Мы набрали вдоволь еды, а что не смогли съесть или забрать с собой, то пообнюхивали.

На корабле был устроен пир, по случаю праздника откупорили даже сорок бочек арестантов.

Сыр, правда, оказался несвежим, и был выброшен нами за борт.

Наутро, в состоянии изрядного похмелья, я сидел на палубе, привалившись к мачте. С другой стороны сидел Боцман Наливайко. Я знал старого морского кабана давно, но всё же завидовал его подвигам и успеху в глазах Всадницы без Головы. Не был я готов примириться с завистью. Он всё равно лучший, всё равно…

Боцман первым нарушил молчание.

— А ты знаешь, у меня в Питере любовь была… — Боцман вздохнул. — Там, знаешь, на улице Ракова есть гастроном, который построил зодчий из Кракова… Эх, да что и говорить. Как-то так вышло.

Я, знаешь, всегда хотел быть скрипачом

А вышло иначе, охрип и осип, даже на войне ранили. В живот.

— На какой войне? — не утерпел я.

— Между арабесками и иудами, — ответил Боцман Наливайко.

— Что за война такая? — возмутился я.

— Ты молчи, не перебивай. Я лучше тебя знаю — какая. Ты меня ещё спроси, на чьей стороне мы были.

Я, пользуясь возможностью, спросил, но он не ответил.

— Да. Я вот теперь, среди акул и альбатросов, с трубкой рассекаю, команда собакой называет, гейши валюту требуют. Пью много… А ведь сейчас стоял бы себе во фраке, пиликал бы людям на радость, в Милан позвали бы, в Париж… А тут наелся гнилого сыра и рад.

— Да нет, всё правильно. Так лучше. Скрипачам тоже не сладко… — забормотал я и понял, что чувство зависти к Боцману окончательно оставило меня.

Веселясь и танцуя, порыгивая и попукивая, продолжали мы свой путь.

Штиль сменился лёгким ветерком, затем сильным попутным ветром.

Он усиливался и, наконец, набился нам в уши и заткнул рты. Подгоняемые этим ветром мы летели наискосок через параллели и меридианы. Какой-то полуостров без материка проскочил слева, а какие-то острова — справа.

Когда мы проплывали мимо них, ветер на секунду утих, и чей-то голос над ухом выдохнул:

— Лимбургский сыр умер.

Но что это означало, никто не понял.

Ветер крепчал и вскоре достиг сорока и более градусов. Что было делать? Мы поступили как обычно — с упованием на журнал Mariner's Magazine из судовой библиотеки и Кондратия Рылеева, который вытащил на палубу целую стопку книг классиков и начал руководить спасением корабля. Повинуясь им всем, мы убавили блинд и приготовились убрать фок-зейль. Но погода становилась хуже; осмотрев, прочно ли привязано наше зенитное орудие, мы убрали бизань. Корабль находился в открытом море, и было решено лучше идти под ветром, чем убрать все паруса и отдаться на волю волн. Мы взяли рифы от фок-зейля и поставили его, затем натянули шкот. Румпель лежал на полном ветре, точно так же как и лежала половина команды. «Алко» стоял пистолетом при полной волне. Мы закрепили спереди нирал, но парус с грохотом лопнул. Тогда мы спустили рею, сняли с неё парус и рассовали по сусекам весь такелаж.

Теперь ветер был ужасен, гадок, отвратителен и противен. Совершенно невозможно было понять даже — куда он дует. Мы натянули тали у ручки румпеля, чтобы облегчить рулевого. Рулевой облегчился, но это делу не помогло. Мы не думали спускать стеньги, но оставили всю оснастку, потому что корабль шел под ветром, а известно, что стеньги помогают управлению кораблем и увеличивают его ход, тем более что перед нами было открытое море. Когда буря стихла, поставили грот фок-зейль и легли в дрейф. Затем мы доставили к этому бизань, большой и малый марсели, а так же страсбург. «Алко» шёл на северо-восток при юго-западном ветре, хотя, может, всё было наоборот. Мы укрепили швартовы к штирборту, ослабили брасы у рей за ветром, сбрасопили под ветер и крепко притянули булини, закрепив их. Мы маневрировали бизанью, стараясь сохранить ветер и поставить столько парусов, сколько могли выдержать корабельные мачты.

Наконец, мы заебались так, что самим стало тошно.

— А может, на машинном ходу пойдём? — спросил, наконец, Кондратий Рылеев.

— А что, у нас ещё и машина есть? — заинтересовался Капитан.

— Ну, есть или нет — я не знаю, — отвечал расторопный Боцман, — но три механика пайку жрут, нос не воротят. На авральные работы их из машинного отделения не выманишь.

Мы спустились вниз и открыли дверь в машинное отделение. Там аккуратно, рядком, спали три механика — старший, средний и младший.

Мы подняли их, изрядно недовольных, и заставили запустить машину. Заревел огонь, забурлила вода, что-то потекло по медным трубам. Застучало, заскрежетало всё. Воздух наполнился судорогами и смятением.

"Алко" встрепенулся, горделиво повёл корпусом и полетел вперёд, разбрасывая вокруг обрывки волн и мыльные пузыри земли, иначе называемые морской пеной.

Всех встреченных путешественников мы расспрашивали о Золотом Сруне, но они явно были некомпетентны, а те, кто был компетентен — были неразговорчивы. А те, кто был разговорчив, тот был некомпетентен. В общем, дело было дрянь с нашим информационным обеспечением.

Мы переболели золотой лихорадкой, посетили немало злачных мест и познакомились с огромным количеством золотой молодёжи. Надо было бы остановиться на Золотой Середине, да откуда ж её было взять.

Как-то мы сидели в уют-компании и обсуждали наш маршрут и меню на следующий день.

— А нужен ли вообще нам этот Золотой Срун. — Всадница без Головы поджала губки. — Золото так обманчиво и так ненадёжно. Мне вот как-то обещали Золотой Дождь, я разлеглась, как Даная… А вышла одна срамота…

— Да, тянутся перед нами глухие окольные кильватерные следы, а Сруна как не было, так и нет.

— Давайте, сначала найдём Золотую Середину, — предложил Носоглоточный Храповицкий.

— Да Золотая-то Середина у нас всегда под рукой — вон, миль двадцать к северу остров Золотой Середины.

Мы решили посетить остров Золотой Середины — не так, чтобы для пользы, но хотя бы для отдохновения души. Рылеев вынес в уют-компанию несколько путеводителей, и мы принялись изучать свойство и строение Золотой Середины.

— Там есть пуп земли, — обрадовано воскликнул наш Капитан.

— Нет, там есть шишка на ровном месте! — отвечала Всадница без Головы.

— Кому пуп, а кому шишка, — примирительно заявил Себастьян Перрейра. — Поедемте кататься. Надо же хоть какого-то золота повидать.

Остров был гол как сокол. Собственно, да и островом это можно было назвать с большой натяжкой — он едва лишь на палец возвышался над поверхностью океана и был плоским как блин. Сравнение это, однако, хромало. Никакой ноздреватости или сальности, что отличает хороший блин, здесь не наблюдалось.

Была у нас под ногами ровная шероховатость, как на хорошо уложенном асфальте. В бело-чёрную крапинку. Получался тот цвет, что иногда называют маренго. Впрочем, доподлинно известно, что никто не знает, что за цвет — маренго. Маренго… Тьфу, скажут тоже.

Но это, согласитесь, всё это изрядно настораживает.

У Носоглоточного Храповицкого даже развязались шнурки.

Себастьян Перрейра первым спрыгнул со шлюпки на то, что назвать землёй не поворачивался язык. Очень странное это было место, вполне математическое.

— Но где же шишка? Ровное место я вижу, но шишка-то где? — голос Всадницы без Головы задрожал. Она была несколько разочарована.

— Да и пупа я не вижу! — вторил ей Капитан.

Внезапно Носоглоточный Храповицкий замахал руками, подзывая нас.

Мы бросились к нему и увидели крохотный пупырышек на поверхности.

Это был действительно пуп земли.

— А чего это он выпуклый? — спросил пространство Капитан, рассматривая свой собственный пуп. Его пуп был обыкновенный — нормально вогнутый, и в него вмещалось десять унций розового масла.

— Может, это не Пуп земли, а просто шишка на ровном месте.

— Нет, это, наверное, пуп земли похожий на шишку. Собственно, даже наверняка это — пуп земли, который является шишкой на ровном месте.