— Есть такая вероятность.

— Но почему теперь?

— Думаю, потому, что настал… мой черед…

Кажется, после этого разговора моя подруга на некоторое время перестала видеть призраки на своем пути. Но инспектор Карон ничего не выиграл от этого обстоятельства. Его защита была больше не нужна. Когда в День поминовения, сидя за рулем служебной машины, он подъехал к дому Орелин, то заметил на тротуаре какого-то типа, который, обнимая Орелин за талию, увлекал ее в направлении бульваров. С тех пор лицо полицейского изменилось: ирония спряталась в уголках губ, а серые глаза приобрели выражение стоячей воды, которое производит такое сильное впечатление на хулиганов. Можно сказать, что разочарование, лежащее у истоков его проницательности, и легло в основу его первых служебных успехов.

Ним… числа… года

Прежде всего хочу тебе сказать, что я недоволен тобой, моя дорогая Зита. В сентябре я начал писать историю моей любви к Орелин. Я свободно предавался своему наваждению и не стеснялся в признаниях. Все, что я написал, я черпал из забвения, стараясь следовать движениям своего сердца, которые легче почувствовать, чем объяснить. Но я совершил ошибку, дав прочитать копию рукописи Жозефу. Его сразу же встревожили скандальные откровения, особенно сексуального плана, которые я якобы мог себе позволить. И вот результат: ты прознала о моем проекте. Недолго думая ты прицепила свой маленький вагончик к моему ночному экспрессу с явным намерением пустить под откос весь состав. «Где один, там и два», — возразишь ты (пословица и вправду говорит в твою пользу), и еще ты скажешь, что я достаточно богат, чтобы поделиться. Тем более что мы близнецы. И все-таки! Это была моя тема, и я принимал ее близко к сердцу, а ты ее захватила! Я чувствовал себя солистом, а ты пытаешься заставить меня играть в дуэте! Импровизатор от природы и по приговору судьбы, я всегда был волен в последний момент изменить программу, не ставя никого об этом в известность, а теперь я вынужден играть в четыре руки с партнершей, которая навязывает мне свой романс, вместо того чтобы дать свободно изливаться реке, истоки которой скрыты вдали.

Ты украла мой сюжет и написала пародию на меня. Ты перебежала мне дорогу и присвоила мои образы. Ты ободрала меня как липку. У тебя совершенно нет чувства юмора, ты лишена гибкости, ты педантична, и ты абсолютно не умеешь рассказывать. В конце концов, ТЫ ОТРАВИЛА МНЕ РАДОСТЬ.

Ты не упустила ни одной возможности напомнить о своих дипломах, нервных срывах, о своей силе характера, работоспособности и тихих семейных радостях. В этой назидательной картине, нарисованной тобой, ясно просвечивает инстинктивное осуждение моей холостой, праздной и богемной жизни.

Но это еще не самое худшее.

С забавной самоуверенностью ты рассказала о том, как, проникнув в подсознание Орелин, ты якобы нашла в ее травмированном детстве ключ к ее поведению. Остановись, кровопийца! Я-то мечтал о ненавязчивой доверительной исповеди, изящной и простой, как мелодия песни. Непритязательность была моей музой, а импровизация — моим идеалом. Я хотел нарисовать рисунок, расчерченный косыми штрихами дождя, в котором одни детали были бы ясно различимы, а другие растворялись бы вдали. Я воображал, что мое скромное повествование, открытое всем ветрам, выльется в хвалебную песнь тому, чему не суждено было случиться, счастью, которое так и не явилось, и жизням, потерянным в любви. Но теперь, увидев нарисованный тобой портрет женщины, преследуемой призраками, я спрашиваю себя, не лучше ли мне выбрать тему, до которой ты не могла бы добраться и которую ты не могла бы растоптать. Оставить, так сказать, поле битвы за тобой. Но это значило бы изменить своей клятве и отдать память Орелин на поругание ее недоброжелателям. Я должен принять вызов. Я должен извлечь урок из этого коварного удара и продолжать идти прежним курсом. Больше никаких семейных встреч. И никакого общего детства. Отныне я буду рассказывать только о том, чему ты не могла быть свидетелем. Я перешагну через годы и выйду на простор.

С любовью.

Максим

В моей жизни было много пустых и бесцветных дней, повторение которых не принесло бы мне радости. Но этого нельзя сказать о том декабрьском вечере, когда я в первый (и последний) раз переступил порог «Хот-дога», одного из многочисленных кабаре на Лазурном берегу, закрытого сегодня по банальным причинам.

Шесть месяцев назад я вернулся из второй своей поездки в Данию, где в течение сорока минут наслаждался славой на маленькой сцене «Кафе Монмартр», заменив в последний момент пианиста, приглашенного Декстером Гордоном. Эта неожиданная удача открыла мне двери двух других, менее известных залов. Но северный климат разбудил мою дремавшую неврастению, да и гонорара, полученного за сезон, едва хватило, чтобы оплатить счета в баре и гостинице.

Теперь, вернувшись в Париж после двух лет каторжного труда, я обошел все джазовые клубы, предлагая свои услуги. В самых известных, таких, как «Клуб Сен-Жермен», «Голубая нота», «Кошка на рыбалке», музыканты были настолько выше меня, что я счел бессмысленным представляться дирекции. Я усаживался в первом ряду, слушал Рене Уртрегера или Анри Рено и проклинал злосчастный ураган, лишивший поклонников джаза того виртуоза, которым я мог бы стать.

Впрочем, я не гнушался левых контрактов; такие концерты, как правило, проходили где-нибудь в пригородных гаражах, где в основном играли рокеры. За них платили наличными, но рояли там звучали как корыта, а вечера слишком часто заканчивались в местном комиссариате.

У меня был «пежо» на ходу. Спустя несколько дней после Рождества я погрузил в него два чемодана с костюмами и отправился на Юг.

На Лазурном берегу стояла сырая и промозглая погода. Облачное небо мрачно нависало над пальмами. В середине дня, словно это было самым обычным делом в здешних местах, пошел снег, невесомый, как ласковое прикосновение. Эта картина падающего снега так и стоит у меня перед глазами. Помню, как осторожно я вел машину по Английской аллее и с какой завистью провожал взглядом хорошо прогретые лимузины, медленно и важно плывущие по направлению к Негреско, где служащие гостиницы с красными зонтиками в руках встречали прибывающих эмиров. Стоило мне на мгновенье отвлечься, как меня чуть не смял какой-то «кадиллак», который занесло на скользкой дороге. Его развернуло на сто восемьдесят градусов и вынесло на тротуар. Никогда не забуду радость мальчишек, мгновенно окруживших розовую громадину, и ярость продавщицы газет, у которой оказалась разбита витрина. Я оправился от волнения только в кафе на площади Массены, перелистывая проспекты представлений на неделю.

Черным кружочком я обвел адреса всех кабаре и развлекательных заведений на побережье — от самых роскошных и дорогих до экзотических, сомнительных и захудалых. К сожалению, несмотря на мою слабость к лукуму, мне пришлось исключить восточные клубы с танцем живота, лютнями, мятным чаем и наргиле.[15] Как показывает опыт, такие заведения не нуждаются в меланхоличных пианистах. Снег валил все сильнее, и надо было на что-то решаться. Не знаю, по какой причине я направился в «Hot Dog», захудалый местный кабачок. Может быть, потому, что я проголодался.

Когда у вас нет импресарио, то есть два способа действовать. Вы снимаете телефонную трубку, набираете номер зала, где вы хотите выступать, десять раз подряд просите позвать к телефону директора и, наконец договорившись, приезжаете в назначенный день. Заставив вас прождать час (а то и два), появляется молодой, но уже плешивый человек, который, даже не поздоровавшись, затевает примерно такой разговор:

— Так это вы играли с Гордоном?

— Да, я.