— Прощай, Валерьян Николаич, я пойду.

Дарьянов подал ему руку.

В это время за дверью в гостиной зашуршало женское платье, и протопопу показалось, что платье это до сего времени было у самой двери и отходило от нее.

Он вышел на крыльцо и, спускаясь по ступенькам, увидал сошедшую с другого крыльца Дарьянову.

Красавица шла шибко, зажав губами накинутую на лицо омбрельку.

— Готовы? Ну так, стало быть, вместе идем, — сказал Туберозов.

— Нет; я отдумала: я пойду к Бизюкиным, отец протопоп, — отозвалась дама, силясь улыбнуться.

— Ну-у!

— А что такое?

Протопоп хотел было сказать что-то против этого намерения, но, приподняв шляпу, поклонился и только сказал:

— Нет, я так; — ничего.

Они раскланялись и пошли в разные стороны.

Туберозов пришел в дом Порохонцевых первый. Городничий еще наслаждался послеобеденным сном, а Ольга Арсентьевна обтирала губкой свои камелии и олеандры, окружавшие угольный диван в маленькой продолговатой гостиной.

Хозяйка и протопоп встретились очень радушно и просто.

— Рано придрал я? — спросил протопоп.

— И очень даже рано, — отвечала, смеясь, хозяйка.

— Подите ж, — не сидится дома. Зашел было к Дарьяновым, чтоб вместе к вам идти, да они что-то…

— Что такое?

— Да кто их разберет! Он говорит «рано», а она хотела к вам идти, да заместо того к Бизюкиным пошла.

— Муж в Тверь, а жена в дверь.

— И вправду. Как тяжело у них всегда. Люблю я и его, и ее, а уж бывать у них тягощуся.

— Порознь оба они отличные люди, — тихо рассуждала, тщательно вытирая листок, Ольга Арсентьевна.

— А вместе не хороши, — договорил Туберозов.

— Вместе хоть брось, — докончила, сойдя с подножной скамеечки, хозяйка.

— Да, я тебе, друг Оленька, скажу, что меня эти их нелады даже и тревожат.

— Хорошего ничего нет, отец Савелий.

— Он извертел ее, избаловал, испортил…

— Он мальчик.

— И резонер.

— И резонер, если хотите.

— Чего бы, кажется: на этакую бабочку смотреть, да радоваться…

— Заметьте, что она его еще и очень любит! — вставила Порохонцева.

— Да; еще и любит; а он одно что знает, — все про свободу ей!

— И это врет.

— А она храбрая, да пылкая, ей нужен…

— Командир.

— Что?

— Командир ей нужен, говорю я.

— Ну… я этого не думаю.

— Отчего? Припомните, бывало, говорят, в старые годы бабушки наши из воительниц, воюют, пока какой-нибудь гусарский полк не придет. С ума сойдут, повешаются гостям на шею, хорошенько посрамятся, да и за святость потом, — ближнего кости белить.

— Да, именно; хорошо еще, что нынче это…

— Что такое?

— Да все-таки уж, знаешь, больше гордости; сознанья больше в женщинах: на гусаров не виснут.

— Как будто не все равно: на других виснут. Чем напугавший вас губан Термосёсов лучше гусара и разве он больше гусара женщину пожалеет?

— И ты права, мой друг; и ты права, моя разумная Олюша.

— Да разумеется: для одного ничего святого не было, и для другого то же самое.

— Но что ж, мой друг… Скажи ты мне… Я все же ведь кутейник, груб, а ты, как женщина, ты это лучше понимаешь: что ж их всех этих женщин тянет к этим шаболдаям? Я понимаю там… любовь… проступок в увлеченьи… но… но это-то скажи, пожалуй… Что это за вкус такой?

— Да просто гадкий вкус, отец Савелий! — с брезгливостью отвечала, приостановив на минуту свою работу, Порохонцева. — Добрая жизнь надоест. Знаете анекдот про Потемкина, как он, пресытясь всем, что ему могла доставить роскошь, вспомнил за столом о ржавой севрюге. Это все равно одно и то же: гадости хочется.

— Скажи, какая ужасть!

— Женщина смотрит в глаза всем спокойно, с ней обращаются с знаками уважения к ее полу: ее лаской счастливы, к ее ласке ревнуют; а она предпочитает, чтобы ее третировали en canaille.[17] И… даже, пожалуй, переуступали ее друг другу… да еще… может быть, и с одобрительной за прошедшую службу аттестацией.

— Так так, что в оны дни гусар, что ныне Термосёсов… — проговорил как сам собою Туберозов.

— …Это все равно в известном смысле, — подсказала Порохонцева. — Тут дело в том, что в моде: шнуром расшитый негодяй иль негодяй нечёса. Забота, цель и хлопоты все в том, чтоб кто-нибудь не стоящий человеческого имени третировал нас канальями в укор тем, для кого мы заключали счастье.

— И знаешь что?.. — заговорил, быстро встав с места, Туберозов. — Я ужасно беспокоен, зачем она сегодня пошла туда?

— Да не все ли равно: не сегодня, так завтра пошла бы? Или вы надеетесь, что с завтрашнего дня она иначе будет жить с мужем?

— Д-да! Я кое-что хочу ему… так понимаешь… тонко… в виде рассуждений…

— Да, ну так за сегодня не беспокойтесь: Бизюкиной сегодня не будет дома. Я сейчас получила от нее записку, где она пишет, что муж ее, если и вернется в город, не может быть у меня, потому что должен остаться дома с их гостем, судьею; а она за то вызывается привести мне этого Термосёсова.

— Так еще хуже ж: Мелаша, значит, там с одними мужчинами будет беседовать!

— А вы мужчин боитесь для нее?

— А что ж?

— Э, полноте, отец Савелий! Сто тысяч самых гадостных мужчин не доведут до того, до чего шутя доведет одна пустая женщина. Женщин надо больше бояться, а не мужчин. Женщина женщине первая дурной путь показывает.

— «Баба бабу портит» — есть пословица.

— Ну видите — даже и пословица есть.

Протопоп подошел к Порохонцевой, взял ее тихо и осторожно обеими руками за голову и, приклонив к себе на грудь, проговорил:

— Ах ты министр-баба! И кротость голубя и мудрость змеи в себе одной соединила! Недаром, недаром, брат, тебя Ольгой назвали! Не скудей! — заключил он, вздохнув; — не скудей и не оскудевай такими дочерьми, земля русская!

И, благословив голову Порохонцевой, протопоп нагнул к ней лицо свое и отечески поцеловал ее в темя.

В эту же минуту под окнами дома послышался в густой пыли топот подкатившей четверки, и Туберозов, глянув в окно, громко воскликнул:

— Пармен Семенович! боярин милый! ты ль это, друг? О будь благословен и день, и час твоего сюда прибытья!

И старик опрометью бросился из комнаты навстречу к выходившему из экипажа предводителю Туганову.

Мы остановились на том, что Туберозов радостно встретил давно жданного им предводителя Туганова у порога порохонцевского дома; но мы должны оставить здесь на время и старогородского протопопа, и предводителя и перенестись отсюда в дом акцизного чиновника Бизюкина, куда сегодня прибыли мировой судья Борноволоков и его секретарь Термосёсов.

Точно так же мы должны возвратиться на несколько часов назад и по времени действия: мы входим в дом Бизюкина в тот предобеденный час, когда перед ним остановилась почтовая тройка, доставившая в Старый Город мирового судью и его <секретаря> Термосёсова.

В это время дома находилась одна Данка. Ожидая нетерпеливо дорогих гостей, она недолго оставалась у Порохонцевой и вернулась домой рано; мужа же ее не было дома: он отлучился ненадолго по службе.

Данка со вчерашнего дня совершенно не знала покоя. Теперь она была озабочена тем, как бы ей привести дом в такое состояние, чтобы внешний вид ее жилища с первого же на него взгляда производил на приезжих самое выгодное впечатление, чтобы все, что в нем ни увидят, как можно выгоднее рекомендовало ее Термосёсову и Борноволокову. Это, как оказалось, требовало немалой обдуманности и сосредоточенности, к которой болтливая Данка была совсем не приспособлена. Ей казалось, что все разбивают ее мысли, все развлекают ее и мешают ей обдумать. Вчера еще игнорировавшая службу мужа, сегодня она настоятельно требовала, чтобы он непременно куда-нибудь уехал.

— Куда теперь ехать? — отговаривался Бизюкин. — Патенты поверены, заводы стоят запечатаны.