— Это метафора бытия, — сразу сказал Кондратий Рылеев.

Но обнаружилось, что мы всё же не одни. Из-под колоды резво выползла подколодная змея. Сразу было видно, что это настоящий Гад Полосатый.

Змея посмотрела на нас и снова спряталась.

— Нет, это больше, чем метафора, — сказал Кондратий Рылеев. — Это Знамение. Я вернусь на корабль.

И сколько мы не упрашивали его, он исполнил своё намерение беспрекословно, точно и в срок.

— Мы вступаем на особое пространство, территорию неожиданностей и случайностей, — сказал Носоглоточный. Он должен был сказать это по долгу службы, и, сказав, счёл свой долг исполненным.

Мы радостно согласились, что только это нам и нужно. Действительно, случайности и неожиданности — о чём ещё только и можно мечтать.

И мы приступили к ним с упованием.

Кондратий Рылеев, верный Знакам и Знамениям, больше не хотел сходить с корабля. Мы, правда, поняли, что он просто боится разочароваться. К тому же кому-то надо было остаться за старшего и привести корабли в бухту, поближе к Дарьиной роще.

Вот он о чём-то посоветовался с нидерландским капитаном, и они решили не сходить на берег.

Впрочем, поскольку мы собирались забрать с собой Золотого Сруна, Кондратий Рылеев надеялся рассмотреть подробнее и пристальнее нашу добычу позднее.

Мы же решили большую часть пути сделать по суше. И эта суша стоила того.

Перед нами был весь мир. Здесь, на острове, к которому мы плыли столько лет, было всё — и арбузные груди, и мослы с козлами.

Здесь были грецкие орехи и брюссельская капуста, бенгальские огни и краковская колбаса, исландская сеть и чешское пиво, бразильский кофе и шведские спички, французская любовь и русская водка, восточные сладости и западный образ жизни, банановые шкурки и бешеные огурцы.

Чем дальше мы продвигались, тем более пересечённой была местность. Она прямо-таки была иссечена и зачёркнута.

Не задорого мы наняли провожатого и следующим утром отправились в путь. Перед нами лежала скатерная дорога, кюветы были расшиты крестиком, осевая линия — гладью, а кое-где дорога хранила следы от еды.

Перед нами простирались предгорья среднего класса. На горизонте сияли восьмитысячники высшего света. Раскинулась перед ними равнина пролетариата.

Были тут и крестьянские низменности и урочища, скальники и обрывы Растиньяков.

А где-то вдали, отражённая лишь на карте, зияла Марианская впадина бомжей.

На плоскогорье мы увидели широкую белую полосу. Она шла по холмам, спускалась вниз, поднималась наверх, и со стороны этой полосы раздавалось громкое чавканье.

— Это что? — спросили мы провожатого.

— О! — отвечал он, и голос его дрожал, — это Широкий читатель.

— Что-то не похож он на читателя, — сказал Боцман Наливайко.

— Это совершенно не важно, на что он похож. Собственно, никто его не видел. Что вы, видели в глаза Широкую Масленицу, что смотрели ей в глаза? А? А видели Длинный Рубль? Но сколько глупостей совершают люди, чтобы подержать Длинный Рубль в руках. Сколько из людей погибло от этого желания. Одним словом, давайте держаться в стороне, иначе мы вдруг станем доступны Широкому Читателю, а ни один человек после этого живым не возвращался.

Путь до Дарьиной Рощи был долог. Тянулись перед нами глухие окольные тропы.

Наконец, мы вступили в горы Ставриды.

Потом мы прошли ещё дальше и увидали Дарьину Рощу.

Она была невелика — всего три сосны. Правда, за этими деревьями совершенно не было видать леса.

В середине этой рощи на дереве что-то виднелось.

Тяжело было так — разом — завершить наше путешествие. Ведь когда цель близка, понимаешь, что путь к ней сам по себе был бессмысленным подарком судьбы. И мы, разбив лагерь на опушке Дарьиной рощи, стояли в нём до лета.

Когда же подошёл срок, отгрохотали майские грозы, закуксился июньский дождь, мы вспомнили о Золотом Сруне.

— Какой сегодня день? — спросил капитан, отряхая брабантские манжеты своего парадного кителя.

— Четверг, — ответил ему неизвестно кто.

— Отлично! — бодро крикнул Капитан. — Дождь уже кончился. Приступаем!

Поднявшись с ягодиц и колен, как были, мы приступили к нашей цели с упованьем.

Мы запели:

Затрещали под нашими ногами сухие ветки, свистнули раки в проёмах близлежащих гор, и, наконец, мы вышли к огромному дереву.

На дереве действительно сидел Срун. Воняло вокруг гадостно, даже подойти ближе было тяжело.

— Н-да, — сказал Боцман Наливайко.

А Всадница Без Головы воскликнула:

— Но он же не золотой!

Женщины вообще очень часто говорят мужчинам обидные слова.

Срун печально поглядел на нас.

Мы ждали объяснений, нервно притоптывая ногами.

— Сначала я был золотым, и прославился этим. Но потом меня долго и много трогали и хватали, тем самым они стёрли всю мою позолоту. Некоторые норовили вытирать меня полотенцами, носовыми платками и туалетной бумагой — так от этого стало ещё хуже.

— Ну что, будем требовать желаний? — спросил Перрейра. — Одно на всех, и не будем стоять за ценой? Или такое, чтобы никто не ушёл обиженным? Как у нас с общечеловеческими ценностями и гуманизмом, а?

— Не знаю, — ответил я. — Если говорить о себе, так я несколько раз принимался думать обо всём человечестве, и каждый раз у меня глаза разбегались. Человечество каждый раз не помещалось во мне. Тогда я принимался думать о распутных девках, и хоть как-то успокаивался. Поэтому о гуманизме сказать ничего не могу.

— Это всё равно, — примирил нас Капитан. — Видите, какая тут огромная лужа под деревом? Мы все потонем. Может, разве наша Всадница без Головы найдёт тут своё счастье…

Но Всадница без Головы решила не лазить в лужу, хоть смутно помнила про предсказание, сделанное Оракулом с Бутылкой.

Устыжённые, мы пошли к шлюпке.

— Ну вот, что я скажу Кондратию Рылееву, — говорил Боцман Наливайко. — Срун оказался всего лишь позолоченным, да и вдобавок каким-то потертым. Как меня хватит на борту Кондратий, своих не узнаю!

— Пожалуй, возвращаясь домой, мы обогнём остров Робина с Кукурузой, — заявил наш Капитан, — Обогнём по дуге Большого Круга. Неловко как-то, не стоит рассказывать ему о нашем разочаровании.

А вы не расстраивайтесь — смысл путешествия в самом путешествии. Тем более, что наше ещё не закончено. Я, например, ещё не нашёл свой пропавший сандалий.

И при этих словах, мы начали спускаться в бухту, где уже ждали нас наши корабли.

Василиса, дождавшись, когда Иван-Царевич уснет, достала из шкафа пузырек с чернилами, ручку с заржавленным пером и, разложив перед собой измятый лист бумаги, стала писать.

"Милый Кащеюшка! — писала она. — И пишу тебе письмо. Поздравляю вас с рождеством и желаю тебе всего от господа бога. Нету у меня ни отца, ни маменьки, только ты у меня один остался".

Василиса перевела глаза на темное окно, в котором мелькало отражение свечки, и живо вообразила себе Кащея Бессмертного. Это маленький, тощенький, но необыкновенно юркий и подвижной старикашка, лет шестидесяти пяти на вид, с вечно смеющимся лицом и пьяными глазами. Под его почтительностью и смирением скрывается самое иезуитское ехидство. Никто лучше его не умеет вовремя подкрасться и цапнуть за ногу, забраться в ледник или украсть у мужика курицу. Ему уж не раз отбивали задние ноги, раза два его вешали, каждую неделю пороли до полусмерти, но он всегда оживал.

Василиса вздохнула, умакнула перо и продолжала писать:

"А вчерась мне была выволочка. Ванька выволок меня за волосья на двор и отчесал шпандырем за то, что цветы по ковру выткала красные заместо розовых. Не любит он меня, Кащеюшка. Какая там любовь, если увидел меня только перед свадьбой, а у него уже Парашка боярская была! Это все старый царь-батюшка ему велел жениться, а Ванька назло стрелу в болото послал, а царь у нас с придурью, все одно сказал, женись. А зачем я ему нужна, когда у него своя Парашка. А давеча Ванька велел для царя пирог испечь с яблоками, а я испекла с капустой, а он стал этим пирогом мне в харю тыкать. И кожу мою лягушечью, твой подарок памятный, в печке спалил."