Медицина того времени считала, что страх и моральный упадок предрасполагают к заболеванию. Многочисленные научные труды XVI и XVII вв. сходятся по этому вопросу. Парацельс считал, что зараженный воздух не может сам по себе вызвать чуму. Для развития болезни нужна такая благодатная почва, как страх. Парэ учит, что во время "чумной лихорадки" нужно "быть жизнерадостным, находиться в теплой компании друзей, время от времени слушать музыку и пение, читать или слушать забавное чтение". В XVII в. лекарь из Лотарингии с чувством восклицает: "О спокойствие! Милый сердечный друг! Ты хранишь небесные ключи здоровья". Его собрат из Оверни также видит в стоическом поведении средство от чумы, если люди "не волнуются, не боятся и не страшатся; все сведущие знают, что достаточно немного страха, чтобы болезнь проявила себя; страх закрадывается в сердце, человек считает себя слабым и не сопротивляется больше яду болезни".

Того же мнения придерживается итальянский ученый Муратори в опубликованном в 1714 г. трактате о том, как владеть собой во время эпидемии:

"Страх, боязнь и меланхолия уже сами по себе являются чумой, они убивают наш оптимизм (разрушают фантазию), а плохое настроение притягивает яд, которым пропитан воздух, о чем свидетельствует опыт большинства случаев заболевания".

В том же духе составлен статистический отчет о холере 1832 г.:

"Считается, что в большинстве случаев сильные душевные переживания могут привести как к ухудшению состояния больного, так и вызвать заболевание. Поэтому к болезнетворным факторам холеры относят перенапряжение, гневные выходки, неожиданное горе, неприятности и, конечно, страх".

Подобного рода рассуждения явились причиной того, что XVII в. во время эпидемии чумы в Меце власти города организовали уличные гулянья, с тем чтобы поднять дух и настроение людей, подкошенных болезнью. Эти празднества отображены на картине Минетта в музее Меца.

Но до какого предела следовало поднимать настроение? Парэ в своих советах, предназначенных для населения зараженного чумой города, уточняет: следует избегать встреч с женщинами и излишества в еде.

"Поскольку через них (женщин) убывают физические и духовные силы и добродетель, так же как и после сытного обеда переполняется желудок и меркнет разум и вследствие этого случаются разные неприятности. Из этого можно заключить, что эта дама Венера при чрезмерном общении с ней и есть истинная чума. Поэтому следует остерегаться наслаждений и безмерного потребления пищи. Они приводят к закупорке сосудов и мрачному настроению, а те, кто предается таким излишествам, склонен к заболеванию чумой".

Следует ли запрещать любовные отношения во время чумы? Хирург из Меца считал, что это необходимо, но клермонтский лекарь, опираясь на авторитет немецкого коллеги, опровергает это мнение:

"Немецкий медик говорит, что разлука вызывает грусть и меланхолию; он видел, как в одном городе умерли все женщины, разлученные с мужьями, и нет другого объяснения их смерти, как только разлука".

Несмотря на незначительные разногласия, все ученые сходились в одном: легче избежать чумы, если не поддаваться страху, пребывая в бодром настроении и вооружившись стоическим спокойствием. Но это были советы и рассуждения интеллектуальной верхушки общества. Основная масса людей не считала стоицизм средством от болезни, а те, кто предавался пьянству и разврату, делали это не в поисках оптимизма. Все хроники эпидемии действительно свидетельствуют о такой характерной черте поведения людей во время чумы, как излишества и разврат. "Каждый предавался наслаждениям с таким безрассудством, о котором раньше и не помышлял", — пишет Фукидид. Боккаччо вторит ему в «Декамероне»: "…(для других) самым верным средством от этого ужасного недуга было, по их разумению, открытое злоупотребление вином и развлечениями, дебоши и песни на улицах, всевозможное удовлетворение страсти, смех и шутки по поводу самых прискорбных событий. Чтобы лучше применить этот принцип на практике, они шатались по тавернам, пьянствуя без удержу и меры. В частных домах пили еще больше из-за отсутствия других развлечений и радостей".

В "Дневнике чумы" Дефо, в свою очередь, пишет в отношении Лондона 1665 г., что "в городе происходили всевозможные преступления, скандалы и эксцессы". В Марселе 1720 г. "среди населения наблюдались всеобщие излишества, лихорадочная распущенность и ужасающее растление". Очевидно, что такое поведение никак не соответствовало тому, к чему призывали медики. В этом поведении было все что угодно, но не мужество. Оно было вызывающим, как будто люди хотели бросить вызов болезни. Другие, увлеченные противоположным мнением, утверждали, что "много пить и наслаждаться, бродить с песнями и шутками, удовлетворять, по возможности, всякому желанию, смеяться и издеваться над всем, что приключается, вот вернейшее лекарство против недуга. И, как говорили, так по мере сил, приводили и в исполнение, днем и ночью странствуя из одной таверны в другую, выпивая без удержу".[6] Некоторые моменты поведения людей во время чумы умалчиваются, о них не пишут, настолько они неправдоподобны. Так, в 1665 г. в Лондоне один бедняк только что похоронил в общей могиле жену и детей. Удрученный и опечаленный, он пошел в таверну, где над ним стали глумиться: почему бы ему не вернуться к могиле и не лечь в нее, чтобы быстрее оказаться на небе? Шорник (персонаж из записок Дефо), видя это, встал на защиту бедняка. Тогда досталось и ему: лучше бы он читал свои молитвы дома в ожидании, когда придут за его трупом. В Авиньоне в 1722 г. сиделки госпиталя были уволены за дурное поведение — они играли в чехарду с трупами умерших.

Подобное кощунство было, наверное, редким. Но пьянство и излишества, вызванные лихорадочным желанием использовать последние дни жизни, стали обычным явлением. Фукидид и Боккаччо, с разницей в 18 веков, пишут об одном и том же. В Афинах IV в. до н. э.

"… люди ищут выгоду и быстротечные радости, потому что жизнь и богатство тоже эфемерны… Наслаждение и средства его получения — вот что считается полезным и приятным. Никого не пугает гнев богов и человеческие законы. С тех пор, как люди гибнут без всяких различий, богохульство встречается чаще, чем набожность. Более того, нет надежды прожить так долго, чтобы повиниться в своих ошибках. Большое значение имела угроза смерти, но прежде стоило получить от жизни как можно больше радостей".

Во Флоренции XIV в. Боккаччо комментирует поведение тех, кто во время Черной Чумы ищет удовольствие и развлечение:

"Делать это было им легко, ибо все предоставили и себя и свое имущество на произвол, точно им больше не жить; оттого большая часть домов стала общим достоянием и посторонний человек, если вступал в них, пользовался им так же, как пользовался бы хозяин… При таком удрученном и бедственном состоянии нашего города почтенный авторитет как божеских, так и человеческих законов почти упал и исчез, потому что их служители и исполнители, как и другие, либо умерли, либо хворали, либо у них осталось так мало служивого люда, что они не могли отправлять никакой обязанности; почему всякому дозволено было делать все, что заблагорассудится".

Судя по книге "Жизнь генерала Монка" Т.Гумбла, в 1665 г. в Лондоне поведение людей было таким же:

"… Богохульство и скверна были так распространены, что стыдно сказать, когда в одном доме люди вопили в объятиях Смерти, в соседнем предавались всевозможным утехам".

Конечно, неуемная жажда жизни во время чумы объясняется страхом, о чем люди старались забыть в опьянении. Бесконтрольное наслаждение всеми ценностями жизни было, по сути, способом скрыться от невыносимого наваждения смерти.

Но было и другое искушение — впасть в отчаяние, когда уже казалось, что чума не остановится, пока не убьет всех. Такое могло сломить даже самые сильные характеры. Его преосвященство господин Белсенс, решительно отказавшийся покинуть Марсель в 1720 г. и ставший свидетелем одиннадцати смертей в своем доме, утешал и причащал умирающих, "выброшенных из домов и лежавших на улице среди трупов". Но и он испытал страх и слабость и в какой-то момент не решился больше выходить из дома. 4 сентября он написал письмо архиепископу Арля: