Премьера комедии «Бедность не порок» состоялась в московском Малом театре 25 января 1854 года.
Роли исполняли: Гордея Карпыча Торцова — П. Г. Степанов, Пелагеи Егоровны — М. Д. Львова-Синецкая, Любови Гордеевны — А. В. Воронова, Любима Карпыча Торцова — П. М. Садовский, Африкана Савича Коршунова — М. С. Щепкин, Мити — И. В. Самарин, Гуслина — Е. И. Климовский, Разлюляева — С. В. Васильев, Анны Ивановны — Л. П. Никулина-Косицкая, Маши — Н. Н. Никифорова, Лизы — А. И. Колосова, Егорушки — М. П. Садовский, Арины — С. П. Акимова, 1-й гостьи — Т. И. Кашина, 2-й гостьи — А. И. Лилеева, Старика — О. О. Лазарев, Вожака — Бобовский.
Автор принимал активное участие в постановке. «Роли были розданы, — вспоминал Горбунов, — и автор прочел ее артистам в одной из уборных Малого театра <...> Мнения в труппе относительно новой пьесы разделились. Хитроумный Щепкин, которому была назначена роль Коршунова, резко порицал пиесу. Он говорил: „бедность не порок, да и пьянство — не добродетель“. Шумский следовал за ним. Он говорил: „Вывести на сцену актера в поддевке да в смазных сапогах — не значит сказать новое слово“. Самарин, принадлежавший к партии Щепкина, хотя и чувствовал, что роль (Митя) в новой пиэсе ему не по силам, — молчал. А Петр Гаврилович Степанов говорил: „Михайлу Семенычу с Шуйским Островский поддевки-то не по плечу шьет, да и смазные сапоги узко делает — вот они и сердятся“ <...> Начались репетиции, и мы с Александром Николаевичем бывали на сцене каждый день. Наконец пиеса 25 января 1854 года была сыграна и имела громадный успех. Садовский в роли Любима Торцова превзошел самого себя. Театр был полон. В первом ряду кресел сидели: гр. Закревский и А. П. Ермолов — большой почитатель Садовского <...> Вплоть до масленицы пьеса не сходила с репертуара, несмотря на то, что ее загораживала гостившая в то время в Москве знаменитая Рашель[16]».
В Александрийском театре комедия впервые была представлена 9 сентября 1854 г., в бенефис режиссера А. А. Яблочкина. Эта постановка также осуществлялась под наблюдением Островского. Находясь в декабре 1853 г. в Петербурге, драматург сам распределял и читал актерам роли, наблюдал за репетициями пьесы. Исполнителями были: Гордей Карпыч Торцов — П. Г. Григорьев, Пелагея Егоровна — Ю. Н. Линская, Любовь Гордеевна — А. М. Читау, Любим Торцов — В. В. Самойлов, Коршунов — А. Е. Мартынов, Митя — Ф. А. Бурдин, Гуслин — Е. И. Климовский, Разлюляев — С. Я. Марковецкий, Анна Ивановна — П. И. Орлова, Маша — А. П. Натарова, Лиза — А. А. Каратыгина, Егорушка — воспитанник Зимин, Арина — П. К. Громова, 1-я гостья — Смирнова, 2-я гостья — Волкова, Старик — И. К. Смирнов, Вожак — А. А. Рассказов.
Бурдин в своих воспоминаниях отметил: «Комедия „Бедность не порок“ окончательно утвердила за ним громкое имя, и это была первая пьеса, за которую он получил поспектакльную плату, впрочем мизерную: из 2/3 сбора — двадцатую часть».
Островский хотел опубликовать «Бедность не порок» в «Москвитянине», но вследствие обострившихся отношений с Погодиным не осуществил своего намерения, и комедия вышла отдельным изданием.
Пьеса и ее первые постановки вызвали ожесточенную полемику в прессе. Пожалуй, ни одно из произведений Островского не знало таких восторженных похвал и таких осуждающих укоров, как эта комедия.
Критики, сотрудничавшие в журнале «Москвитянин», Ап. Григорьев, Е. Н. Эдельсон, Б. Н. Алмазов и другие встретили комедию с восторгом.
Ап. Григорьев, увлеченный жизненной и художественной правдой произведения, назвал его «новым словом» русской драматургии. Он откликнулся на первую постановку комедии пространной одой «Искусство и правда», где, сравнивая образы Шекспира в трактовке Мочалова с реалистическими, живыми героями Островского, отдал предпочтение последним. В рукописи ода называлась «Рашель и правда» и имела посвящение: «Славной памяти Павла Степановича Мочалова и живой славе Александра Николаевича Островского и Прова Михайловича Садовского посвящает Ап. Григорьев». По воспоминаниям современников, Ап. Григорьев «под первым впечатлением новой комедии написал было статью под заглавием: „Шире дорогу — Любим Торцов идет!“, которая, впрочем, по настоянию Островского, в печати не появилась. Здесь, между прочим, говорилось: „Идет Любим Торцов — идет на нашу сцену, опоганенную всяким переводным и никуда не годным хламом, — настоящая русская жизнь; зарождается русское национальное искусство. Шире дорогу народной правде на сцене“».
Эдельсон считал, что в новой комедии, как и в «Своих людях», Островский выступил обличителем, но «его поразило другое зло, — писал критик, — нередко встречаемое в том же быту. Это фальшивая цивилизация, подражание внешним формам и привычкам образованного класса, в свою очередь заимствованным…». Говоря о высокой художественной отделке образа Любима Торцова, Эдельсон отмечал, что, несмотря на пьяную, беспутную жизнь, «в этом человеке сохранилось еще много дорогих человеческих свойств, которые не допустили его дойти до преступлений и по временам, в торжественных случаях, вспыхивают с такою свежестью и яркостью, что способны дать урок иному весь век безукоризненному человеку». Главное достоинство пьесы критик видел в обилии типов, которые драматург «успел вызвать из купеческого быта и которыми прекрасно обставил светлую сторону своей комедии». Недостатком же считал непрочную связь между основной мыслью и интригой, так как, по его мнению, полное развитие интриги «становится ненужным в конце пьесы, и она разрешается почти случайным образом…».
Критика либерально-эстетического направления с возмущением обрушилась и на Любима Торцова, и на его создателя, и на его восторженных приверженцев. Наиболее воинственным тоном отличалась рецензия «Отечественных записок», принадлежащая, по-видимому, С. С. Дудышкину. «Это называется у кого-то „новое слово“, — иронически восклицал автор рецензии, — это поставляется на вид, как лучший цвет всей нашей литературной производительности за последние годы! За что же такая невежественная хула на русскую литературу? Действительно, такого „слова“ еще не говорилось в ней, такого героя никогда и не снилось ей…». Рецензент писал о Любиме Торцове: «Рассматривая это действительно небывалое литературное явление в тесной связи с тем, что ему непосредственно предшествовало, мы скорее приходим к тон мысли, что оно не первое, а разве „последнее слово“ давно существовавшего направления в нашей литературе. Далее идти, кажется, уже нельзя: самые прямые стороны действительности не только списаны подлинными ее красками, но и возведены в достоинство идеалов. Все это могло случиться лишь при крайнем упадке чистого вкуса и при совершенном забвении лучших преданий доброго старого времени».
Сурово оценил пьесу Н. Г. Чернышевский. Опасаясь, что Островский под влиянием своих друзей, многие из которых разделяли взгляды славянофилов, свернет с пути правдивого отображения действительности, Чернышевский выступил в «Современнике» с резкой статьей против последней пьесы драматурга и против ее восторженных поклонников, в частности Ап. Григорьева. В комедии он увидел прежде всего «апотеозу старинного быта» и резко протестовал против приторного прикрашивания того, «что не может и не должно быть прикрашиваемо».
Критик-демократ утверждал: «Ложные по основной мысли произведения бывают слабы даже в чисто художественном отношении», и так как идею пьесы он считал глубоко ложной, то и со стороны художественной «новая комедия г. Островского, — писал критик, — слаба до невероятности». По мнению Чернышевского, драматург, «не заботясь о цельности и стройности произведения, написал „не комедию“, не художественное целое, а что-то сшитое из разных лоскутков на живую нитку».
В заключение Чернышевский напутствовал драматурга, считая, что он «не погубил еще своего прекрасного дарования, оно еще может явиться по-прежнему свежим и сильным, если г. Островский оставит ту тинистую тропу, которая привела его к „Бедность не порок“».
