— Не смеют! Не бойся — не смеют!
— Как не смеют! — Как есть оторвут, — голосил Данилка.
— Мировой судья отдаст тебя на сохранение городничему.
Данилка еще горче всплакался, что куда же он потом денется с этого сохранения?
— При части можешь жить или в полиции, — проговорил Термосёсов Данилке и тотчас же, оборотясь к Борноволокову, полушепотом добавил:
— А то, может быть, можно довести дело и до команды?
— Да?
— Да, конечно, что можно: эти здесь будут свирепеть, — пойдут донесения и пришлют.
— Из-за одного человека? — усумнился Борноволоков.
— Из-за одного? Ну, а разве в Западном крае не за одного какого-нибудь ляшка присылали команды?
— Правда.
— Ничего, — пришлют.
— Да что, батюшка, что команда, — еще войче заголосил, метаясь по полу на коленях, Данилка. — Они меня в рекрута сдадут.
— Разве ты очередной?
— Нет, одинокий, да приговор сделают, — за беспутство сдадут.
— А ты сшалил что-нибудь?
— Да ведь как же — живой человек! — отвечал, тупя в землю глаза, Данилка.
— Поворовывал?
Данилка молчал.
— Поворовывал? — переспросил его с особенным сладострастием Термосёсов.
— Все было на веку, — отвечал Данилка.
— Ну так они воровства не простят, — они тебя после и так сдадут.
— Ой, да нет же, не сдадут. Нет, Христа ради… я женат… жену имею… для жены прошу: милость ваша! умилосердитесь!.. воротите мне мою просьбу! Они говорят: «Мы тебе, Данилка, все простим, только чтоб сейчас просьбу назад». Отцы родные, не погубите!
И Данилка снова отчаянно застучал лбом об пол.
— Что ж… вор… и к тому ж народ сам его прощает… Что же нам за дело? — заговорил, обращаясь к Борноволокову, Термосёсов.
— Да; возвратите, — отвечал судья.
Термосёсов вынул из картонки просьбу Данилки и бросил ее ему на пол.
Данилка схватил бумагу, еще раз ударил об пол лбом, поцаловал у Термосёсова сапог и опрометью выбежал из судейской камеры наружу.
— Вот также опять прекрасный материал и для обозрения и для статьи, — подумал Термосёсов и последнюю половину своей мысли даже сообщил Борноволокову.
Судья эту мысль одобрил.
— И разом еще, — продолжал мечтать вслух Термосёсов, — я говорю, для штуки можно разом в различных тонах пугнуть в «Неделю», в «Петербургские ведомости», в «Новое время», Скарятину — да по всей мелкоте. Даже, — добавил он подумав, — даже и Аксакову можно.
— Да.
— Да; да только он от незнакомых корреспонденции не печатает.
— Да?
— Не печатает. — А что, взаправду: пущу-ка я эту штуку!
— Только в «Новое время»-то кто же напишет?
— Кто?
Термосёсов посмотрел прилежно в глаза своему начальнику и проговорил в себе:
— Ах ты, борноволочина тупоголовая!.. А еще туда же — хитрить!
Затем он вздохнул, согласился, что в газету «Новое время», к сожалению, действительно написать некому, и отошел и стал у открытого окна.
Из этого окна ему открывался берег, на котором была в сборе довольно большая толпа народа.
Под окном, накрыв ладонью глаза, стоял вновь нанятый для судейской камеры рассыльный солдат.
Термосёсов обратился к нему и спросил:
— Чего это люди собрались?
— Должно, Данилку ждут, — отвечал, осклабляясь, рассыльный.
— А чего ж их не разгонят?
— А пошто разгонять-то?
— В Париже б разогнали.
— О?
— Верно.
— А у нас это просто.
В это время толпа вдруг заволновалась, встала на ноги, заулюлюкала и быстро тронулась в одну сторону.
Термосёсов увидел, что по откосу с этой стороны быстро сбегал к народу с бумагою в руке комиссар Данилка. Его сразу схватили несколько десятков рук; и в то же мгновение вверх по воздуху полетели мелкие клочья бумаги, а через минуту взлетело на воздух что-то большое, похожее на человека, описало дугу и шлепнулось в реку, взбросив целый фонтан брызг.
Через минуту это тело показалось наверху воды и поплыло к противуположному берегу.
Термосёсов догадался, что это должен был быть, наверное, Данилка, и не ошибся: это был точно Данилка.
Письмоводитель быстро схватил за руку Борноволокова и, крикнув ему «смотрите!», подтащил его к окну и указал на переплывающего реку комиссара.
Судья воззрился, понял, в чем дело, и сказал:
— Да.
— Вот вам и да, — отвечал ему, бесцеремонно отбрасывая от себя его руку, Термосёсов. — Скажите Термосёсову спасибо, что он вам ни вчера, ни позавчера не дал послать повестки. По-настоящему, и в Петербург бы об этом Алле Николаевне Коровкевич-Базилевич должны написать.
Судья закусил губу, покраснел и сел на место.
— Откуда он все это узнал и что это, наконец, за всепроницающая бестия навязалась на мою голову! — раздумывал, шурша в пустой камере бумагами, Борноволоков.
А Термосёсов все стоял по-прежнему у окна и, глядя, как выплывает Данилка, прислушивался к ворчанию и улюлюканью, которым с этого берега сопровождала несчастливца бросившая его в воду толпа.
Вот Данилка и переплыл, схватился руками за берег и вышел весь мокрый как чуня.
Хохот и улюлюканья усилились.
Данилка отряхнулся, поклонился через реку народу и пошел скорым шагом к Заречью.
Хохот и свисты устали. Двое молодых мальчишек было улюлюкнули, но две чьи-то руки дали им подзагривки, и толпа стала сама расходиться.
— Поучили, — проговорил, обратясь к Термосёсову, стоявший под окном рассыльный.
— И что ж им теперь будет? — спросил Термосёсов.
— Народу? — А что ж народу можно? — ничего.
— Ничего?.. Ишь, как рассуждает!.. Ах ты, этакая скотина! Как же ничего? Да вон Иван Грозный целые пятнадцать тысяч новгородцев зараз в реке потопил.
— Ну-к то ж времена, — отвечал, не обижаясь, рассыльный.
— Времена?.. Скажите, пожалуйста! А ты что ж понимаешь во временах? Стало быть, по-твоему, если в теперешние времена взять палку, да этот самый народ твой колотить, так ему ни капли и больно не будет?
— Да а кто ж его будет бить палкой?
— А полиция.
— А полиции что ж такое за антирес?
— «Антирес»! Да ведь вон они человека-то утопить бы могли?
— Данилку-то? Как можно утопить? Нет! Они ведь это тоже, с рассудком.
— Да разве, дурак, этак позволено?
— А что ж? — Ничего. У нас здесь из этого просто.
— Ах ты животное этакое! А еще называется солдат! — проговорил с укором Термосёсов. — Разве солдату можно за мещан да за мужиков руку тянуть? А? Ты, каналья, кому присягал-то? А?.. Пошел прочь, бездельник, в переднюю!
Рассыльный сконфузился от этой термосёсовской распеканции и, понурив голову, пополз в свою темную переднюю.
«Чрезвычайно как все это просто! — думал Термосёсов, глядя с презрением на отходящего солдата. — Идиллия! Они тут все пообнимутся, и народ, и баре, и попы, и христолюбимое воинство. Станет, растопырится сплошная земщина, и в сто лет ни Европа, ни полячишки, ни мы ничего и общими силами не поворохнем! Соединяться, черт вас возьми! — послал он, переведя глаза на расходившуюся толпу, которая учила Данилку. — Мерзавцы!.. Вот мерзавцы! Поляков, говорят, можно вынародовить; немцев собираются латышами задавить; а вот эту же сволочь чем задавишь или куда вышлешь? Земли недостанет!» — заключил с негодованием Термосёсов и, презрительно плюнув за окно на улицу, пошел к своему столику писать статьи и третье обозрение, задуманное по поводу всего происшедшего. В обозрении Термосёсов решил себе не забыть и разговора с рассыльным солдатом, так как это, по его мнению, было пригодно для указания вреда, происходящего от сокращения срока солдатской службы и других вредоносных реформ по военному ведомству.
XXVII
Следующий за сим день был еще чреватее событиями.
В этот день в Старый Город на почтовой паре лошадей приехала пара синих жандармов. Это было довольно рано, — около десяти часов утра.
Термосёсов только вставал с постели. Подойдя в одном белье к окну, он неожиданно увидел проезжавших жандармов, радостно вскрикнул и, в одном же белье вскочив в комнату судьи, схватил его за рукав рубашки и потащил к окну.