В то время, когда телевидение еще не проникло в каждый дом улыбкой призрачного диктора, верчение столов с вызовом духов умерших было всего лишь безобидным развлечением и средством скрасить зимние вечера для людей, изнывающих от скуки, когда в нимской опере (в то время она еще не сгорела) не дают «Грезы вальса» или «Сибулетту». Но для матери Орелин это совсем другое дело. Вопрос жизни и смерти. Спиритические сеансы подтверждают: рано или поздно духи начинают говорить. Наполеон и госпожа де Севинье. Виктор Гюго и Леонардо. Жорж Санд и Мата Хари. Но Жан-Фредерик Фульк, родившийся в Ниме, попавший в плен в июле сорокового, не отвечает. Значит, он жив.

В двух шагах от галантерейной лавки мадам Клео местная прорицательница, которой доступны самые сокровенные тайны, берет в свои руки организацию спиритических сеансов. Пять тысяч старых франков за консультацию — и благодаря дару провидения этой наследнице пифий удается увидеть в глубине фарфорового шара, освещенного свечой, Жана-Фредерика, шагающего по польским равнинам.

— Я вижу его… Он идет… один… Приближается к какой-то ферме… Все покрыто снегом…

— Ему холодно?

— Да… Но не очень… На нем шапка… солдатская шинель…

— Он разве не знает, что война давно закончилась? Почему он не сдастся властям?

— Он боится.

— Боится? Но кого?

— Русских.

Орелин растет в этой атмосфере ожидания и мистификаций. Иногда, стоя за прилавком магазина, она видит человека в военной форме на другой стороне улицы, и ее сердце вдруг замирает. Не отец ли? Но офицер проходит, не замедлив шага, и ей приходится снова запасаться терпением и снова вглядываться в лица незнакомых мужчин. По прошествии многих лет правде наконец удастся проложить дорогу к ее разуму. Она пытается открыть глаза матери на эту плутовскую игру. Но бесполезно. Понадобится еще много сеансов у ясновидящей, прежде чем пленник из Польши прекратит свое бесконечное странствие внутри светящегося шара.

Между тем Орелин сделала открытие: у нее есть голос. Слабенький голос, но с многообещающим тембром. Когда она напевает песенки, услышанные по радио, ее приятно слушать. Но кто ей сказал об этом? Преподаватели из расположенной неподалеку консерватории? Конечно же нет. Они не заходят в галантерейную лавку. Это говорят молодые люди, они утверждают, что у Орелин талант. И у них есть причины так говорить: каждый раз, когда ей сообщают об этом, Орелин краснеет, и ее молодая грудь вздымается от волнения. Да уж, только для того, чтобы поймать смущенный взгляд голубых глаз и угадать трепетание под платьем, все озорники департамента, сколько их ни есть, готовы сравнивать девушку с Корой Вокер и Эдит Пиаф.

Итак, едва освободившись от лжи своего детства, Орелин мечтает о триумфе на сцене и в кино. Но она не берет уроков, чтобы поставить свой голос, сделать его гибким и сильным и мало-помалу овладеть им. Она понятия не имеет ни об упражнениях, ни о требованиях, предъявляемых вокальным искусством, ни о часах отчаяния, когда сомнения сдавливают горло.

Я достаточно настрадалась от сравнения с Орелин, достаточно ей завидовала и подражала, чтобы теперь, оглядываясь назад, с полным правом утверждать, что ее красота, которая уничтожала меня и отодвигала в тень, сослужила ей плохую службу. И не надо задним числом обвинять меня в злопамятности, ведь это не я установила правила игры. Всякий раз, когда мы входили в кафе, разве при моем появлении, а не при ее стихали разом все разговоры? И кто тому причиной? Почему это ее, а не меня пастухи всегда сажали на круп своих лошадей, когда мы вместе ходили на праздник клеймения скота в дельту Роны?

Я думаю, что первый, кто мог похвастаться тем, что обладал Орелин, был один цыган из Сент-Мари-де-ла-Мер. Он был женат и сочинил в ее честь песню, которую до сих пор еще можно услышать в тех краях:

Месяц спустя она появилась рядом с молодым Баррелем, сыном погонщика из Виллара. Затем ее часто видели на мотороллере позади Абеля Бюиссона, сына того хирурга, который удалил мне аппендицит. Абель, готовившийся к экзаменам на степень агреже[10] по классической филологии, был первым человеком, которому она доверила тайну о погибшем отце. Его ответ слово в слово она пересказала мне тем же вечером, и сегодня, наверное, я одна помню его:

— В прошлом каждого из нас есть погибший солдат. Одни узнают об этом слишком рано. Другие проводят всю жизнь в ожидании. Ты узнала правду в самый подходящий момент.

Хотя, насколько я знаю, она ничего не имела против Абеля и ставила его намного выше остальных своих поклонников, эта связь длилась не дольше, чем предыдущие увлечения.

Ее непостоянство смешило нас обоих. Ей в то время было девятнадцать лет, мне четырнадцать. Я старалась подражать ей во всем: копировала ее походку, жесты, пыталась воспроизвести легкость ее движений, свойственную ей одной манеру останавливаться посреди залитой солнцем улицы и откидывать голову назад (у меня и сейчас это получается неплохо). Я наблюдала, как она курит тонкие сигареты, которыми ее угощал один старый грек с площади Озерб. Иногда я делала затяжку и сразу же начинала задыхаться. Она никогда не смеялась надо мной, только снисходительно и немного грустно качала головой, как бы говоря: «Вот видишь, ты еще слишком мала для этого, ты не умеешь. Но ничего, придет и твое время».

Иной раз я просила у нее пудреницу с квадратным зеркальцем внутри, которая открывалась нажатием маленькой кнопочки. И она неизменно отвечала:

— Она там, в моей сумке, можешь ее взять, только осторожно, не помни фотографии!

Фотографии! Я совсем забыла о них. На них была запечатлена Орелин, и всегда самым невыгодным образом, всегда не в центре, не в фокусе, с расплывающимся, поднятым кверху лицом. И никогда такой, какой она мне нравилась. Это Баррель использовал верховые прогулки к вакаресскому пруду, чтобы сделать портрет своей невесты «a la Пикассо», как он говорил. В конце концов, может быть, эти фотографии были совсем не так уж плохи. Я уверена, что старый Баррель до сих пор хранит их в шкатулке, спрятанной где-нибудь в глубине шкафа, откуда по вечерам достает их с величайшей осторожностью, когда остается один.

Насколько я знаю, второй такой Орелин в жизни старого пастуха не было.

Что же касается того незабываемого образа в дюнах Эспигета, о котором упоминает Максим в начале своего повествования, то причиной его появления был Марко Тизоль, рыбак из Гро-дю-Руа, в настоящее время пенсионер, вдовец и дед восьмерых внуков. Синяя фуражка, наверное, очень шла Орелин. Скорее всего, это произошло во время одного из местных праздников. Мне жаль, что меня в тот момент не было рядом с братом: я наверняка бы заметила подробности, которые ускользнули от него.

Я могла бы назвать и другие имена, но это были бы всего лишь только имена, поэтому лучше сразу же перейти к Вальтеру Хану Младшему, своего рода гению.

Надо сказать, что к моменту упомянутого сеанса гипноза он и Орелин жили вместе в гостинице рядом с Одеоном. Это там, в пахнувшем нафталином и средством от мух номере, расположенном на последнем этаже, прямо под крышей (я там была два раза), они репетировали представление, в котором Максим так ничего и не понял.

В то время молодой артист, приехавший из Италии, где он учился у Дока Лугано, располагал всего-навсего двумя поношенными сценическими костюмами и кой-какими аксессуарами, умещавшимися в чемодане. Но он знал адреса всех кабаре и мюзик-холлов на Юге Франции и возлагал большие надежды на свой проект — заново поставить в современном стиле некогда всемирно известный номер с летающими женщинами, который можно было увидеть еще в начале века. Идею ему подал Док Лугано, начинавший свою карьеру на Тронской ярмарке как раз тогда, когда заканчивалась мода на летающих женщин, этих «королев воздуха» в купальниках из красного и розового шелка, перемещавшихся по воздуху над головами зрителей без страховочных тросов. Поскольку подобный аттракцион требовал дорогостоящей аппаратуры, то начинающий маг искал предпринимателей и финансистов, готовых инвестировать средства в его проект. А пока он занимался гипнозом, показывал фокусы и тем кое-как перебивался.