Тот попятился, но было поздно. Робин облапил его и начал хлопать по спине так что лоцман Егоров одновременно выкатывал глаза и высовывал язык в такт ударам. Мы поняли, что стали свидетелями нечаянного раскрытия Давней Тайны.

Когда восторги Робина утихли, Егоров подполз к нам на четвереньках.

— Я не Егоров, я Себастьян Перрейра! — прошептал он и заплакал.

Наш капитан занёс руку, чтобы погладить его по голове, но Егоров-Перрейра уклонился.

— Да, я сначала выдавал себя за Лоцмана, а потом за Егорова, но на самом деле я обманул вас. Я вовсе не тот и не другой. Я пустился в плаванье, обманув вас, только затем, чтобы увидеть своего однояйцевого брата Кристофера-Робина-с-Кукурузой.

— Хм… А вы Егоро… то есть, тьфу, сэр Перрейра, уверены, что он — однояйцевый? — спросил капитан.

— Ну, мы же не будем настолько невежливы, чтобы просить предъявить нам доказательства, — быстро прервал я неловкую паузу.

Начался пир, состоявший из варёной кукурузы и кукурузных лепёшек. Пили мы кукурузную водку, закусывая солёными и мочёными кукурузинами.

Робин, узнав о цели нашего путешествия, загорелся мыслью увидеть Золотого Сруна, но вовремя вспомнил о своей Кукурузе.

Он простился с нами, попросив заглянуть на обратном пути и показать Сруна.

— А то я уже двадцать восемь лет как покинул родной промышленный город Лиепаю и редко вижу что-нибудь новое.

Помахав ему на прощание, мы отчалили.

Через некоторое время мы загрустили — это была настоящая грусть путешественников, которая называется "тоска по дому".

Боцман Наливайко тут же выпустил джина из бутылки. Джин вылез из бутылки и сразу же привёл Боцмана Наливайко в скотское состояние. Он начал давить Храповицкого, носоглоточный возмутился и тут же пальнул из зенитной пушки. Но дело уже невозможно было поправить. Впрочем, и все мы были не лучше Боцмана — я клевал носом, лоцман Себастьян Перрейра сучил ногами, наш капитан болтал языком. Служба была запущена, повсюду валялись битые склянки, матросы разбрелись кто куда.

Так прошло несколько лет.

И песня, которую мы пели по утрам перед завтраком звучала несколько уныло и печально, хотя слова оставались всё теми же:

Но в один прекрасное ветреное утро, когда солнце приготовилось вылезти из глубин мирового океана, на горизонте появилась странная точка.

Мы, обратив на неё внимание, лениво рассуждали, что это — Боевой Дерижбандель, гражданский Сратостат или свинтопрульный аппарат неясного назначения.

Мер, впрочем, предпринято не было — какие уж там меры, когда тоска по дому укрыла нас по самое горло и ещё подоткнула со всех сторон простыни.

Точка уже превратилась во вполне осмысленную фигуру гигантских размеров, путешествующую по воде яки посуху. Яки, впрочем, были не при чём.

— Может, — сказал нетрезвый Наливайко, — это известный экстремальный странник Маргеллан?

— А может, — отвечал ему совершенно бухой Себастьян Перрейра, — это знаменитый глухонемой путешественник, что путешествует в одиночку. Он обогнул и загнул всё, что можно, был везде, но по понятной причине не может ничего об этом рассказать.

— Нет, путешественник ходит исключительно на вёслах, — возразил я, тяжело ворочая языком, поскольку давно был вдребадан. — Да, на вёслах. Я сам видел в журнале «Национал-географик» фотографию, на которой чётко изображен, как он, встав на вёсла, будто на ходули, меряет Мировой океан. На землемера похож. Да.

— С другой стороны, — произнёс наш капитан, который был до синевы выбрит и слегка пьян, — это мог бы быть Рыцарь пространного образа. Я ни разу не слышал, чтобы он путешествовал морем.

— Позволю не согласиться с вами, капитан, — забормотал Носоглоточный (он был слегка выбрит и до синевы пьян) — фигура приближается и мне видно, что в руках у неё не копьё, а фаллический хуй, а на голове она несёт не тазик, как полагается Рыцарю пространного образа, а Пирамидальную нахлобучку.

— С рыцарями, по-моему, одна проблема — латы эти дурацкие, — не к месту вмешался юнга, что залил глаза наравне со всеми. — Грохочут, как пустое ведро.

Всадница без Головы молчала и тупо глядела перед собой. Она не вязала лыка.

— Чего зря рассуждать, — подытожил пьяный в зюзю Кондратий и хватил водочного рома, настоянного на бифитерах.

Фигура приблизилась окончательно и бесповоротно. Оказалось, что это странный корабль с гигантской статуей на борту. Вокруг статуи хлопали надутые паруса, а сама она была изрядно обгажена альбатросами.

В ногах у статуи, по всему периметру палубы стояли ульи, курились смирна и ладан, а с курильней в руках бегал наш приятель Пасечник.

— Вот она, весточка с родины, — удовлетворённо крякнул уже окосевший капитан.

И мы окончательно чокнулись ромом и джином.

Пасечник перелез на наш отважный корабль, и пошёл к нам, бережно переступая через судьбы бесчувственных матросов.

Он напоил нас аспириновой водой, дал похрустеть солёными огурчиками, и мочёной капустой и налил нам утреннего пива.

Говорить нам с ним было не о чем, и мы обменялись несколькими необременительными жестами, а похмельные матросы перетаскали в трюм подаренные Пасечником бочки с мёдом.

Скорбно вздохнув, Пасечник полез обратно к себе — по кантам и вантам.

Вскоре, гигантская фигура, раскачиваясь, исчезла на горизонте.

— Капитан, — мутно посмотрел вокруг себя Кондратий Рылеев, — с кем это вы разговаривали?

— Я не разговаривал.

— Это Наливайко говорил, — подал свой слабый голос я.

Но Наливайко давно спал, и обсудить привет с Родины нам не удалось. Только медовые бочки напоминали нам о реальности Пасечника и о том, что всё произошедшее не было видением. Впрочем, они долго ещё внушали суеверный ужас впечатлительным матросам, пока из их содержимого не получилась вполне сносная медовуха.

Однако мистическое появление Морской Фигуры взбодрило нас. Служба была снова очищена, встряхнута и поставлена. Матросы забегали, канаты натянулись, форштевень изогнулся, а Наливайко похмелился. Носоглоточный Храповицкий почистил зенитную пушку бутылочным ёршиком и пальнул из неё для острастки.

Тем же месяцем извилины нашего пути привели кофейный клипер «Алко» к неизвестному острову.

Шлюпка со скрежетом уткнулась в песок, и мы ступили на землю, от твёрдости которой давно отвыкли. На всякий случай набычившись и навострив лыжи, мы двинулись в глубину острова.

Продравшись через мужественные заросли брусники, мы очутились на огромной поляне.

— Ясно, — сказал Наливайко. — Это остров принадлежит Мастеру Золотые Ручки.

Ровно посередине острова высилась статуя Мастера Золотые Ручки. Сначала я принял её за статую Будды, но потом понял, что ошибся. У Мастера была довольно угрюмая рожа, а так же в отличие от цельнозолотых статуй, у истукана были золотыми только руки — и то до предплечий. Впрочем, как и Будда, он порос лианами, похожими на водоросли.

И правда, в отдалении раздавался шум непрекращающейся работы. Стучал кузнечный молоток, повизгивала пила, слышилось пыхтение и гулко капал пот.

У конца тропинки стояла кузня. Отбычившись и затупив лыжи, мы приблизились к ней.

Из дверей вышел хмурый народный умелец. От него разило перегаром, а из кузни тянуло кислым и влажным.

Он церемонно пожал нам руки.

Довольно болезненным и тяжёлым было пожатье его золотой десницы, но приходилось терпеть.

Выяснилось, что Мастер Золотые ручки всю жизнь хотел пожать какие-нибудь лавры, но лавры, увы, не росли на его острове. Приходилось искать замены. Многие годы он жал жмыхи и соки. Теперь мы внесли в жизнь Мастера Золотые Ручки разнообразие.

— Какая лёгкая у вас рука, — отдуваясь, заметил наш капитан и спрятал босую ногу за обутую. Из вежливости.