– Надо записку Маришке написать, может, она что придумает. – Митяй поднялся и, забредя в озерцо по колено, начал плескать на лицо мутной стоялой водой. Уши горели невыносимо, он сам себе был противен, и жить не хотелось.

Проспала я без малого сутки. Когда проснулась – долго и непонимающе щурилась в окно, потом попробовала встать и охнула: все ныло и болело. Одно радовало – что я не в лесу на мокрой травке и не в застенках на цепи. Илиодор не смущал меня своим присутствием, и я как могла привела себя в чувство. Заключалось это в основном в перекидывании в кошку. А уж кошкою я тянулась и гнулась до умопомрачения, пока все тело если не стало звенеть как струна, то уж и как каторжанин свою гирю я его теперь тоже не таскала. Особенно было приятно вскочить на отстиранный инквизиторский плащ Илиодора, аккуратно сложенный на стуле, и от души его покогтить, чувствуя, как золотые нити, которыми был вышит девиз, цепляются и тянутся за когтями.

В дверь стукнули, протопотали, словно домовой пробежал. Я с интересом соскочила на пол и обнаружила под дверями клочок бумаги, изжамканный до безобразия, словно его прятали, доставали, снова прятали, чернила расплывались в потных руках, да и писали записку словно куриным коготком. Я встряхнулась и с интересом разгладила ее на коленях. «Маришка, как только тебя повезут за город, мы тебя отобьем. Готовься», – сурово велела бумажка. Там еще было что-то приписано, но я разобрала только слово «съешь». Может, «съешь побольше, убегать будем до Златограда без остановок?» Я почесала голову, пальцы застряли в нечесаных космах, я с трудом их вырвала и высунула голову наружу.

– Не велено! – тут же рявкнул мне в ухо здоровенный бугай. Я вздрогнула, захлопнула дверь, но потом снова высунулась:

– Мне бы гребешок.

– Не велено! – с завидным однообразием рявкнул детина.

Наверное, в боях его использовали вместо полкового горна или тревогу кричать, потому что с двух концов коридора сразу показались люди в синих кафтанах, в одном из которых я с удивлением узнала Илиодора в шапке-мурмолке с гербом Медведевских и тигрино-полосатым зеленым пером.

– Чего глотку дерем, служивый? – поинтересовался он почти весело.

Служивый побелел как полотно и ткнул в меня пальцем обвиняюще:

– Ведьма.

– Вижу, что не лошадь. Чего орешь-то?

– Причесаться я хочу и переодеться, – заявила я, видя, что детина скорей умрет от натуги, чем объяснит, чем я ему не понравилась.

– Ладно, сейчас распоряжусь, чтобы тебе одежду прислали. – Илиодор развернулся, противно шкрябнув подковками об пол.

– Эй, и это все?! – возмутилась я. – Ни здрасте, ни как спалось? Сколько хоть я проспала?

Ответом меня не удостоили, зато вскоре прибежали Аленка и Анютка – Старостины дочки. Аленке было уж двенадцать, Анютке – семь, и папаня ее сильно баловал. Когда она бегала, по комнате стоял характерный топоток от замшевых сапожков на каблучке.

– Ну-ка идите-ка сюда, – потребовала я, – что за тайны такие?

Аленка сделала страшные глаза, увидев записку в моих руках, мгновенно выхватила ее и заглотила, как ужик мышку.

– Тебе не поплохеет? – поинтересовалась я, глядя, как она жадно пьет воду из кувшина, который стоял на прикроватном столике.

Девчушка потрясла косами, показывая, что нормальный завтрак, и не такое кушали. А Анютка, сгрузив ворох цветного тряпья на лавку у окна, снова протопотала через спальню и прижалась ухом к двери, потом высунула в щель нос, потом глаз – в общем, вела себя как опытная заговорщица, опасающаяся соглядатаев.

– Митяй и Серьга Ладейко тебя будут у инквизитора отбивать, – горячо зашептала мне в ухо напившаяся Аленка.

– Ого! – восхитилась я. – А Дурнево они в осаду брать не собираются?

Аленка шутку не поняла, расстроилась и призналась, что взрослых парней у них маловато, человек полста, не больше, да всякой мелюзги душ двести. У меня волосы зашевелились на голове от ужаса, я представила себе этот детский бунт. При известной изворотливости один маленький смутьян больших дел наделать может, а с такими главарями, как Скорохват и Ладейко… у-у!

– Ну-ка тащи мне бумагу и перо, – велела я старшенькой.

И пока она все это воровским способом, с оглядками, да под ворохом новой одежды, проносила мимо стражника, я успела расчесаться, заплести косу и порыться в нарядах. Тут штанов мне, конечно, никто не приготовил, а мои, как сказала Анютка, еще сушились у печи, да и штопать их надо. Пришлось одеваться горожанкой: сапоги, рубашка, платье с разрезами и короткая куртка травяного цвета. Аленка навязала мне еще и платок с кистями. Я рассмотрела его на свет – красивый такой, весь в зеленом узоре, – мне он шел, а девчушке почему-то не нравился. Я повязала его на голову на цыганский манер. Потом быстро настрочила две записки и показала Аленке:

– Смотри внимательно, эту отдашь Митяю, а эту – инквизитору.

У Аленки задрожали губы, словно я велела ей пойти в берлогу к медведю и надавать скалкою.

– Ты, главное, не разволнуйся, – успокоила я девчушку, – и не слопай записку по привычке, а то к вечеру несварение будет.

Аленка так старательно наморщила лоб, что меня стали мучить дурные предчувствия. Она выскользнула в дверь, а через минуту внизу кто-то заорал. По коридору прогрохотали шаги, и ворвался возмущенный чернокнижник.

– Ты кого ко мне подослала?! – рявкнул он, тряся рукой, на пальцах был след зубов. Я хихикнула, а он покачал головой:

– По-всякому на меня покушались, но чтобы съесть, начиная с рук…

– Ты меня долго здесь взаперти держать будешь?

– Сейчас поешь – и уезжаем. Мне и самому здесь не нравится, творится черт-те что… – Он передернул плечами. – Место какое-то… У меня от него дрожь по коже.

– Ага, еще скажи, что здесь ведьмы водятся, – хмыкнула я.

В коридоре вдруг охнуло, взвизгнуло, в дверь шибанули так, что она чуть с петель не слетела, и на пороге появился знакомый патлатый малец в малиновой рубахе.

– Ну и что? – грозно поинтересовался Митруха с порога. – Тебе сразу голову оторвать или, как положено, сначала помучить?

Позади него, не шевелясь, лежал детина. Илиодор мягко скользнул за кровать, а оттуда вынырнул со знакомым мешочком, злорадно улыбаясь. Такие же, полотняные, висели у Нади Беленькой. Пантерий с интересом сощурился, склонив голову набок, и Илиодор поспешно развязал, давая увидеть содержимое.

– Быстро учится, гаденыш, – покивал головой черт. В мешочке лежал плакун. – Только ведь не поможет. Я и во сне могу достать, да и перед смертью свидимся.[11] И как я только тебя, пострельца, проглядел?

– Да и я, брат Митруха, в тебе черта как-то не сразу увидел, – осклабился Илиодор.

А до меня только сейчас дошло, что Пантерий на Лысой горе должен находиться, что я его последний раз видела, когда он в бабулиной телеге лежал бесчувственным чурбаном.

– Бабуля! – хотела было вырваться я на улицу, предчувствуя радостную встречу, но черт подставил мне ножку, поумерив пыл.

– Нет там Марты. На Лысой горе все сидят и выбраться не могут. Я, – фыркнул черт, – я не ведьма, и то о печать все колени разбил. – Он опять зло сощурился на Илиодора: – твоя работа?

Илиодор беззаботно кивнул. А что ему волноваться, если черт уже при жизни пришел за душой, то тут хоть переживай, хоть песни пьяные ори – разницы нет. Зная, что разговор им предстоит долгий, я решила подкрепиться и сходить на кухню, велев ребятам разбираться промеж собой, а заодно и документы для Ланки состряпать.

Подкреплялась я основательно. Хлопотливая старостиха мне еще и корзинку с собой наложила. Народу в доме оставалось изрядно, поэтому хозяевам пришлось пригласить помощников, дабы настряпать на такую прорву. Постоянно кто-то вбегал и выбегал на задний двор, сновали туда-сюда люди, и я не заметила, когда ко мне в уголок просочился Скорохват, уселся на маленьком стульчике напротив, сложил руки на коленях и уставился на меня по-щенячьи влюбленно.