Диомидов ответил только на последний.

— Что-то в этом роде я ожидал увидеть, — сказал он. — Помните, вы говорили о свете над домом в ночь убийства, который будто бы померещился одной старушке. Примерно такую же картинку довелось и мне увидеть. Остальное не так уж трудно… Потому что… Впрочем, об этом потом… На досуге… Хорошо?

И, не ожидая согласия, перевел разговор в другую плоскость.

— Осмотрите замок, капитан, — сказал он.

— Так он же вскрыт! — воскликнул Семушкин, повертев замок в руках. Он моментально вспомнил болтовню Дарьи про Бухвостова, который шлялся в ночь убийства (теперь Семушкин уже был уверен, что произошло убийство) около дома Беклемишева. Вспомнил и, как говорят, не отходя от кассы, выложил Диомидову всю Дарьину информацию.

— Он убил, — твердо сказал Семушкин. — Это такой жлоб. Репрессировался, — добавил он для пущей убедительности.

Диомидов задумчиво-внимательно поглядел на раскрасневшегося Семушкина и ничего не сказал.

Но к Бухвостову он и Ромашов пошли в тот же день.

В дверь постучали. Ромашов проснулся, вдел ноги в шлепанцы и откинул защелку. На пороге, задумчиво пощипывая козлиную бородку, стоял Мухортов. Увидев чемодан возле кровати, старик застеснялся и стал извиняться за столь ранний визит.

— Пустое, — сказал Ромашов, взглянув на часы. — Досплю в самолете. И раз уж так вышло, давайте выпьем чаю.

Он поставил чайник на плитку, умылся и, присев к столу, заговорил:

— Хорошо быть холостым, верно? Жены не любят, когда к их любимым мужьям спозаранку приходят гости. Жены по утрам хлопочут у керосинок «Везувий», которые не хотят разгораться. Жены злятся и проклинают Посылторг, который обманул их вулканические ожидания.

При этих словах Ромашов ловко кинул на колени Мухортову рекламный плакатик.

— Взгляните. Занятная вещь. Латынь оживает в проспектах Посылторга. Швейная игла «Veritas». Бедный Цицерон. Он и не подозревал, что истина — в швейной игле. Кто бы мог подумать, как любит выражаться наша общая знакомая Анна Павловна. — И резко оборвал шутку. — Я вас слушаю.

— Я хотел… — сказал Мухортов, оглядываясь. — Я хотел поговорить с товарищем полковником.

— Он уехал, — сказал Ромашов. — Еще вчера.

— Вот как, — растерянно пробормотал Мухортов. — А я думал… Мне казалось, что после вчерашней беседы… Он интересовался рыбалкой, ну и… этим писателем… Ридашевым. Я вчера ничего не мог сказать… А ночью… Словом, ночью я все вспомнил… И вот… Как жаль…

— А почему, собственно, жаль? — поинтересовался Ромашов, намазывая маслом булку. — Я лечу в Москву. Могу передать. Так сказать, с оказией.

— Простите, — сказал аптекарь. — Я волновался… И мне как-то не приходило в голову… А это очень важно. Такая, знаете ли, психологическая деталь…

Он замолчал, в задумчивости теребя бородку. Ромашов отхлебнул из стакана и поднял глаза на аптекаря, ожидая продолжения. О какой еще психологической детали говорит старик? В этом странном деле и так хоть отбавляй деталей. Началось с того, что в саду они все-таки обнаружили следы. Следы эти, как выяснилось, не принадлежали ни Бухвостову, ни Мухортову, ни вообще кому бы то ни было из жителей городка, потому что таких ботинок никто в городке не носил. Капитан Семушкин клятвенно заверил в этом Диомидова. А потом они пошли к Бухвостову…

Бухвостов стоял во дворе с топором в руке. Хмуро оглядев посетителей черными цыганскими глазами, он неохотно повел их к крыльцу. Ромашов подумал, что старик для своих лет выглядит довольно бодро. Отметил легкую, пружинистую походку, отсутствие морщин на круглом, красном, как спелый помидор, лице.

В доме старик оставил гостей в просторной пустоватой комнате, где, кроме иконы на стене, некрашеного стола, двух кроватей и двух табуреток, не было ничего, и, держа почему-то левую руку в кармане брюк, правой сделал жест, означающий, что пришедшие могут присесть. Сам тут же ушел в другую комнату.

— Любопытный экземпляр, — вполголоса сказал Диомидов. — Вы обратили внимание на его лицо? Он чем-то очень озабочен. И не пытается этого скрыть.

— Не могу сообразить, — признался Ромашов, — о чем мы с ним будем говорить?

— А так, — неопределенно заметил Диомидов, разглядывая обстановку квартиры, — ни о чем. Поглядим. Про погоду спросим. Про жизнь…

В глубине дома громко хлопнула дверь, послышались торопливые шаги, и на пороге появился Бухвостов. На указательном пальце его левой руки белела аккуратная повязка. Остановившись посреди комнаты и сохраняя все то же хмурое выражение на лице, хозяин спросил:

— Чи я вор, что вы ко мне пожаловали?

— Да нет, — спокойно произнес Диомидов. — Просто нам сказали, что вы хорошо знали Беклемишева. Вот мы и зашли побеседовать…

— Это какого? Самоубивца-то? — спросил Бухвостов. — Нет, не знал я его. Наврали вам. Меблю я ему чинил намедни. Это верно. Обходительный был мужик, ласковый, тихий. А знаться со мной ему не пристало. Чего ему со мной знаться?..

— Так, — протянул Диомидов, изобразив на лице разочарование. — А палец вы поранили, когда мебель ремонтировали?

Ни Ромашов, ни Диомидов даже не подозревали, что этот невинный вопрос вызовет столь бурную реакцию. Старик вдруг раскричался, замахал руками и стал призывать в свидетели своей невинности Бога. Из его слов явствовало, что какие-то темные силы издеваются над Бухвостовым по ночам, мешают спать и вообще вытворяют с ним нечто невероятное. Во время этой тирады с указательного пальца Бухвостова слетел бинт, и Ромашов с Диомидовым увидели странную картину. Палец старика был окрашен в густо-фиолетовый цвет, словно им размешивали чернила.

Диомидов переглянулся с Ромашовым. А старик уставился на палец так, будто впервые его увидел. На лице его был неподдельный испуг.

— Эвон, — забормотал Бухвостов. — Еще прибавило. Сперва маленько было. А теперь эвон куды поперло. Да что же это, прости Господи? — завизжал он и стал проклинать каких-то тварей, которые снятся ему по ночам.

— Больно? — осведомился Диомидов, когда старик немного успокоился.

— Не. Только дюже страшно. И растет.

Через десять минут Диомидов и Ромашов уже знали и про сны наяву, и про Бога, который отвернулся от Бухвостова непонятно за какие прегрешения. Сам старик догадывался, что Бог наказал его за беспробудное пьянство, свидетельством чему были бутылки, найденные им за дверью. Но милицейским знать этого не полагалось. И старик умолчал о бутылках. Полковник поинтересовался, когда сны начались. Оказалось, в ночь убийства Беклемишева, когда, по словам Дарьи, пьяный Бухвостов шатался возле дома самоубийцы.

В дело вплелась новая подробность. Вплелась таким замысловатым способом, что Ромашов только руками развел.

Вечером полковник долго расспрашивал аптекаря о пресловутой рыбалке в ночь убийства. Выяснилась еще деталь, о которой забыли и Тужилины и Мухортов. Самоубийство Беклемишева выбило их из привычной колеи. «Было не до этого пустяка», — сказал Мухортов о маленьком происшествии. Писатель Ридашев, забравшийся удить рыбу на обрыв над омутом, вдруг обрушился в реку и стал тонуть. Аптекарь помог ему выбраться на берег. Потом у писателя, вероятно, от нервного потрясения закололо в сердце. Аптекарь почти всю ночь дежурил около него. Утром они вернулись в городок.

— Я чувствую себя человеком, попавшим в темную незнакомую комнату, — сказал Ромашов Диомидову, когда аптекарь ушел. — Я ищу выключатель, чтобы зажечь свет, а натыкаюсь на какие-то посторонние предметы.

— Предметов хватает, — задумчиво заметил Диомидов. — А Беклемишев, видно, и в самом деле знал про фиолетовых обезьян. И его дневники могут нам помочь. Бухвостова же мы отдадим ученым. Пусть подумают… Пусть взглянут и на яму в саду.

Ромашов неожиданно засмеялся. Диомидов удивился.

— Я никогда не видел гениальных людей, — пояснил Ромашов. — То есть не то чтобы не видел. Просто мне не приходилось разговаривать с ними запросто. Кроме шуток, Федор Петрович, как вам удалось найти эту яму? Наконец, вы шли к Бухвостову с заранее подготовленным планом действий. Вы были уверены, что встретитесь с чем-то неожиданным?