— А Кесслер католик? — спросил я.

— Да нет. — Он несколько удивился. — Кто его знает, просто понятия не имею...

— Что-то я уже совсем ничего не понимаю.

— Следует признаться, я тоже, — сказал он. — Но пытаюсь разобраться. Ничего, рано или поздно все станет на свои места. — Он ободряюще улыбнулся, но холодные серые глаза, вставленные, точно плоские камушки, в розовое лицо херувима, оставались невозмутимыми и отрешенными.

— Мемуары Д'Амбрицци, — протянул я, — и этот ваш Кесслер, о чем вы? Хоть убейте, не понимаю. Ничуть не удивлюсь, если потом начнете рассказывать мне все, что знаете, о конкордате Борджиа...

— Черта с два буду я о нем рассказывать, — пробурчал он. — У нас и без того полно белых пятен, Бен. — Он еще глубже надвинул на лоб, почти до самых кустистых серых бровей, тяжелую оливково-зеленую фетровую шляпу. Брови выглядели совершенно неестественно на этом лице, точно он наклеил их в неуклюжей попытке изменить внешность. — Неужели не подбросите ни единого полешка в мой костер? — Он зябко поежился, похлопал ладонями, затянутыми в серые перчатки. — Почему бы вам не рассказать все с самого начала, с того момента, как вы покинули Принстон? Может, тогда и я вспомню что интересное, и вы не уснете за рулем? Вы выглядите так, словно не спали несколько недель.

И я заговорил и рассказал ему о встрече с Клаусом Рихтером, о фотографии на стене у него в кабинете, точной копки того снимка, что Вэл оставила мне в старом игрушечном барабане. Рассказал о Лебеке, Д'Амбрицци и Торричелли. Не забыл Габриэль, поведал ее историю об отце, о том, что Рихтер был замешан в махинациях и контрабанде произведений искусства; рассказал и о взаимном шантаже между Церковью и нацистами, что длился все эти годы. Время от времени он перебивал меня, задавал вопросы.

— Кто является связным от Ватикана в наши дни?

— Не знаю. — Я не мог не отметить, что он задал этот вопрос по самой сути без подготовки, спонтанно.

Рассказал я ему и о своем путешествии в монастырь, что находился в пустыне, о разговоре с аббатом, о том, что именно он помог мне идентифицировать Хорстмана. Именно благодаря ему я узнал, что Хорстман жил там, в Инферно, получал приказы из Рима. Потом объяснил, как удалось связать Хорстмана и Рим с убийством сестры. А потом я поведал ему о встрече с отцом Габриэль, братом Ги Лебека, о том, как несчастный свел счеты с жизнью в пустыне. И даже признался отцу Данну в том, что именно я довел Этьена Лебека до самоубийства, потому что он страшно испугался, решил, что меня прислали из Рима убить его. Ну и уже ближе к концу я рассказал о том, как мы с Габриэль просматривали дневник Лебека и нашли там все эти загадочные кодовые имена или прозвища...

И даже процитировал на память строки из этого дневника, преисполненные боли и страха:

Что с нами будет? Чем и где все это закончится? В аду!

А потом имена. Саймон. Грегори. Пол. Кристос. Архигерцог!

Те мужчины, что были на снимке. Рихтер и Д'Амбрицци живы до сих пор. Неужели этого старого снимка достаточно, чтобы отнять у Д'Амбрицци все шансы быть избранным новым Папой? Чем занимались тогда эти четверо? И кто делал снимок?

Арти внимательно слушал меня до самого конца. До того момента, как я начал рассказывать, что делал в Париже, как не удалось мне встретиться с Хейвудом. Как я прочел в бумагах Торричелли о Саймоне и ассасинах и об «ужасном заговоре», что бы он там ни означал. Рассказал что о брате Лео мне поведал не кто иной, как Патерностер. Он же утверждал, будто Лео — один из них. Я шел по следам своей сестры Вэл, узнавал то же, что и она.

— А это означает, что вы созрели в качестве очередной жертвы, — мрачно заметил он. — Слава богу, что я вас нашел. Вам нужна защита, сын мой.

— Сегодня утром мне страшно вас не хватало.

— Я слишком стар для таких приключений. Да и здоровье уже, увы, не то. Я пригожусь в других вещах. Там, где меня никто не заменит. Так и знайте, можете на меня рассчитывать. — Он зевнул. — Таинственная история. Жаль, что Лео не дожил, не смог рассказать вам, кто такой этот Саймон. Оказал бы нам неоценимую помощь, мог бы навести на этого Архигерцога. Впрочем, — задумчиво продолжил он, — возможно, все они уже давно мертвы или где-то затерялись... — Он закашлялся, похоже, у него начиналась простуда. — Скажите, а вам не приходило в голову, что кто-то здесь лжет, а, Бен? Проблема в том, что мы не знаем, кто именно... Но ведь кто-то знает все и о Саймоне, и обо всех остальных, но он нам лжет...

— А вот тут вы ошибаетесь, отец, — возразил я. — Все они католики, и все лгут. Каждый, вне всякого сомнения, выдает какую-то одну, маленькую ложь исключительно в своих интересах. Так уж они устроены, эти католики.

— Но ведь и я тоже католик, — заметил он.

— Я ни на минуту не забывал об этом, Арти.

— А вы, однако, наглец.

— Просто я хорошо знаю католиков. Сам когда-то был католиком...

— И до сих пор им остались, мой дорогой. В глубине души вы из нашего стада. Хоть и отказываетесь это признавать. Один из нас. Всегда им были и будете. — Он похлопал меня по руке. — Просто налицо небольшой кризис веры. Но и это пройдет, не волнуйтесь.

— Вот уже двадцать пять лет, как кризис веры, — насмешливо фыркнул я.

Отец Данн расхохотался, а потом начал чихать. Снова потянулся за носовым платком.

— Не вижу повода для волнений. Все образуется. Вот увидите. А теперь, прежде чем начну рассказывать свою историю... Вы вроде бы упомянули Борджиа?

Я объяснил, что о конкордате Борджиа рассказал мне брат Лео, что документ этот является историей ассасинов. Что там все указано, имена, места, и кровавый этот след тянется за Церковью вот уже несколько столетий.

Я закончил, и он кивнул.

— На мой вкус отдает фальшью. Возможно, просто подделка, и не слишком ранняя, века девятнадцатого, с целью шантажировать кого-то или заставить совершить нечто ужасное. — Мы почти доехали до аэропорта, дождь перестал, в небе, совсем низко, казалось, прямо над нашими головами, проносились реактивные самолеты. — Хотя... это совпадает с кое-какими известными мне фактами.

— Так вы знали о конкордате?

— Читал, все в тех же мемуарах Д'Амбрицци. Ну, по крайней мере в документе, который он предпочитает называть «заветом». Слишком уж возвышенное название, как вам кажется?

— Что он собой представляет?

— То, что писал Д'Амбрицци в кабинете вашего отца, а вы с Вэл мечтали выманить его оттуда и поиграть. — Он указал на дверь в салон проката автомобилей, куда нам предстояло сдать машину. — Сядем на самолет до Парижа, пропустим пару стаканчиков, и я расскажу поподробнее.

— И откуда вы о нем узнали?

— Терпение, Бен, терпение, друг мой. — Он усмехнулся. — Я его прочел.

— Вы... его прочли?... — Я сидел и, растерянно моргая, не сводил с него изумленного взгляда.

Да, иметь дело с этим Арти Данном было непросто.

Летом и осенью 1945-го Д'Амбрицци запирался в кабинете, а мы с Вэл бегали вокруг дома, заглядывали в окно, строили рожи, словом, всячески старались выманить его наружу поиграть. Но у Д'Амбрицци были веские причины не поддаваться соблазну. Он предпринял попытку заглянуть в собственную душу. Возможно, просто хотел облегчить совесть, написав о вещах, которых лучше было не знать и которые он никак не мог забыть. Но каковы бы ни были причины, подвигшие его на создание этого труда, он чувствовал, что обязан перенести на бумагу события, свидетелем которых ему довелось стать в Париже во время войны. В ту пору он увяз в политических интригах, метался между Церковью, нацистами и движением Сопротивления, стараясь угодить всем и сразу, поддержать хрупкое равновесие, и прекрасно понимал, что это невозможно. Но выбора не было, и выхода из этой ситуации, казалось, тоже. Он был прикреплен к штату епископа Торричелли, видел все, что происходит, и часто терялся, не зная, как правильно поступить. И вот он описал все эти события в доме своего американского друга — а кстати, что он вообще делал в Принстоне и в каких отношениях состоял со своим другом и спасителем Хью Дрискилом? — а затем исчез. Однажды утром мы с Вэл проснулись и увидели, что его просто нет, и куда он исчез — непонятно. Мы терялись в догадках. Зато теперь я узнал, что он успел передать свои записи на хранение старому падре из церкви в Нью-Пруденсе, где они пролежали забытые и позаброшенные целых сорок лет. Очевидно, ему стоило немалых усилий написать все это, потом спрятать, а потом он напрочь позабыл обо всем. Какой смысл? Нет, лично я не видел в этом смысла. Да и что толку? Я открывал все новые факты и подробности. Но они так и не давали мне никаких ответов. А теперь еще вот это, история Д'Амбрицци и его написанного в одиночестве «завета». Но это только порождало новые вопросы.