Мы совьем тебе венец.

Мы совьем тебе венец

От своих чистых сердец.

— Ну валяй теперь вместе; — и они пропели второй раз, но Ахилла вместо «чистых сердец» ошибся и сказал: «от своих святых колец».

— «Сердец», — крикнул ему гневно Термосёсов.

— Не все равно, колец?

— Каких колец?

— Ну, подлец, — пошутил Ахилла.

— Каких подлец? Ты что это, тоже?.. Как ты это смеешь говорить? А знаешь, я тебя за это… тоже этаким лампопό угощу?

Добродушный Ахилла думал, что Термосёсов с ним шутит и хотел взять и поднять Термосёсова на руки. Но Термосёсов в это самое мгновение неожиданно закатил ему под самое сердце такого бокса, что Ахилла отошел в угол и сказал:

— Ну, однако ж, ты свинья. Я тебе в шутку, а ты за что же дерешься?

— Да ты, скотина, знаешь ли, за кого ты эту песню пел? — гневно спросил Термосёсов.

— Почему я могу это знать? — отвечал весьма резонабельно Ахилла.

— Так вот, вперед знай: это про Некрасова пето «Николаша наш отец» — это про Некрасова песня. А ты, небось, думал черт знает про кого? Ну вот теперь будешь знать, про кого. Хочешь если петь и пить, напиши сейчас, что я тебе стану говорить.

— Да я тебе что же за писарь такой?

— Писарь? Не писарь, а ты говорил, что тебе попова политика осточертела?

— Ну говорил.

— А напишешь штуку, и не будет попа.

— Да ты что же это такое говоришь? — вопросил, широко раскрывая глаза, Ахилла.

Он в самом деле ничего не понимал, куда это идет и к чему клонится, и простодушно продолжал:

— Это от лихорадки симпатию пишут, а ты что?

— Что? Вот что, — проговорил Термосёсов, убедясь в несоответственности Ахиллы для его планов, и вдруг, взяв со стола шляпу Ахиллы, бросил ее к порогу.

Ахилла молча посмотрел на Термосёсова и, подойдя к своей шляпе, нагнулся, чтобы поднять ее, но в это же мгновение получил такой оглушительный удар по затылку и толчок в спину, что вылетел за дверь и упал на дорожку.

Подняв голову, он увидел на дверях, из которых его вышвырнули, Термосёсова, который погрозил ему короткою деревянною лопатою, что стояла забытая в беседке, и затем скрылся внутрь беседки и звонко щелкнул за собою задвижкою двери.

Термосёсов остался с Данкою наедине. Неудачно заиграв сегодня на Варнаве и Ахилле, он решил утешить себя немедленной удачей в любви. Данка почувствовала это, затрепетала, и на этот раз совершенно недаром.

Ахилла едва отыскал свою палку, которую вслед за ним вышвырнул ему из беседки Термосёсов. Отыскивая в кустах эту палку, он с тем вместе отыскал здесь и Варнаву, который сидел в отупении под кустом на земле и хлопал посоловевшими и испуганными глазами.

— А, это ты, брат, здесь, Варнава Васильич! — заговорил к нему ласково дьякон. — Ведь лампопό-то какое! Ах ты, прах тебя возьми совсем-навсем! Пойдем его вдвоем вздуем сейчас!

— Нет, уж что!.. — протянул кое-как Омнепотенский.

— Отчего?

— Да у меня… смерть болова голит.

— Ну, «болова голит»… Опять начал: «Лимона Ивановна, позвольте мне матренчика». Иди, — ничего, пройдет голова.

— Нет; что ж это… кулачное право… Я не хочу драться.

— Да что он тебе такое сказал обидное?

— Этого нельзя говорить.

— Отчего же нельзя?

— Нельзя, потому что… вы теперь на него сердиты и вы… можете это рассказать кому-нибудь.

— Ну так что ж? Да, если он чему дрянному тебя учил, так отчего же этого и не рассказать?

— После… худые… худебствия… худые последствия это может иметь, — выговорил наконец Омнепотенский.

В это время, прежде чем Ахилла собрался ответить, в садовую калитку со двора взошел сам акцизный чиновник Бизюкин и, посмотрев на Ахиллу и на Омнепотенского, проговорил:

— Ну, ну, однако, вы, ребята, нарезались.

— Нарезались, — отвечал Ахилла, — да, брат, нарезались, могу сказать.

— Чем это вы? — запытал Бизюкин.

— Лампопό, брат, нас угощали. Иди туда, в беседку — там еще и на твою долю осталось.

— Осталось? — шутливо переспросил Бизюкин.

— Будет, будет, — на всех хватит.

— А вы, Варнава Васильич, что же все молчите?

— Извините, — отвечал, робко кланяясь Бизюкину, Варнава. — А что?

— Знакό лицомое, а где вас помнил, не увижу, — заплетая языком, пролепетал Варнава.

— Ну, брат, налимонился, — ответил Бизюкин, хлопнув рукою по плечу Варнаву и непосредственно затем спросил Ахиллу:

— А где же моя жена?

— Жена? А там она, в беседке.

— Что же, ее одну оставили?

— Да на что же мы ей? У них там лампопό идет.

— Да что вы помешались все, что ли, на этом лампопό? У кого, у них? С кем же она там?

— Она? Да там с ней Термосёсов.

Бизюкин без дальнейших рассуждений с приятной улыбкой на лице отправился к беседке, а Ахилла, нежно обняв рукою за талию Варнаву, повел его вон из саду.

Бизюкин не взошел в беседку, потому что в то самое время, когда он ступил ногой на первую ступеньку, дверь беседки быстро распахнулась и оттуда навстречу ему выскочила Данка, красная, с расширенными зрачками глаз и помятой прической. При виде мужа, она остановилась, закрыла руками лицо и вскрикнула:

— Ах!

— Чего ты, Дана? — спросил ее участливо муж.

— Не говори! ничего не говори!.. я все скажу… — пролепетала Данка.

— Ты взволнована.

— Нет, — отвечала она и, быстро сделав пять или шесть шагов до первой скамейки, опустилась и села.

В эту минуту из беседки вышел Термосёсов. Он, нимало не смущаясь, протянул Бизюкину обе руки и сказал:

— Здорово! Какой ты молодчина стал и как устроился! Хвалю! весьма хвалю! А более всего знаешь, что хвалю и что должен похвалить? Отгадай? Жену твою я хвалю! Это, брат, просто прелесть, сюпер, манифик и экселян![27]

— Скажи, пожалуй, как она тебе понравилась! — весело проговорил Бизюкин, пожимая руку Термосёсова.

Термосёсов поцеловал кончики своих пальцев и добавил:

— Да, брат, уж это истинно: «Такая барыня не вздор в наш век болезненный и хилый».

— Дана, послушай, пожалуйста, как он тебя хвалит, — взывал к жене Бизюкин. — Слышишь, Данушка, он от тебя без ума, а ты… чего ты так?..

Он посмотрел на жену повнимательнее и заметил, что она тупит вниз глаза и словно грибов в траве высматривает. Она теперь хотя была уж вовсе и не так расстроена, как минуту тому назад, но все-таки ее еще одолевало смущение. Заметив, однако, что на нее смотрят, она поправилась, поободрилась и хоть не смела взглянуть на Термосёсова, но все-таки отвечала мужу:

— Я ничего. Что ты на меня сочиняешь?

— А ничего, так и давай пить чай. Я бы с дороги охотно напился.

Бизюкин, Термосёсов и Данка отправились в дом с тем, чтобы заказать себе утренний чай, и хотели прихватить с собою Ахиллу и Омнепотенского, о которых им напомнил Термосёсов и которых тот же Термосёсов тщательно старался отыскивать по саду, но ни Ахиллы, ни Омнепотенского в саду не оказалось, и Бизюкин, заглянувши из калитки на улицу, увидел, что дьякон и учитель быстро подходят к повороту и притом идут так дружественно, как они, по их отношениям друг с другом, давно не ходили.

Ахилла все вел под руку сильно покачивавшегося Омнепотенского и даже поправил ему на голове своей рукой сбившуюся шапку.

Так он его бережно доставил домой и сдал его с рук на руки его удивленной матери, а сам отправился домой, сел у открытого окна и, разбудив свою услужающую Эсперансу, велел ей прикладывать себе на образовавшуюся опухоль на затылке медные пятаки. Пятаков уложилось целых пять штук.

— Вот оно! Ишь, какая выросла! — проговорил Ахилла.

— Даже и шесть, отец дьякон, уложатся, — отвечала Эсперанса.

— Ну вот! Даже и шесть!

— Ах, ты этакая чертова нацыя, — подумал, относясь к Термосёсову, дьякон. — Это ежели он с первого раза в первый день здесь такие лампопό нам закатывает, то что же из него будет, как он оглядится, да силу возьмет?