Первым делом — регенерировать ткани, зарастить повреждения на голове и на руке. Спровоцировать массовый выброс антител, прогнать их по всей системе.

— Поддерживай процесс, — распорядился древомозг.

Теперь — мышечная масса. В таком виде она ни на что не годна — сама структура клеток порочна. Янд переделывал живое вещество, извлекая недостающие элементы из своего высыхающего тела. Теперь — привести скелет в соответствие с мышцами.

Дерево наскоро оценивало саму конструкцию движущего организма — ненадежна. Поменять основной принцип, нарастить, скажем, щупальца?..

Нет времени. Проще опереться на готовые элементы — усилить их металлорастительными волокнами. Теперь — воздушные мешки. И сердце, разумеется. В прежнем виде они бы и минуты не продержались…

— Осознавай, чужой. Вот так и вот так…

— Понимаю. Отличный прием… Янд переделывал тело Пэнтелла, исправлял, укреплял, где-то убирал бесполезный орган, где-то добавлял воздушный мешок или новую железу… Теменной глаз, бездействующий глубоко в мозгу, был перестроен для восприятия радиоволн, связан с нужными нервными центрами, кости позвоночника были искусственно упрочены, брыжейка перестроена для оптимальной работы.

Считывая информацию с генов, древомозг сразу корректировал ее и записывал заново.

Когда процесс закончился и разум пришельца усвоил все, что передал ему древомозг, янд сделал паузу.

— Теперь все.

— Я готов передать управление своему сознанию.

— Помни обещание.

— Помню.

Мозг янда стал отключаться от чужого организма. Веление инстинкта исполнено, теперь можно позволить себе отдохнуть до конца.

— Подожди, янд! Есть идея…

— Две недели летим, а впереди еще четырнадцать, — вздохнул Голт. — Может, расскажешь все-таки, что там у вас вышло?

— Как Молпри? — спросил Пэнтелл.

— Нормально. Кости срастаются, да ты ему не так уж много и сломал.

— В той книге неправильно написано про споры янда. Сами по себе они не могут перестроить носителя…

— Что перестроить?

— Животное-носителя. У него действительна улучшается здоровье и удлиняется срок жизни, но это делает само дерево в процессе размножения — обеспечивает спорам хорошие условия…

— Так что — оно тебя?..

— Мы с ним заключили договор. Янд мне дал вот это. — Пэнтелл надавил пальцем на переборку — на металле осталась вмятина, — ну, и еще некоторые вещи. А я стал носителем для его спор.

Голт подобрался.

— И тебе ничего? Таскать в себе паразитов…

— Это договор на равных. Споры микроскопические и ничем себя не проявляют, пока не сложатся нужные условия.

— Но ты сам говорил, что этот древесный разум был у тебя в мозгу!

— Был. Снял все психотравмы, скорректировал недостатки, показал мне, как пользоваться внутренними возможностями…

— А меня научишь?

— Это невозможно. Извини.

Голт помолчал.

— А что это за «нужные условия»? — спросил он, поразмыслив. — В один прекрасный день проснешься и обнаружишь, что оброс побегами?

— Ну, — потупился Пэнтелл, — это как раз моя сторона договора. Носитель распространяет споры в процессе собственного размножения. Всему потомству гарантируется крепкое здоровье и долгая жизнь. Неплохо, по-моему, — прожить лет сто, потом выбрать себе местечко по вкусу, укорениться и расти, расти, смотреть, как сменяются эпохи…

— А что, — сказал Голт, — с годами и правда устаешь. Знаю я одно такое место с видом на Атлантику…

— …Так что я обещал быть очень энергичным в этом отношении, — закончил Пэнтелл. — Это, конечно, отнимет массу времени, но свое обязательство я должен выполнять неукоснительно.

«Слышишь, янд?» — добавил он про себя.

«Слышу, — отозвался янд из дальнего участка мозга, в который Пэнтелл подселил его сознание. — Наше ближайшее тысячелетие обещает быть очень интересным!»

Пер. с англ. Е. Гаркави

Улица была длинной и прямой. Беглый взгляд стороннего наблюдателя увидел бы два ряда примыкающих друг к другу домов, грязные машины по обеим сторонам дороги, воплощение серости и упадка. Здесь все было так же, как и на других улицах окраины: грязно, пустынно и бедно. Казалось, само время здесь остановилось. Если бы где-нибудь поблизости разыгралось сражение, здесь ничего не шевельнулось бы.

По обе стороны дороги стояли вековые деревья. Почти все они были мертвы, голые сухие ветви тянулись к серому небу.

Только два дерева все еще зеленели, свежие незапыленные кроны казались бутафорскими, но, в отличие от остальных деревьев, колыхались от легкого ветра.

Под этими деревьями стояли три машины. Каждая была новенькая, словно с выставки: без царапин, с чистыми стеклами и черными шинами, на которых еще не стерлись рубчики. Другие машины не были в такой сохранности. Даже те, что стояли рядом с этими тремя, были засыпаны перегнившими прошлогодними листьями. А те, что стояли еще дальше, походили на калек — с побитыми крыльями, дырявыми колесами, ржавыми кузовами и разбитыми стеклами. Мимо них и проходить-то было опасно кругом были рассыпаны осколки.

Дома на этой улице были ветхи и пусты, словно заброшенные декорации. Только возле новых машин стоял дом, в котором, похоже, кто-то жил.

Этот дом, как и зеленые деревья, и чистенькие машины, выделялся на фоне остальных своей ухоженностью. Это был дом Артура Ноуленда, а сам он стоял теперь у двери, глядел на машины. Это был высокий, слегка сутулый мужчина лет шестидесяти, одетый в старую обвисшую одежду.

На окнах его дома висели чистые выглаженные занавески. На одном подоконнике стояли шесть фарфоровых горшочков с кактусами, на другом — коническая бутылка с луковицей гиацинта, короткие корни едва касались воды. Рядом стояла пустая темно-зеленая ваза в форме диковинной рыбы, свернувшейся кольцом, так, что хвост касался открытой пасти.

Как и в других здешних домах, с улицы нельзя было разглядеть, что делается в комнатах. Эти дома были очень старой постройки. Свет еле сочился сквозь стекла.

Ноуленд сунул руку в карман, проверил, на месте ли ключ. Он посмотрел на небо — не будет ли дождя — увидел, что все оно затянуто серыми облаками, и тихо закрыл дверь.

В палисаднике ничего не росло, и Ноуленд, идя к выходу по узкой дорожке, не удостоил его даже взглядом. Он открыл калитку, вышел, полюбовался зелеными кронами. Хороши… не то, что другие, ему было приятно, что эти деревья растут возле его дома. Каждый день, выходя на прогулку, он любовался ими.

Минуты через две он направился к перекрестку мимо череды машин. На ходу он сразу забыл обо всем вокруг, погрузившись в свои мысли.

Когда он подошел к перекрестку, справа появился человек и направился к нему.

Ноуленд сказал:

— А, мистер Риджуэй! Добрый день.

Риджуэй открыл рот и стал говорить, сначала ничего не было слышно, а затем донеслось:

— Добрый день, мистер Ноуленд. Хорошая погода, не правда ли?

Ноуленд уставился на него. Голос собеседника не совпадал с движениями губ. Последние три слова прозвучали, когда тот уже закрыл рот и улыбнулся.

— Простите… как вы сказали? — спросил Ноуленд, слегка растерявшись. Он встряхнул головой и сосредоточился.

— Я сказал, что сегодня, по-моему, хорошая погода, — повторил Риджуэй. Теперь движения губ совпадали со звуками, но говорил он слишком громко. Чересчур громко.

— Да-да, — сказал Ноуленд. — Простите, я, наверное, ослышался.

Он снова взглянул на небо. Оно было все таким же гнетуще-серым. Что же хорошего в такой погоде? Хотя, с другой стороны, было не холодно, не было ни ветра, ни дождя, но ему она все же не нравилась. Не то, чтобы он был чересчур привередливым, но… Ему показалось, что сквозь облака пробился на секунду солнечный луч, но именно показалось — небо было прежним.