Любим Карпыч. Да ты поклонись Любиму Торцову в ноги, что он тебя оконфузил-то.

Пелагея Егоровна. Именно, Любимушка, надо тебе в ноги поклониться… да… именно. Снял ты с нашей души грех великий; не замолить бы его нам.

Гордей Карпыч. Что ж я, изверг, что ли, какой в своем семействе?

Пелагея Егоровна. Изверг не изверг, а погубил было дочь-то из-за своей из глупости… Да! Я тебе от простоты моей скажу. Отдают за стариков-то и не Африкану Савичу чета, да и то горе мычут.

Любим Карпыч. Пустите меня! (Поет.) Трум-ту-тум, трум-ту-тум! (Пляшет.) Посмотри на меня, вот тебе пример — Любим Торцов перед тобой живой стоит. Он по этой дорожке ходил — знает, какова она! И я был богат и славен, в каретах ездил, такие штуки выкидывал, что тебе и в голову не придет, а потом верхним концом да вниз. Вот погляди, каков я франт!

Гордей Карпыч. Ты мне что ни говори, я тебя слушать не хочу, ты мне враг на всю жизнь.

Любим Карпыч. Человек ты или зверь? Пожалей ты и Любима Торцова! (Становится на колени.) Брат, отдай Любушку за Митю — он мне угол даст. Назябся уж я, наголодался. Лета мои прошли, тяжело уж мне паясничать на морозе-то из-за куска хлеба; хоть под старость-то да честно пожить. Ведь я народ обманывал: просил милостыню, а сам пропивал. Мне работишку дадут; у меня будет свой горшок щей. Тогда-то я Бога возблагодарю. Брат! и моя слеза до неба дойдет! Что он беден-то! Эх, кабы я беден был, я бы человек был. Бедность не порок.

Пелагея Егоровна. Гордей Карпыч, неужели в тебе чувства нет?

Гордей Карпыч (утирает слезу). А вы и в самом деле думали, что нет?! (Поднимает брата.) Ну, брат, спасибо, что на ум наставил, а то было свихнулся совсем. Не знаю, как и в голову вошла такая гнилая фантазия. (Обнимает Митю и Любовь Гордеевну.) Ну, дети, скажите спасибо дяде Любиму Карпычу да живите счастливо.

Пелагея Егоровна обнимает детей.

Гуслин. Дяденька, теперь и мне можно?

Гордей Карпыч. Можно, можно. Просите все, кому что нужно: теперь я стал другой человек.

Гуслин. Ну, Аннушка, дождались и мы с тобой.

Анна Ивановна. Ну, теперь пойдет у нас пляска, только держи шапку.

Пелагея Егоровна. Уж попляшем, попляшем.

Рязлюляев (подходит к Мите и ударяет его по плечу.) Митя!.. Для приятеля… все жертвую… Сам любил, а для тебя… жертвую. Давай руку. (Ударяет по руке.) Одно слово… бери, значит, жертвую для тебя… Для друга ничего не жаль! Вот как у нас, коли на то пошло! (Утирается полой и целует Митю.) А это он правду говорит: пьянство не порок… то бишь — бедность не порок… Вот всегда проврусь!

Пелагея Егоровна. Ах, да вот и все тут! (К девушкам.) Ну-ка, девушки, веселенькую… да, веселенькую… Уж мы теперь свадьбу-то по душе отпируем, по душе…

Девушки начинают запевать.

Любим Карпыч. Тсс… Слушай команду! (Запевает; девушки подтягивают.)

Впервые опубликовано отдельным изданием «Бедность не порок. Комедия в трех действиях. Сочинения А. Н. Островского», М., тип. В. Готье, 1854 (Цензурное разрешение — 23 декабря 1854 г.).

В ранней черновой рукописи комедия носила название «Гордым бог противится» и предполагалась всего в двух действиях.

Эта рукопись, по существу, является всего лишь черновыми набросками к будущей комедии. Она содержит первоначальный и более поздний планы — сценарии пьесы, много отрывочных заметок, сценок, монологов и отдельных выражений, не связанных сюжетной канвой. По этим наброскам автор создавал первую редакцию пьесы, сохранившуюся в черновом автографе. Вторую (последнюю) редакцию отражает писарская копия, существенно исправленная автором.

В черновых набросках Гордей Карпыч носит фамилию Торцевой. Сначала Островский предполагал ввести в комедию еще одно действующее лицо — Устинью Наумовну, бедную вдову, мать Мити. По первоначальному плану-сценарию в ее доме и должно было происходить первое действие. Митя сначала не был приказчиком Торцевого. На ранней стадии работы он представлялся автору в образе поэта из народа, но уже в первой редакции Островский сделал Митю приказчиком богатого купца, изменив соответственно простой спокойный строй его речи на сентиментально витиеватый, соответствующий приказчичьей психологии. Значительной шлифовке от редакции к редакции подвергся и образ Любима Торцова, в котором драматург, с одной стороны, стремился подчеркнуть человечность, мягкость, доброту, с другой, замаскировать их шутовством и балагурством.

Последняя редакция пьесы была закончена осенью 1853 г. В черновой рукописи комедии автор пометил: «Задумана 10 июля 1853 г.; начата 22 августа». 30 сентября Островский сообщал М. Д. Погодину: «…совершенно занят окончанием моего последнего труда». 24 октября он писал тому же адресату: «…комедия кончена, дело теперь только за перепиской, ее нужно будет поскорее печатать». 2 ноября драматург извещал Ф. А. Бурдина: «Болезнь помешала мне окончить комедию, как я обещал, т. е. к октябрю, но теперь я ее кончил, и она переписывается. Я пошлю ее к Вам, а Вы похлопочите, чтоб цензура поскорее пропустила. Ставить я приеду сам, я уж решился».

23 ноября Островский читал пьесу у себя дома в кругу друзей, среди которых были: Ап. Григорьев, Е. Н. Эдельсон, скульптор Н. А. Рамазанов, художник П. М. Боклевский, музыкант А. И. Дюбюк, поэт Б. Н. Алмазов и другие. «Чуть не каждый день, — вспоминал И. Ф. Горбунов, — Александр Николаевич уезжал куда-нибудь читать свою новую пиэсу. Толков и разговоров об ней по Москве было много».

1 декабря писатель уведомлял Бурдина: «Новая моя комедия „Бедность не порок“, наконец, отправляется к Вам в Петербург вместе с сим письмом, а придет, вероятно, днем позже, потому что отправлена через контору. Уже в чтении эта пьеса имела в Москве такой успех, какого не имела до сих пор ни одна моя комедия. Похлопочите, чтобы мне из цензуры получить ответ поскорее. Если она пройдет, то я тотчас же приеду в Петербург сам ставить. Надобно будет списать другой экземпляр, чтобы один оставить у вас, а другой послать поскорее в Москву. Если бы это можно было сделать к Святкам, то пьеса имела бы особенный эффект, потому что действие в ней во время Святок. Там есть прекрасная для Вас роль — Мити». 2 декабря Островский делился с Погодиным своей радостью: «Вот и опять торжество, и торжество небывалое. Успех последней моей комедии превзошел не только ожидания, но даже мечты мои. Я очень рад такому сочувствию…», а через день извинялся перед ним: «…я действительно виноват, — писал драматург. — Я не читал у Вас своей комедии. Но до сих пор у меня не было ни одного свободного вечера <...> Во всяком случае, я должен у Вас прочитать комедию, я это знаю и прочитаю». В конце декабря, беспокоясь об участи пьесы, которая «что-то застряла» в Петербурге, Островский в письме к Бурдину дал указания относительно костюмов действующих лиц: «Маша и Лиза в пьесе — купеческие девушки, одетые очень хорошо, Анна Ивановна в темном шелковом платье с открытым воротом, на голове повязан цветной шелковый платочек. Гордей Карпыч с бородой, но в коротком сюртуке, Любим Карпыч в летнем триковом пальто. Коршунов без бороды, одет, как купцы из немцев; Митя в длинном сюртуке, белый коленкоровый платок па шее, Гуслин так же, Разлюляев в кафтане, сапоги высокие, с кисточками. Девушки, поющие песни, — из купеческих горничных. В Петербург я ехать думаю; но не знаю будут ли деньги». Через месяц он вновь писал Бурдину: «Комедию мою давали в первый раз 25 числа, успех небывалый! Напишите мне о судьбе моей комедии у вас».