Но приступ кончился так же внезапно, как и начался. Бухвостов с трудом доплелся до постели и без сил повалился на нее, чтобы ровно через час вскочить снова и прыгнуть к кошачьему блюдечку.

— К доктору, — шептал он под утро, испытав еще два потрясения. С полчаса на него пялились мутные рыбьи глаза, а потом окружила кромешная тьма, в которой мерцали бледные звездочки. И он все время чего-то боялся. Страх сжимал сердце, давил на горло. А под конец Бухвостову показалось, что он умер. Но и эта ночь кончилась относительно благополучно. Ему удалось даже немного поспать.

Корова, когда Бухвостов принес ей пойло, бросилась из загородки и чуть не сшибла его с ног. Старик, виновато пряча глаза, долго уговаривал свою любимицу.

— Ведь теперь доить не подпустит, треклятая, — бормотал он, соображая, что можно предпринять в таком необычном деле.

Потом, тяжело вздохнув, принялся складывать поленницу. Работа шла вяло. Измученный бессонной ночью, Бухвостов решил передохнуть и немного подкрепиться. Затопил печку, вылил на сковородку два яйца и пошел к рукомойнику. Намылил руки и вдруг увидел такое, что смог только тихо ойкнуть.

Яйца сгорели, кухню наполнил едкий смрад. А старик ничего не замечал. Он тупо смотрел на свои руки и тихо гнусил:

— Господи! За что же это, Господи?

Капитан Семушкин утром жаловался жене:

— Работаешь как проклятый. И никакого, понимаешь, никакого тебе сочувствия. Этот долговязый очкарик меня вчера до умопомрачения мозгов довел. Я ведь как баллистическую экспертизу провел? На самом высшем классе. А он не доверяет. Откуда, видишь ли ты, пушка у старика взялась? А я знаю откуда? Он знает? Ни черта он не знает! И никто никогда знать не будет. Тюкнулся старый хрыч, поди спроси теперь у него.

Капитан энергично отхлебнул из стакана, поперхнулся и закашлялся. Потом сердито взглянул на жену. она подала ему носовой платок. Семушкин высморкался, вытер усы и потрогал их пальцами.

— Вот я и говорю, — продолжал он. — Приехал ты, к примеру, в наш город на работу. И работай себе. По своей линии. Чего же ты в чужую линию нос суешь? Если делать нечего, играй в шахматы. Или, к примеру, за девушками ухаживай. Так нет, в самоубийство полез. А чего в него лезть, спрашивается? Глупые тут одни собрались. Один товарищ Ромашов — умник. Прицепился к пистолету и жужжит как оса.

— Ты бы, Петя, поаккуратнее, — попросила жена. — Он человек московский, с образованием. Мало ли…

— Сорок лет мне, — побагровел от подступившего возмущения капитан. — Поздно в академию. В пользу бедных разговорчики, — употребил он свою любимую фразу и, успокаиваясь, уже мягче спросил:

— К Дарье ходила?

— Была.

— Ну и что?

— От Васяткиных дачник съезжать собрался.

— Писатель? Черт с ним, пусть съезжает. За этими тянется, за беклемишевской родней.

— В магазин, говорят, три холодильника привезли. Два продали, а один продавщица в кладовку затащила.

— Ишь ты, — сказал капитан. — Неужто интерес имеет?

— И рыбу, — заметила жена.

— Что рыбу?

— С завода сто кило рыбы доставили. А продала, говорят, восемьдесят.

— Чепуха, — отрубил капитан. — Это Дарья со злости брешет. Ее тоже понимать надо. Старуха склизкая. Ну а еще что?

— Все будто. Да, чуть не забыла. Из дома этого, ну из того, где покойник, ночью сияние было.

— Какое еще сияние? — хмыкнул капитан.

— Обыкновенное. Свет, значит, — стала объяснять жена. — Как раз в ту ночь, когда убийство…

— Самоубийство, — поправил капитан.

— А какая разница? — отмахнулась жена. — Человека-то все равно нет.

— Есть разница, — наставительно сказал капитан и похлопал себя ладонью по шее. — Вот она где, эта разница, сидит. Ну-ну?

— Свет, значит, был, — снова начала жена. — В аккурат из сада. Столбом. Постоял недолго. И пропал.

— Кто же его видел?

— А Дарья же. Говорит мне: «Шепни своему, я там человека видела. Метнулся он от дома…»

— Ты что? — насторожился капитан и даже привстал. — Ты думаешь, что говоришь?

— А потом Дарья смотрит и видит: пьяный Бухвостов качается. Прет прямо на нее и руками машет. Она и убежала.

— Что ж ты раньше-то? Где ты вчера была? — засуетился Семушкин. — Хотя… Хотя…

Произнеся эти слова, капитан Семушкин задумался. Сообщение о пьяном Бухвостове, шатающемся по ночам по улицам Сосенска, на него особенного впечатления не произвело. Странный свет, который видела Дарья, его заинтересовал. Но ведь с этим светом никуда не сунешься. Скажи он, допустим, тому же Ромашову, начнет допытываться: от кого услышал? Узнает про Дарью, хлопот и смеху не оберешься. Да и брешет, поди, карга…

Капитан считал себя антирелигиозно подкованным. Свет над домом самоубийцы припахивал чем-то кладбищенским. В голове капитана этот свет ассоциировался с огоньками на могилах. А огоньки на могилах — религиозный дурман и поповское шарлатанство. Вурдалаки — тоже из этой оперы. Ишь куда может потянуть, только зацепись. Нет уж. Пусть Дарья треплется, а капитана на эту удочку не возьмешь. Не такой человек капитан Семушкин, чтобы его простым вурдалаком купить можно было.

— Так, — сказал он жене. — Я сейчас пойду. В отделение пойду. Как, что, чего… Сама понимаешь. А про свет ты забудь. Врет Дарья. Не может над покойником светить. Ненаучно это. А ежели что и бывает, так это все в книжках объяснено. Молнии там или электричество. Теперь вот я про плазму читал. Ее магнитом ловят.

Тут он почувствовал, что залез слишком далеко, и пошел в спальню. Снял со спинки стула отглаженный китель, надел его, потрогал усики и двинулся к выходу. Дорогой он еще раз продумал вопрос о Дарьиной информации и еще раз твердо решил никому об этом не болтать. Дарья новости не копит, в чулок не складывает. Не сегодня-завтра об этом свете будет знать половина Сосенска. Дойдет до аптекаря. А у того тоже не задержится. Так что товарищ Ромашов получит еще тепленькое известие. Интересно бы знать, как он на это посмотрит.

Приняв окончательное решение, капитан тут же выбросил из головы старухины бредни и стал соображать, как бы похитрее подкопаться под продавщицу. В том, что она нечиста на руку, Семушкин не сомневался. Тут Дарья маху не даст. В этих вопросах капитан ей верил безраздельно.

На этом месте мысли капитана приняли другое направление. Впереди блестела лужа, которую надо было обойти, не запачкав ботинок. Капитан, стрельнув глазами по сторонам, выбрал кратчайший путь и вскоре стоял уже перед крыльцом отделения. Ботинки блестели. На них не попало ни одной капли воды, ни одного комочка грязи.

В то утро, когда в Сосенске старик Бухвостов сжег яичницу, в Москве ничего из ряда вон выходящего не произошло. Яма в подмосковном лесу появилась позднее. Полковник Диомидов узнать о возникновении ямы раньше, чем она возникла, безусловно, не мог. В это сентябрьское утро он еще не думал о свойствах пространства и времени, о парадоксах сверхсветовых скоростей и о всех других загадочных явлениях, с которыми столкнулся позднее. Думал он в это утро о более прозаических вещах. Впрочем, лучше всего сейчас познакомиться с самим полковником.

В школе он любил математику. Это, правда, не мешало ему увлекаться дзюдо и успевать читать все, что попадалось под руку. Разрозненные подшивки «Всемирного следопыта» сменялись на его столике романами Жулавского и Жиффара. Эдгар По ему нравился больше, чем Конан Дойл. «Робинзон Крузо» восторга не вызвал. К «Анне Карениной» он проявил интерес, когда учился уже в десятом классе.

Потом пришла война. Младший лейтенант Диомидов встретил ее в Ломже. А в 1945 году в Москву вернулся подполковник Диомидов и стал следователем управления МГБ.

Через год его послали учиться. Через пять порог управления МГБ переступил полковник Федор Петрович Диомидов. Вскоре он втянулся в водовороты больших и малых дел. Два раза в него стреляли. Три раза стрелял он. Это вызывалось особой необходимостью. Вспоминать, впрочем, Диомидов не любил. Он по-прежнему много читал. И по-прежнему без разбора, все подряд. Счастливая особенность его ума отбрасывать ненужное и наносное хорошо ему служила. Он мог прочитать книгу и тут же забыть о ней. Или запомнить на всю жизнь.