– Дядя Фу уж и так толковал с ними, и эдак, а они ни в какую. Твердят: без хозяина не будем контракт подписывать, да и только.

– Если зовут, так ступай, – вмешалась Пинъэр.– Госпожу Старшую на грех не наводи. Дело на безделье не меняют.

– Знала бы ты это сучье отродье! – заругался Симэнь. – Ведь как они, дикари проклятые, торгуют! Сами же время упустят, а как увидят, что товар некому сбыть, так и заявляются, навязывают: полгода, мол, деньги подождем. А попробуй их уважь, сразу нос задерут. Да только во всем Цинхэ другой такой лавки, как моя, не сыщешь. Самый большой оборот у меня! Так что мне волноваться не приходится: сколько я им не выложу, все равно ко мне придут.

– В торговле ладить перестанешь, недругов наживешь, – говорила Пинъэр. – Иди домой, послушай меня. А управишься с делами, придешь. Ведь впереди деньков – как на иве листков.

Симэнь внял совету Пинъэр и стал не спеша собираться: причесался, умылся, повязал голову и оделся. Хозяйка хотела попотчевать его завтраком, но он отказался, приладил головную повязку и поскакал верхом домой. Его поджидали человек пять торговцев.

Покончив с расчетами и контрактом, Симэнь простился с купцами и направился к Цзиньлянь.

– Где ты пропадал всю ночь? – сразу спросила его Цзиньлянь. – Говори правду, а то смотри, такой шум подыму…

– Пока вы были в гостях у госпожи Хуа, – отвечал Симэнь, – мы с друзьями полюбовались немного фонарным карнавалом, потом к певицам заглянули. Там и пировали всю ночь, а утром слуга за мной приехал.

– Знаю, что слуга. Скажи все-таки, к какой певице тебя носило, а? Обманываешь ты меня, бесстыдник! Нас потаскуха выпроводила, а тебя вечерком зазвала. Натешилась за ночь и отпустила. Твой Дайань во вранье запутался, арестант проклятый! Старшей говорит одно, мне – другое. Когда он коня привел, Старшая его и спрашивает, почему, мол, хозяина нет, где пирует. С дядей Ином и друзьями, отвечает, фонарями любовались, а сейчас к Гуйцзе пошли. Мне, говорит, утром велели приезжать. А я спросила, он смеется и ни гу-гу. Как допытала, хозяин, говорит, у госпожи Хуа. Откуда он, разбойник, про наш уговор разузнал? Сам, верно, ему проболтался.

– Что ты! – разуверил ее Симэнь и, будучи не в силах скрывать, рассказал, как было дело: – Пинъэр попросила меня вечером прийти. Угощала вином, сокрушалась, что вы рано ушли. Со слезами жаловалась, что некому ей помочь, а сзади глушь и по ночам страшно становится. Как она просила взять ее! Все спрашивала, когда будет готов флигель. У нее воску с благовониями на несколько сот лянов. Велела продать, а деньги употребить на постройку. Очень она с постройкой торопила. Хочется ей с тобой рядом жить, быть тебе сестрой. А ты не против?

– Я здесь одна с собственной тенью, такая скука, – сказала Цзиньлянь. – Пусть приходит – все будет повеселее. Сколько бы лодок ни шло, реку не запрудят, никакие колесницы путь не пересекут. Как я могу противится, если сама была принята? Что ж я какая-то особая, что ли? Только вряд ли другие так благосклонно к ней отнесутся, как я. Поди узнай, что скажет Старшая госпожа.

– Так-то оно так, да у Пинъэр и траур еще не кончился.

Цзиньлянь стала снимать с Симэня белый шелковый халат. Из рукава что-то выпало и ударилось об пол. Она подняла небольшой увесистый шарик, долго вертела его в руках, но так и не смогла догадаться, что это за штука.

Только поглядите:

 Добудут в войсках инородцев-южан и в столицу его завезут. Мал собою, тщедушен, звенит как нефрит, в деле же силы намного прибавит. Застрекочет цикадой, красавице страсть разожжет, любовнику страсть приумножит. В бою отважен этот воин златоликий, в подвиге ратном он неизменно впереди, а зовется – бубенчик бирманский.

– Что это такое? – спросила наконец Цзиньлянь. – Отчего у меня руку сводит?

– А ты не знаешь? Это колокольчик-возбудитель. На юге, в Бирме, такие выделывают. Лучшие – по четыре-пять лянов за штуку продаются.

– А что с ним делать?

– В горнило положить и за дело браться. Чудо!

– С Ли Пинъэр пробовал?

И Симэнь во всех подробностях рассказал ей, что было вечером накануне. У Цзиньлянь вспыхнуло желание, и они средь бела дня заперлись, сняли одежды и легли, чтобы предаться утехам.

Да,

Однако хватит пустословить.

Однажды Симэнь Цин позвал маклера. Тот взвесил и оценил благовония, воск и все, что держала за кроватью в чайных коробках Ли Пинъэр. Из вырученных трехсот восьмидесяти лянов она оставила себе на расходы сто восемьдесят, а остальное серебро отдала Симэню на перестройку дома.

Геомант определил начать стройку в восьмой день второй луны. Симэнь отпустил слуге Лайчжао и управляющему Бэню Четвертому пятьсот лянов серебра для найма строителей, ведения расчетов и закупки кирпича, черепицы, леса и камня.

Бэня Четвертого звали Бэнь Дичуань. Смолоду непутевый, но хитрый и ловкий малый, он состоял в свое время в услужении у гаремного смотрителя, но за небрежение к своим обязанностям и плутни его изгнали. На первых порах Бэнь Дичуань увлекался юнцами, а потом подвизался приживальщиком в богатом доме, где совратил кормилицу, бежал с нею и сделал ее своей женой. Позднее он служил посредником у старьевщика. Умел играть на пипа, флейте и других духовых инструментах. За такие способности Симэнь то и дело пользовался услугами Дичуаня, а потом поставил его закупщиком в лавку лекарственных трав. Ни одна сделка не обходилась без его участия, принося ему, как посреднику, немалые барыши.

Приступив к работам, Бэнь Дичуань и Лайчжао первым делом распорядились снести старый дом Хуа Цзысюя и разобрать стену. Каменщики начали закладывать фундамент, насыпать гору, а плотники готовились возводить навес над галереей, строить террасы, беседки и другие места для увеселений, на что, конечно, требовался срок, но об этом рассказывать подробно нет надобности.

Быстро летело время. Как челноки сновали дни и луны. Прошло больше месяца, как Симэнь приступил к разбивке сада, и вот уже настала третья луна, приближался сотый день после кончины Хуа Цзысюя. Пинъэр решила загодя посоветоваться с Симэнем.

– Надо будет предать огню табличку[6] Хуа Цзысюя, – говорила она Симэню, – а дом или продать, или поставить сторожа. Возьми меня поскорее к себе. Страшно здесь. По вечерам бесовки-лисы покоя не дают. Такая жуть! Поговори со старшей госпожой, сжалься надо мной! Какой бы женой меня ни сделал, роптать не буду. Только бы служить у твоего ложа.

Слезы ручьем потекли у нее из глаз.

– Не тревожься,– успокаивал ее Симэнь. – В прошлый раз я разговаривал со Старшей и Цзиньлянь. Как закончится строительство и завершится траур, возьму тебя к себе.

– Вот хорошо бы! – воскликнула Пинъэр. – Если в самом деле хочешь на мне жениться, поторопи мастеров, чтобы мне флигель поскорей построили. Хоть день в твоем доме проживу, умру со спокойной душой. А здесь каждый день годом тянется.

– Знаю.

– А может, не ждать конца стройки? Десятого сто дней выйдет. Заказали бы службу, сожгли табличку и переехала бы я к Пятой, пожила бы с ней, пока не отделают флигель, а? Поговори с сестрицей Пань, ладно? Буду ждать ответа.

Симэнь пообещал и остался у нее ночевать.

На другой день он рассказал обо всем Цзиньлянь.

– Вот и чудесно! С каким удовольствием уступлю ей две комнаты, – говорила она. – Она мне не помеха. Только как другие? Поди узнай, что Старшая скажет.

Симэнь направился прямо к Юэнян. Пока она причесывалась, он поведал ей во всех подробностях о своем намерении жениться на Ли Пинъэр.

– Нельзя тебе ее в жены брать, – заявила Юэнян. – Во-первых, у нее траур не кончился; во-вторых, ты был другом ее мужа, и в-третьих, входил с нею самой в сделки: дом купил, много ее вещей на хранение взял. Станок-то на месте стоит, да челнок бегает. Деверь у нее, Хуа Старший, коварный, говорят, человек. Как дойдут до него слухи, почешешь затылок. Я тебе добрый совет даю. То же тебе сказали б и Чжао, и Цянь, и Сунь, и Ли[7], а там уж сам смотри.