И вот мы оказались на людной площади, в толпе туристов, прямо под массивными стенами крепости-дворца. Солнце зашло, и сразу же резко похолодаю. Стены дворца поднимались, как неприступные скалы. Длинные тени испещряли площадь. Со всех сторон нас обступали людские тела, разгоряченные, потные. Толпа все напирала и грозно колыхалась, угроза слышалась даже во взрывах смеха и взвинченных голосах.
На одном конце площади было сооружено нечто вроде открытой сценической площадки. Представление было в разгаре, кукольный театр давал комедию, и над шторкой возникали, кривлялись и пищали что-то неестественными голосами все новые персонажи, потешающие публику. По площади разносились раскаты смеха, но содержание я улавливал с трудом, да и видно с того места, где мы стояли, было плохо, одни лишь искаженные гримасами маски. По углам сцены были расставлены огромные пылающие факелы, тени метались и прыгали, точно убийцы, неожиданно выскакивающие из-за угла во тьме ночи. Всюду я видел лишь мрак, опасность и неизбывное зло. И шутки со сцены меня не смешили.
Сестра Элизабет отыскала маленький незанятый столик на площадке возле кафе, вход в которое украшали гирлянды синих, красных и желтых лампочек, развешанные на голых ветках деревьев, этих безлистных призраках лета. Мы сели, как-то умудрились привлечь внимание официанта. И пока он пробирался среди столиков, спеша выполнить заказ, сидели молча. Вскоре нам подали кружки с горячим дымящимся кофе, и мы сидели, грели о них ладони и издали наблюдали за представлением.
— Ты смотришь так уныло, Бен. Неужели дела обстоят настолько плохо? Неужели мы так и не завершим начатое? Разве сейчас мы не ближе к получению ответов на все вопросы?
Она отпила глоток из кружки, где сверху плавала пленка кипяченого молока. Я знал, что на верхней губе у нее непременно останутся маленькие усики из белой пены, знал, что она аккуратно, как котенок, слизнет их. Она задала все эти вопросы с самым невинным видом и то и дело переводила взгляд с меня на сцену, а потом — на толпы зрителей, головы которых оставались в тени и были дружно повернуты в одну сторону. Они продолжали наслаждаться спектаклем.
— Не знаю. Уныло, говоришь? Господи, да я просто устал... И еще боюсь. Боюсь, что меня убьют, боюсь того, что рано или поздно узнаю. В Ирландии я дошел до точки, нет, правда, совсем сломался... — Тут я спохватился, что слишком разоткровенничался, потерял над собой всякий контроль. — Ладно, нет смысла говорить об этом теперь. Но мне было плохо, очень плохо. Что-то там со мной случилось...
— Ты слишком много пережил за последнее время, — заметила она.
— Дело не только в этом. Вот тебя тоже едва не убили, и человек этот погиб... но ведь ты не отчаиваешься, не умираешь от страха. Что-то внутри меня надломилось. Не могу забыть это жуткое зрелище... брат Лео на кресте, весь раздутый и синий, и будто манит меня одной рукой... Чем ближе я подбираюсь к разгадке, тем мрачнее становится все вокруг, а ответ тут я вижу один — Рим всюду Рим, это уже ясно. Так вот, чем ближе я, тем больший меня охватывает ужас. Не знаю... нет, наверное, я боюсь не смерти, не того, что меня могут убить. Страшно боюсь того, что предстоит узнать. Вэл все знала, теперь я просто уверен в этом. — Я покачал головой и отпил глоток обжигающе горячего кофе. Все, что угодно, лишь бы прервать эту исповедь. Что это, черт побери, со мной происходит?
— Ты просто очень устал. Вымотался морально и физически. Тебе нужно отдохнуть, — сказала она.
— Он здесь, ты же знаешь. Он здесь! Ты понимаешь, что это значит?
— Кто? — На лице ее отразилось недоумение.
— Хорстман. Я знаю, чувствую, он здесь.
— Не надо об этом. Прошу тебя, пожалуйста.
— Но так оно и есть. И ничего с этим не поделаешь. Он все узнает. Не понимаю, как, но он всегда знает. Ты должна это понять. Должна понять, что его прикрывает твоя драгоценная Церковь. Информирует его. Это не просто везение, сестра. Ему все сообщают. И он здесь, я знаю это, знаю!...
Она спокойно выслушала мою истерическую тираду, потом потянулась через стол, хотела взять за руку. Почувствовав прикосновение, я резко отдернул руку.
— Кто стоит за всем этим, Бен?
— Не знаю. Бог ты мой, может, даже сам Папа! Откуда мне знать?... Д'Амбрицци лжец, может, это Д'Амбрицци!...
Она покачала головой.
— И твоя уверенность в нем еще ничего не означает, сестра! Прости, но ты лояльна к ним, ты одна из них! — Я чувствовал, что лечу в бездну. Я сам не понимал, что это на меня вдруг нашло. Чертовщина какая-то...
Какое-то время мы сидели и молча смотрели на сцену, без всякого интереса, не видя и не вникая в то, что там происходит.
— За что ты меня так ненавидишь? Что я тебе сделала?
Я просто любила твою сестру и готова была перевернуть весь мир, чтоб выяснить, кто ее убил и за что. Не перестаю удивляться, чем это я тебя так раздражаю?...
Этого я никак не ожидал. Я решил отделаться трусливым, ничего не значащим ответом:
— О чем это ты? У меня масса куда более важных проблем, чем ненависть к тебе и все такое прочее.
— Я всего лишь монахиня, тут Данн прав. Но это вовсе не означает, что мне не присуще чувство женской...
— Ладно, хорошо. Только прошу тебя, пожалуйста, избавь меня от рассуждений на тему твоей женской интуиции.
— Что случилось, Бен? Неужели забыл, какой славной и дружной командой мы были в Принстоне?
— Конечно, помню. И это вопрос к тебе. Что с тобой случилось, Элизабет? Ведь именно ты разрушила нашу дружную команду! Прекрасно помню последний наш разговор...
— Я тоже помню. И как нам было хорошо вдвоем, тоже...
— Я воспринимал тебя как человека, как женщину. Наверное, то была ошибка. И мне следует извиниться...
— Извиниться? За что? Я и есть человек. И женщина!
— Ты всего лишь монахиня. Не более того. И это для Тебя главное. Так что давай не будем больше об этом. Разговор закончен.
— Почему? Почему закончен? Почему мы не можем выяснить все до конца? Твоя сестра была монахиней, или ты забыл? Она что, перестала от этого быть человеком? В чем проблема? Разве ты ненавидел ее? Она что, была тебе омерзительна оттого, что монахиня?... Ведь не можешь же ты...
— Вэл была мне сестрой. Ты затронула деликатную тему. Так что не надо, давай на этом закончим.
Она вздохнула и по-прежнему не сводила с меня глаз. Господи, до чего ж красивые у нее были глаза, огромные, зеленые, с пляшущими в них злыми огоньками. А губы тонкие, сжаты плотно и решительно.
— Нет, нам надо поговорить. Все выяснить до конца, чтобы ничто уже не помешало остаться нам добрыми друзьями, тем Беном и той Элизабет, которым было так хорошо вместе... — Она прикусила нижнюю губу. Глаза смотрели с мольбой.
— Хорошо, — ответил я. — Проблема заключается в твоей Церкви. И мешает нам тот факт, что ты монахиня. И что Церковь, сколь бы ни благовидны порой были ее дела, по-прежнему для тебя все. — Мне ничуть не хотелось продолжать этот разговор. Я считал его бессмысленным. Хотел, чтобы Элизабет ушла из моей жизни раз и навсегда, стерлась из моей памяти. — Все очень просто. И мне не слишком хочется вдаваться тут в подробности. Я выучил этот урок много лет тому назад, а потом вдруг забыл. Это ты заставила меня забыть его. Из-за тебя я забыл, что вы все собой представляете... это как болезнь, она вползает в тебя, заражает на всю жизнь. Церковь, твоя Церковь. Как можешь ты служить ей? Как могла отдать себя всю, целиком, этой Церкви, отдать свое тело и душу? Не вижу в том никакого благородства. Церковь эгоистична, аппетиты ее безграничны, она пожирает твою жизнь, питается всеми твоими соками, точно вампир. Высасывает все до последней капли и оставляет не женщин и мужчин, а пустые оболочки. Она забирает все и ничего не дает взамен... Как могла ты посвятить свою жизнь этой проклятой Церкви, когда рядом протекает совсем другая, настоящая жизнь? Вот ты говоришь, у тебя интуиция, а где она была, когда ты решила стать монахиней? Я видел в тебе настоящего человека, так стоило ли убивать его во имя Церкви?...
