравственное свободное (курсив мой. — А.Б.) единение людей» [308].
«И иерархия русской Церкви… стремясь принуждением (курсив мой — А.Б.) возвратить к единству отпавших, произвела еще большее разделение; пытаясь насилием утвердить свой верховный авторитет, подвергается опасности совсем его лишиться» [309].
«Явное бессилие духовной власти, отсутствие у нее общественного нравственного авторитета и общественного значения.., отчуждение духовенства от остального народа, и в самом духовенстве раздвоение между черным, начальствующим, и белым, подчиненным, деспотизм высшего над низшим, вызывающий в этом последнем скрытое недоброжелательство и глухой протест, религиозное невежество и беспомощность православного народа, дающее простор бесчисленным сектам, равнодушие или же вражда к христианству в образованном обществе, — вот всем известное современное положение русской Церкви» [310].
«Разве не истинное искание правды Божьей, стремление усвоить и осуществить ее порождает многочисленные секты в русском народе?» [311].
Объективности ради, к словам В. Соловьева нужно добавить некоторое уточнение: в рассматриваемый нами период немалое количество лиц из духовенства явно или скрытно выражали протест «крепостной зависимости»… от господствующей религии. «Среди православного духовенства были и честные священники, которые тяготились тем, что их заставляли служить царизму, возмущались этим. «Мы наемники своего правительства, — открыто признавался в церковной печати один священник, — мы чиновники в своих приходах, да еще с полицейскими функциями» [312]. Подобное можно было сказать в печати лишь в короткое время некоторой либерализации 1905–1906 гг., но сказанное свидетельствует о всей священнической практике предшествовавших лет.
Но вернемся к «оперативной обстановке». В 1884 г. 24 марта в Санкт–Петербурге состоялся Съезд верующих христиан различных рационалистических направлений: молокан, баптистов, штундистов (поневоле пользуемся этим весьма условным названием), меннонитов, духоборов, евангелистов. Целью Съезда было: попытаться объединиться если не в едином порядке богослужений, то хотя бы в самом основном, вероисповедном. Весь Съезд был арестован и отправлен в Петропавловскую крепость, а В. Пашкова и М. Корфа выслали за границу, где они и умерли в изгнании.
По этому поводу помощник Л. Толстого В. Чертков писал:
«Возвратясь в Санкт–Петербург, я был возмущен новостью о том, что Пашков и его соратник по вере Корф высланы из России… Я не удивился действиями правительства, которое всегда применяло политику силы, но был возмущен тем, что церковь, которая считает себя представительницей учения Христа, одобрила подобные действия. Я чувствую, что это последняя капля для меня. Я не разделяю взглядов Пашкова, но в тот момент, если бы меня спросили, к какой религии я принадлежу, я бы сказал — к Церкви Христовой, без упоминания какой–либо существующей деноминации» [313].
