— Аминь! — вслух произнес Гард, вставая. — Все! Достаточно! Все остаются здесь, в комнате. Я выйду в зал один, чтобы довести начатое до конца…

— Дэвид! — сказал, тоже вставая, Честер. — Это безумие!

Гард перебил его:

— Сядь и молчи! Я не могу позволить себе рисковать вашими жизнями, это так же ясно, как дважды два четыре. Слушайте трансляцию, если хотите, и… не беспокойтесь за меня. Сегодня больше не будет ни выстрелов, ни пуль. Меня убили иначе: отобрали вас, свидетелей обвинения… Я же для них безопасен, как безопасна змея, лишенная жала. Я все сказал, а вы извольте подчиниться, пока… пока я еще комиссар полиции!

— Но смысл?! — крикнул Фред Честер.

Гард долгим взглядом посмотрел на своего друга и, ничего не ответив, вышел из комнаты. Через несколько секунд он появился на сцене. Его встретила напряженная и явно сочувственная тишина. Сидевшие в зале журналисты словно поняли, что комиссар Гард сам себе устраивает публичное аутодафе. Он добровольно, находясь в полном здравии и при ясном уме, всходил на эшафот, предпочитая героический конец бесславному продолжению. В ситуации, в которой оказался комиссар Дэвид Гард, это была, вероятно, единственная возможность, вчистую проигрывая последний раунд борьбы, все же сделать попытку если не выиграть его, то уйти с честью.

И комиссар взял в руки микрофон…

Три года спустя, в один из весенних дней, Фред Честер, сидя дома и разрисовывая фломастерами картинки для своего первенца, лежащего в кроватке, услышал телефонный звонок. По своему обыкновению он не прервал дело, которым занимался, рассчитывая на то, что либо жена, выйдя из кухни, возьмет трубку, либо на том конце провода потеряют терпение. На сей раз, однако, и Линда почему-то не выходила, и неизвестный, домогавшийся Честера, проявлял настойчивость и терпение: то ли Фред был ему очень нужен, то ли он неплохо знал характер журналиста. И Честер в конце концов сдался.

— Алло! — сказал он. — Вас слушают.

— Ты делаешь успехи, — раздался знакомый до боли голос. — Когда-то выдерживал до десяти гудков, теперь пятнадцать! Тебе что, прибавили зарплату?

— Дэвид? Ты?!

— Что в этом удивительного? В газетах ведь не было некролога, посвященного моей скромной персоне, преждевременно угасшей в расцвете физических и творческих сил, как обычно сообщают даже о девяностолетних старцах… Скажи, Фред, ты все еще у Линды на привязи?

— В каком смысле, Дэвид? Вообще-то у нас сын, но я, как всегда, свободен.

— Поздравляю. Не прошло и трех лет, как ты превратился в настоящего мужчину. Говорю это к тому, что не прочь повидаться с тобою.

— Прекрасно, Дэвид! Где? Когда?

— Например, сегодня? И например, в том же «Бруте»?

— Не возражаю… Извини, одну секунду… Представь, это Дэвид Гард, дорогая! Никуда мы не собираемся, с чего ты взяла? Дэвид, ты меня слышишь? Линда передает тебе сердечный привет!

— Ей тоже.

— Тебе, дорогая, тоже… Дэвид, не созвать ли всю нашу компанию?

— Всю, к сожалению, не выйдет, уже не получится. Бедный Валери Шмерль!

— Да, его доконали печень и Матильда… Почему ты не был на похоронах?

— Поздно узнал. Из газеты. Ты был?

— Да, мы шли с Клодом и Карелом за гробом и говорили о том, что уже лупят по нашему квадрату. Невеселая тема. Рольфа, между прочим, тоже не было, но он прислал Матильде телеграмму соболезнования, а ты даже…

— Не сообразил, Фред. Наша извечная суета.

— Суета и дружба несовместимы, Дэвид. Где тебя носило все эти годы?

— Потом, Фред, потом. Так Рольфа, говоришь, не было?

— Мы не встречались с того самого дня, понял?

— Понял. Я тоже.

— Значит, в «Бруте» и одни?

— Одни.

— Примерно в восемь вечера?

— Лучше в шесть. Я хочу еще показать тебя одному человеку. Стоматологу.

— Меня?! Стоматологу?!

— Не пожалеешь, Фред. Отличный специалист!

— Но у меня не болят зубы!

— Увидишь его — заболят. Нет, я не шучу, у меня действительно к тебе дело, связанное со стоматологом.

— Я смогу заработать, надеюсь?

— Скорее потратиться, но не более чем на ужин.

— Ну и ну! Пардон, Дэвид, мой малыш что-то хочет… ага: передает тебе нежный поклон!

— Скорее мокрый, чем нежный… Сколько ему?

— Скоро три месяца. Вундеркинд! Весь в меня. Он будет играть ногами на пианино! И вот… уже… это… пардон, передает привет!

— Ты образцовый отец, Фред. Привет малышу от дедушки Дэвида. До вечера!

— До вечера!

В «Бруте» мало что изменилось за минувшие годы: те же колонны посередине зала, те же ажурные перегородки и «отдельные кабинеты», та же негромкая публика и тот же всепонимающий и ни во что не вмешивающийся Жорж Ньютон, то ли однофамилец, то ли потомок того, другого, бессмертного Ньютона (впрочем, какой же потомок? — у великого Ньютона не было детей…).

На этот раз друзья предпочли место в углу. Ничто не мешало их общению и разговору; ни тихая музыка в стиле «ретро», ни компания, мирно веселящаяся вокруг одной из колонн, ни даже одинокий подвыпивший чудак, несколько раз подходивший к ним от соседнего столика, чтобы позабавить идиотским вопросом, типа:

— Прошу прощения, господа, зачем растут пальмы в Крыму?

— В Крыму не растут пальмы, уважаемый.

— А если посадить?

— Зачем?

— Вот я и спрашиваю, господа: зачем?!

— Жорж, можно тебя на минуточку? Дай справку этому джентльмену относительно пальм в Крыму.

— Вас понял. Маэстро, не угодно ли вам сесть за свой столик, а я приволоку вам том энциклопедии на букву "п"?

— Угодно. Честь имею, господа!

— Дэвид, мне изрядно надоел этот субъект. По-моему, он нарочно к нам привязывается.

— Нет, просто хватил лишнего. Я таких, которые «нарочно», узнаю за милю.

— И все же он по твоему ведомству больше, чем по моему.

— У меня, Фред, уже три года как нет ведомства.

— Знаю… Чем же ты занимаешься?

— Частным сыском. Вышел в отставку, теперь у меня своя контора. Меня проводили с почетом, но в одну неделю. С орденом в петлице. Воннел с Дороном не поскупились бы и на два, если бы я вовсе отказался от пресс-конференции.

— Я сделал материал для «Вечернего звона».

— Все же сделал?

— За кого ты меня принимаешь?.. Краткое изложение твоей обличительной речи… Но Верблюд, прочитав не без интереса, сунул в сейф, а ключ проглотил. Доказательств, представь себе, маловато! Обвинение построено на песке! Как будто, если бы…

— Он прав, Фред. Увы, без Аль Почино, без Дины Ланн, без Рольфа Бейли и без тебя я действительно оказался без фундамента.

— Хотя все, что ты говорил, было сущей правдой! Я подозреваю, Дэвид, что моему Верблюду кто-то звонил задолго до того, как я принес материал.

— Они действительно обзвонили все газеты и телекомпании. Мне доподлинно известно, что видеозаписи, сделанные в тот день, были уничтожены на основании официального приказа, подписанного Воннелом. Знаешь, с какой мотивировкой? В целях сохранения государственной тайны! И все же, если бы Аль Почино был жив!..

— Не обольщайся. Дорон всесилен, я еще раз убеждаюсь в этом.

— При чем тут Дорон? Он всего лишь чугунный наконечник стрелы, отлитой из чистого золота… Я уверен, они заплатили газетам и телекомпаниям за молчание много больше того, что те могли заработать, открыв рты! И все же, Фред, если бы им не удалось убрать Аль Почино!.. Между прочим, я получил ни с чем не сравнимое удовольствие, выступая тогда перед умной и профессиональной аудиторией: я сказал все, что я думаю и что знаю, не кривя душой. И, знаешь, это было на редкость приятно.

— Типичный Дон-Кихот! К сожалению, Дэвид, я могу прогнозировать для таких, как ты, только психушку, где будет наконец-то полное взаимопонимание с окружающими!

— Благодарю за откровенность, но отвечу тем же. Из трезвых рационалистов нередко получаются хорошие надзиратели в тюрьмах и санитары в сумасшедших домах.