— Как мы видим, господин Максим принимает самое живое участие в нашем номере. А теперь я попрошу его пройти за ширму.

— Меня?

— Вас.

Я хотел было отказаться и немедленно убраться со сцены, когда вдруг заметил, что отец одобрительно кивает мне головой. Я думаю, что он с самого начала понял, что фокус не имеет ничего общего с ярмарочным стриптизом. Раздевание под гипнозом оказалось невинным номером с исчезновением, что мгновение спустя я и продемонстрировал публике, сложив ширму, ставшую не толще тройного листа упаковочной бумаги, в то время как Орелин снова появилась в зале, войдя через дверь с иллюминатором, одетая с ног до головы.

Было четверть первого ночи.

Кто бы мог подумать, что приезд двадцатипятилетнего мага в город, где его никто не знал, произведет эффект, последствия которого дадут о себе знать так быстро и будут действовать так долго. Для начала Орелин стала ассистенткой Вальтера Хана Младшего и в этом качестве выступила с ним на многих подмостках Европы и Северной Америки. Ее роль в представлениях становилась все более и более важной, и вскоре ее имя появилось на афишах, написанное огромными буквами. Мать Орелин, Виржини Фульк, безуспешно пытавшаяся ее удержать, снова погрузилась в свой мир видений и духов; она продала галантерейную лавку и уехала жить за границу, присоединившись к секте, где подобная блажь была в почете.

Вместе с тем в Камарге была, наверное, сотня молодых людей, объявивших, что все праздники урожая, бои быков, ярмарочные балаганы и прочие провинциальные увеселения смертельно и убийственно скучны без молодой галантерейщицы. В свою очередь, мой брат Жозеф, бывший в течение шести месяцев официальным женихом нашей кузины, женился на богатой вдове, которая принесла ему шестерых здоровеньких детей и необходимый для открытия собственного дела капитал. Сейчас он владеет фабрикой, изготовляющей кресла и диваны на заказ по Интернету (www.divansdejosef.com). Надо сказать, что Жозеф — человек религиозный; я так и вижу его за молитвой, никогда не забывающего добрым словом помянуть иллюзиониста, избавившего его от совместной жизни с артисткой варьете.

Что же до нас, обитателей «Country Club», то мать после отъезда Орелин пожала плечами — и только. Зита открыла в себе призвание к географии, а отец купил у НОЖД[7] старый купейный вагон, заменивший разбитый фургончик, пошедший на дрова, и всю зиму провел за чтением книг по магии. Я же, когда пришла весна, обнаружил, что опять перестал расти и принялся работать над специальной аппликатурой, приспособленной для моей руки, благодаря которой у меня появилась надежда играть не концерты Моцарта, слишком сложные для меня, но легкую ненавязчивую музыку, от которой у меня уже тогда сжималось сердце.

Марсель. 10 ноября 1998 г.

Дорогая Зита!

В субботу вечером я видел Максима в «Лесном уголке». Все столики были заняты молодежью. Я сидел в глубине зала (довольно большого) и ждал. По правде говоря, я пришел не ради музыки. Дело в том, что мне стало известно из достоверных источников (от одного из клиентов Шаторенара, который сам пианист-любитель), что наш братец возымел намерение написать «биографию» Орелин. Он сам признает это без смущения и уверток. Он утверждает, что таким образом отдает должное нашей кузине. «Я должен изложить в письменном виде, — он так и сказал — “изложить в письменном виде”, — то, что знаю лишь я один. Таким образом я уплачу долг».

— Что это на тебя нашло? — спросил я его. — Или джаза тебе уже мало? Тебя потянуло на литературу?

Он мне ответил буквально следующее (сейчас найду его выражение, которое я записал на обратной стороне конверта). Он мне ответил, что мало-помалу теряет память и что он решил принять участие в беге наперегонки с забвением! Бег наперегонки, можешь себе представить! Чтобы выполнить данное некогда обещание!

— Ты что же, собираешься все рассказать? — спросил я его, особенно нажимая на слово «все», чтобы было ясно, что, собственно, я имею в виду.

— Да, — провозгласил он. (Я так и записал на конверте большими буквами: ДА!)

— Но ведь есть подробности, которые публике незачем знать, и будет лучше, если они не выйдут за пределы семьи.

— Это еще почему? — буркнул он.

— Послушай, Максим, а ты подумал, что будут говорить о нас?

Я повысил голос, вокруг зашикали, и бармен попросил меня говорить потише. Да, забыл тебе сказать, что весь этот разговор происходил за стойкой. Мы сидели на табуретах, а на сцене показывали отвратительный номер с мышами и револьверами.

Дорогая сестренка, слово в слово передаю тебе ответ Максима. На мой вопрос, подумал ли он о том, что скажут про нас, он опустил голову, уперся взглядом в свои лакированные туфли и проворчал в бороду:

— Это меня как-то меньше всего заботит.

Затем он сполз с табурета, почистил туфли носовым платком и, поднявшись на сцену, уселся за рояль.

Я заказал арманьяк и стал ждать. Я не очень-то разбираюсь в джазе и не могу сказать, хорошо он играл или нет, но после каждой пьесы ему хлопали. Его выступление длилось добрых три четверти часа, и у меня было достаточно времени, чтобы записать наш разговор, с тем чтобы потом передать его тебе, так как с этого момента мне стало ясно, что только ты можешь отговорить его от этой затеи. Эта мысль меня немного успокоила. Когда он закончил играть и вернулся ко мне в бар, я заказал бутылку шампанского, и мы завершили вечер более приятным образом. В три часа ночи, поскольку шел сильный дождь, я отвез его домой на машине. Он уговорил меня подняться посмотреть его новую квартиру и дал почитать свою прозу.

Моя дорогая Зита, ты поймешь мое беспокойство, когда прочтешь рукопись, которую он позволил мне взять с собой. Рассказ о нашей молодости, прошедшей в Ниме, состоит из такой смеси вымысла и несообразной чепухи, что я по-настоящему испугался.

Даже когда он рассказывает о событиях, действительно имевших место, таких, как его проблемы роста или болезнь нашей матери, он не может обойтись без того, чтобы не извратить все на свой манер, исказить, приукрасить одни события, а о других сообщить лишь половину, приспособленную к его взглядам на жизнь. Взять хотя бы это его описание нашей виллы, не имеющее ничего общего с реальностью.

Может быть, во всем виноваты медикаменты или алкоголь, но, как ты понимаешь, от этого не легче.

То, что Максим всегда был мифоманом, это нам всем хорошо известно. Ты конечно же скажешь, что это — неотъемлемая часть его личности и его обаяния, такая же, как маленький рост, пристрастие к шляпам и ирония. Но сейчас его бредни принимают опасный характер. Столько ошибок и вероломства всего лишь на нескольких страницах! Что за чудовищные выдумки! Некоторые из них так грубы и нелепы, что неприятно поразят самых непредубежденных читателей и рассыплются сами по себе, не выдержав собственного веса. Как он может утверждать, что у него нет одного пальца, когда у него самые красивые руки в семье, и он может часами холить свои пухлые пальцы, — вплоть до того, что растирает их тальком, прежде чем начать играть? И почему он настаивает на том, что на похоронах нашей кузины были только мужчины и что я произнес речь на могиле, под непрекращавшимся дождем? Вот что Максим называет свидетельством своих чувств и своей памяти!

Но есть вещи и похуже. Он утверждает, что отец еще прежде меня, а может быть, даже в одно время со мной был любовником Орелин.

Это какая-то безумная выдумка. И оскорбление четырех человек.[8] Ты мне нужна, дорогая Зита. Не так давно ты льстила себе мыслью, что понимаешь своего брата-близнеца лучше, чем он понимает сам себя. Я знаю, что он считается с твоим мнением. Помню, как-то вечером он с любовью говорил о тебе. Теперь ты одна можешь на него повлиять.