Приходится краснеть до ногтей не за этих Герцена и сына, до которых нынешней России нет никакого дела, а за тех русских людей, которые некогда верили в ум и политические способности «неисправимого социалиста», не умеющего сделать одного шага, чтобы не насмешить целого царства. Смехотворный вождь этот не мог даже не перепортить вконец такого простого дела, как получение собственности, которой не забыла его социалистическая память, и которую Россия так обязательно сохранила в целости этому «неисправимому социалисту», оскорблявшему имя ее Государя и наделившему тысячи русских семейств горестию и срамом за детей, погибших под выстрелами его остроумного краснобайства. Краска гнева за учителя и стыда за свою близорукость должны остаться навеки на лицах тех людей, в преступных помыслах которых таилось желание осуществить эффектные фразы, которые они считали заповедями, когда они узнают, до какого смешного и нелепого положения довел себя их бывший вождь, именем которого они некогда готовы были клясться.

Мы кончили. И с тою же готовностию, с какою мы исполнили первую просьбу Герцена о напечатании его письма, исполним и вторую о присылке ему листа нашей газеты; мы пошлем ему, вместо одного, даже два нумера. Как один из органов общественного мнения новой России, «уже не нуждающейся в слове» Герцена, мы высказали свой суд о нем с прямотою, которая, может быть, будет и тяжела и горька «неисправимому социалисту», но которая может поотрезвить его, и с тою (смеем уверить его в этом) независимостию, которой, конечно, бывший диктатор русской молодежи не привык признавать в других. Пусть он узнает, что время фарсов, эффектов, фраз для России миновало, что для нее смешны теперь, не больше, и прежние и последние проявления его страсти драматизировать свое положение; что в ней уважаются теперь люди дела, а не пустые, хотя и высоко даровитые фразеры. Наш суд суров и строг над печальною, отчасти вредною, а больше смешною заграничною деятельностию Герцена, мы сознаемся в этом; но это потому, между прочим, что он обладал счастливыми природными дарами, что от него многого можно было бы ожидать родине, если бы он, подобно Грановскому, Белинскому и многим другим честным, хотя и безвестным, работникам «продолжал истинный труд и работу на родине и не разменял своих даров на мелкую монету проповедника и агитатора». Предоставляем самому ему решить, в какой мере он психически приготовлен к тому, чтобы перенести то — больше, чем скромное, и хуже, чем не блестящее, — положение, какое он сам приготовил себе в русском современном обществе. Вот наш отзыв на его вызов.

1869 год.

Мы подверглись несчастию сильно не угодить г. Герцену. В двух статьях, недавно написанных нами по поводу его письма, мы выразили несколько мыслей, неприятных для этого деятеля, и он в отпор нам прислал г. редактору «Голоса» нижеследующее письмо:

«М. г., „Биржевые ведомости“, поместив мое письмо к 71-му №, перетолковывают смысл моих слов. Я не знаю, чем я мог заслужить такое внимание их: во мне нет ничего биржевого — я их никогда не читаю, кроме исключительных случаев, и, признаюсь, был бы доволен, если бы мог как-нибудь охладить их интерес ко мне. Я не стал бы писать об этом, но не могу же я оставить читателей в мысли, что я „Биржевые ведомости“ принимаю за государственный институт и ходатайствую через них о праве возвращения. Я вообще не ходатайствую ни о чем, нигде. Чего удивились „Биржевые ведомости“, что я считал бы за счастие возвратиться в Россию? Разве любой эмигрант, от Виктора Гюго до герцога Омальского, не скажет того же, и разве это будет значить, что они интригуют чрез отца Гиацинта или Гранье де-Касаньяка-сына?

Помещение моего письма в „Голосе“ я сочту за особенное одолжение с вашей стороны.

Примите и пр.

Алек<сандр> Герцен».

Воспроизводя на столбцах «Биржевых ведомостей» весь текст ядовитого письма г. Герцена, можем еще раз сказать, что мы, стало быть, нимало не погрешили в своих заключениях об этом злополучном вечном страннике. И ныне, как и прежде, все одна и та же комическая надменность и трескучие фразы, вместо прямого ответа, и диалектические фокусы, и натяжки, и всякая шумиха метафор, и все единственно для того, чтобы сочинить хоть самую крохотную остроту, вроде того, что «Биржевым ведомостям» не след заниматься г. Герценом потому, что в нем нет ничего «биржевого». Просим наших читателей вспомнить, что «Биржевые ведомости», говоря о г. Герцене по поводу присланного им к нам письма, не сделали ни одного, ни умышленного, ни неумышленного, намека, из которого человек, не лишенный способности мыслить логически, мог бы вывести, что мы для г. Герцена «государственный институт, через который редактор „Колокола“ ходатайствует о праве возвращения». Это один из давно всем знакомых солидных приемов г. Герцена по отношению к тем, кто навлечет на себя его неудовольствие. Другая манера объяснений, как видно, совершенно несвойственна редактору «Колокола», и мы, конечно, никогда и не ожидали, чтобы он изменил для нас своим добрым привычкам. Признавая, однако же, за г. Герценом неоспоримое право быть нами недовольным, потому что правда вообще горька, а г. Герцен, как видим, еще не воспитал в себе уменья спокойно выслушивать нельстивые речи, мы все-таки не можем не подивиться тому тону, которым г. Герцен поставляет нам на вид свое желание быть для нас неприкосновенным! Какое право имеет г. Герцен простирать такие желания, и что бы ответил он, если бы кто-нибудь из легкомысленно обижаемых им в «Колоколе» людей напечатал в «Голосе» письмо, что «желает охладить к себе внимание газеты г. Герцена»? Мы думаем, что г. Герцен расхохотался бы над этою претензиею и потом излил бы целый фиал своей ярости над таким «башибузучьим» пониманием прав своей неприкосновенности. Нам просто жалко г. Герцена. Как он далеко отстал от самых умеренных требований либерального века и как неосторожно высказывает наклонности нетерпимого, раздражительного, дикого и строптивого деспотизма! Что же касается до того, что в г. Герцене, по его мнению, нет ничего биржевого, то, принимая это замечание в том смысле, что нашей газете, по преимуществу служащей интересам коммерческим, не по силам браться за суждение о г. Герцене, мы вправе еще более удивляться непостижимой логике этого человека. Много или немного «биржевого» в г. Герцене, мы не беремся высчитывать и, оставляя это в стороне, не можем лишь не заметить, что претензия г. Герцена не быть иногда предметом внимания экономических газет напоминает несколько басенную претензию гусеницы на огородников, которые не оставляли ее своим вниманием в интересе соблюдения растений, нужных в потребу человеку.

1869 год.

Все, конечно, знают пользующуюся довольно большою известностию оригинальную малороссийскую оперетку Котляревского «Москаль-Чаровник». Пиеска эта, как мы сказали, всегда считалась и до сих пор считается оригинальною, и, должно отдать ей справедливость, она написана так, что ее и в самом деле легко принимают за оригинальную, хотя в оригинальности этой есть небольшое основание сомневаться. Фабула пиесы «Москаль-Чаровник» заключается в следующем: казак Михайло Чупрун уехал из дому; жена его, Чупруниха, в это время принимает у себя судейского паныча Финтика, с которым у нее идут амуры. Чупруниха и Финтик располагаются попировать, как вдруг в хату Чупрунихи неожиданно является на постой прохожий солдат. В такую пору гость, конечно, хуже татарина. Чупруниха гневается на москаля и не дает ему ничего есть, говоря, что «чоловика в доме нэма» и есть у нее нечего. Солдат голодный ложится за печку, но не спит. Чупруниха с Финтиком продолжают угощаться, как вдруг новый стук в ворота: Михайло Чупрун воротился. Чупруниха прячет Финтика под печку. Чупрун просит у жены есть, но Чупруниха отказывает в этом и мужу, говоря, что она ничего не готовила. Казак решается лечь спать голодный, но солдат выходит из-за печки, объявляет, что он колдун (чаровник) и может заставить черта подать какое угодно кушанье. Слышав у Чупрунихи, что у нее все готово для Финтика, солдат ворожит для обмана Чупруна и потом велит подавать и то, и другое, а потом в конце вызывается показать подгулявшему казаку и самого черта, в каком угодно виде. Чупруниха, понимающая проделку москаля, желает, чтобы черт явился в образе Финтика, и солдат вытаскивает испуганного паныча из-под печки и выгоняет его вон. Одним словом, превеселая и преудачная пиеска.