Присланный Ватиканом дознаватель отчитывался только перед епископом Торричелли (последний, очевидно, делился своими соображениями по поводу его действий с Д'Амбрицци). Это был жесткий, неприветливый и крайне хладнокровный господин, настоящего имени которого никто не знал, но в дневнике Д'Амбрицци называл его Коллекционером, возможно, потому, что он с упорством и тщанием, достойными истинного коллекционера, собирал доказательства по всем трем делам и обладал типичным для полицейского менталитетом. По мнению Д'Амбрицци, Коллекционер ничем не отличался от самих ассасинов, за тем, пожалуй, исключением, что представлял в Париже Папу, крайне отрицательно относившегося к отказу наемников служить фашистам. Д'Амбрицци писал о Коллекционере с презрением и даже ненавистью, это чувствовалось в каждой строчке. Так, во всяком случае, утверждал отец Данн, который пересказывал мне сейчас эти мемуары.

Несколько месяцев Коллекционер допрашивал каждого, кто знал отца Лебека, задавал все вопросы вполне открыто. В остальное же время вел другую, тайную жизнь, продолжал собирать сведения об ассасинах и их неудавшейся попытке покушения на человека в поезде.

Однако Саймон оказался для него крепким орешком. Он напрочь отказывался признать не только свое участие в покушении, но и сам факт, что знал о нем, ловко уходил от вопросов, связанных с приказом Ватикана сотрудничать с нацистами во время оккупации. Однако Коллекционер продолжал давить; Д'Амбрицци писал, что на шее Саймона уже затягивалась петля.

Сам же Д'Амбрицци, так много знавший об ассасинах и их деятельности от Торричелли, тоже оказался под угрозой: Коллекционер вполне мог добраться и до него. Он вызывал его на беседы раз десять, если не больше, причем каждая длилась не менее шести часов, бесконечно задавал одни и те же вопросы, детально расспрашивал о годах оккупации в Париже. К концу весны 1945-го до Д'Амбрицци дошло, что на самого Коллекционера очень сильно давили из Ватикана. Папа требовал во что бы то ни стало разыскать убийцу отца Лебека, а также людей, организовавших покушение на человека в поезде. И Коллекционеру позарез нужен был хотя бы один козел отпущения. А потом предстояло вернуться в Рим, и какая судьба его там ждала неизвестно.

А Саймон исчез, словно по волшебству, просто растворился, как дым. Д'Амбрицци никогда его больше не видел.

И вот уже настырный Коллекционер начал бросать косые голодные взгляды на самого епископа Торричелли, формально назначенного Папой главой ассасинов, когда Саймона выслали из Рима. Д'Амбрицци знал епископа как опытного и хитрого ветерана Церкви, изощренного, подозрительного и осторожного, обладающего почти нечеловеческой способностью прятаться в свою раковину, точно улитка, и спокойно пережидать в ней все бури. Для него сам способ спасения был не слишком важен, важно было другое: кому придется платить.

Д'Амбрицци понял это, когда Торричелли начал приглядываться и искать козла отпущения, могущего удовлетворить ненасытного и жаждущего крови Коллекционера. А искать приходилось среди самого близкого окружения. И первым кандидатом стал... преданный Д'Амбрицци. Человек, ставший его конфидентом, с которым он столько раз делился своими страхами по поводу неправильного, с точки зрения Ватикана, использования ассасинов. Молодой Д'Амбрицци как нельзя более подходил для этой роли.

И тогда Д'Амбрицци решился и сделал ход первым, чтоб упредить Торричелли, не позволить ему отдать «друга» на растерзание Коллекционеру.

Он получил приказ из Рима, где ему предписывалось явиться для «переизбрания на новую должность», тут же все понял и обратился к офицеру американской разведки. Это было равносильно тому, писал он, что его вызывают в Москву. Он был достаточно мудр и сообразил, чем грозит возвращение в Ватикан. Американец оказался старым его другом, который часто бывал в Париже во время оккупации. Он был человеком с большими связями, и Д'Амбрицци вполне мог ему доверять. С его помощью и удалось ускользнуть прямо из лап Коллекционера, и в мемуарах это было описано подробно. Д'Амбрицци исчез столь же внезапно и бесследно, как Саймон. И Коллекционеру осталось лишь принюхиваться и суетиться, как потерявшей след гончей, однако сдаваться он не собирался.

Американский друг вывез Д'Амбрицци из послевоенной Европы, снабдив его документами умершего священника. А потом он привез его к себе домой, в Принстон.

И, само собой разумеется, этим другом оказался не кто иной, как Хью Дрискил.

А затем, уже в Принстоне, Д'Амбрицци и написал эту свою историю.

Отец Данн закончил свое повествование, и я довольно долго сидел, пытаясь определить, добавила ли она что-либо существенное к тому, что уже было мне известно. Я перебирал в уме все детали и подробности, вертел ими, переставлял местами, и порой начинало казаться, что они нисколько не проясняют тайны, а, напротив, призваны лишь запутать, сбить со следа.

Одно было ясно: кардинал Д'Амбрицци знал ответы на очень многие вопросы. Но как заставить его копаться в этом сомнительном прошлом, учитывая тот факт, что Церковь направила команду наемных убийц в помощь нацистам? Да и вряд ли он захочет назвать истинные имена людей, числившихся в ассасинах.

Я понял еще одну очень важную вещь. Теперь мы знали о событиях в Париже из двух источников, возможно, даже трех, если учитывать рассказ Габриэль, и подробности своего участия в этих событиях Церковь предпочитала хранить в тайне. И каким-то образом Вэл узнала об этом.

А может, узнала что-то еще?... За что ее могли убить, за что стоило умереть?

И кто были эти люди?

Коллекционер?

Человек в поезде?

Что произошло с Саймоном?

И почему пока что нигде и никто ни словом не упомянул о самом загадочном из всех... об Архигерцоге? Ведь наверняка он был очень важной фигурой для Этьена Лебека к примеру, поставившего после его имени три восклицательных знака. Важен для Торричелли, который обратился к нему в самую трудную минуту...

Внизу показалась россыпь огней, я понял, что мы подлетаем к Парижу. Самолет начал плавно и медленно снижаться.

На следующее утро мы нашли небольшое уличное кафе с видом на Нотр-Дам, уселись в плетеные кресла за стеклянным столиком, над которым ветер трепал края огромного зонта с фирменным логотипом «Чинзано». Утро выдалось на удивление солнечное и теплое для середины ноября, но в дуновении ветра чувствовалось, что это ненадолго. Высоко в синем небе сбивались в кучи и множились белые облака, образуя некое подобие белоснежной горной гряды прямо за куполом огромного собора. Солнце освещало причудливые рыльца горгулий, скалившихся в хищных улыбках на весь остальной свет.

Мы позавтракали омлетом со сливочным маслом, зеленью и сыром. Кофе с молоком нам подали просто чудесный, густой и сладкий, и я, откинувшись на спинку кресла, обозревал окрестности, а отец Данн, похмыкивая время от времени, читал утренний выпуск «Геральд Трибьюн». Я от души радовался этому тихому благостному утру. Просто не верилось, что всего сутки тому назад, тоже утром, я, запыхавшийся и онемевший от ужаса, смотрел на брата Лео, распятого на перевернутом кресте, а вокруг бушевали волны, и он словно манил меня безжизненной рукой. А потом я бежал, спасался от реального или воображаемого врага, который, как мне казалось, следовал за мной по пятам. При одном только воспоминании об этом сердце мое замирало от страха, останавливалось, отказывалось биться.

Но вот наконец отец Данн опустил газету, затем аккуратно и неспешно сложил ее. И громко высморкался.

— Насморк никак не проходит, а теперь еще и горло заболело. Вы как спали, хорошо?

— Ну уж, во всяком случае, лучше, чем день тому назад. Крупно повезет, если не подхвачу воспаление легких.

— Вот, пососите. — Он протянул мне малиновую пастилку. Я сунул ее в рот. Не слишком приятное дополнение к такому чудесному кофе с молоком.

— Так кто же такой Эрих Кесслер?

Тишина и благодать утра сразу куда-то исчезли. Порывы ветра, налетающего с Сены, становились все резче и холодней.