Там он сразу нашел Симэня с компанией друзей – Ин Боцзюэ, Се Сида, Чжу Жиняня, Молчуна Суня и Чан Шицзе. Симэнь пировал и веселился, прильнув к красоткам, так что казалось, будто его посадили в букет цветов.

– Ты зачем пришел? – заметив слугу, спросил он. – Дома все в порядке?

– Все в порядке.

– Приказчик Фу пусть пока всю выручку у себя держит. Я приду, тогда и счета подведем.

– Дядя Фу за эти дни так много наторговал! Вас ждет.

– Наряды привез?

– Вот они.

Дайань вынул из узла красную кофту и голубую юбку и передал их Гуйцзе. Гуйцзе и Гуйцин поблагодарили за подарок и распорядились угостить Дайаня. Выпив и закусив, слуга вышел к пирующим и встал рядом с Симэнем, потом осторожно зашептал ему на ухо:

– У меня записка. Госпожа Пятая[3] просила передать. Просит поскорее приходить.

Только Симэнь протянул руку, как его заметила Гуйцзе. Решив, что это любовное послание от какой-нибудь певички, она вырвала записку и развернула ее. Окаймленный узором лист почтовой бумаги содержал несколько строк, Гуйцзе протянула его Чжу Жиняню и велела прочитать. Тот увидел романс на мотив «Срывает ветер сливовый цвет» и стал декламировать:

Выслушав послание, Гуйцзе вышла из-за стола и удалилась к себе в спальню. Там она упала на кровать и повернулась лицом к стене. Симэнь понял, что она сердится, и на клочки разорвал послание, потом на глазах у всех дал пинков Дайаню. Сколько он ни упрашивал, Гуйцзе не выходила. Тогда он сам вошел в спальню, обнял Гуйцзе и вывел ее к столу.

– Сейчас же забирай лошадь и ступай домой! – приказал он Дайаню. – Это негодница тебя прислала. Вот погоди, приду домой, до полусмерти изобью.

Дайань со слезами на глазах отбыл домой.

– Гуйцзе, не сердись! – упрашивал Симэнь. – Это моя пятая жена написала. Дело у нее какое-то, меня зовет. Чего тут особенного!

– Не слушай его, Гуйцзе, – подшучивал Чжу Жинянь. – Обманывает он тебя. Пань Пятая – это его новая певичка из другого дома. Красавица писаная. Не отпускай его.

– Чтоб тебя небо покарало, разбойник! – Симэнь ради смеха ударил Чжу Жиняня. – Твоими шутками недолго и человека угробить. Она и так сердится, а ты еще вздор несешь.

– А вы нечестно поступаете, – заметила Ли Гуйцин. – Если у вас дома есть с кем управляться, так сидели бы себе дома. К чему чужих девушек завлекать? А то не успели прийти, как другая требует.

– Справедливы ваши слова, барышня! – поддержал ее Ин Боцзюэ. – По-моему, – он обернулся к Симэню, – тебе не нужно уходить. Тогда и Гуйцзе сердиться перестанет, не так ли? А теперь, кто первый выйдет из себя, с того два ляна серебром, пусть всех угощает.

Опять повеселели гуляки. Одни болтали, другие смеялись, третьи играли на пальцах[4] или провозглашали тосты. Гуйцзе забыла про обиду, и Симэнь заключил ее в свои объятия. Они шутили и угощали друг друга вином.

Вскоре подали чай. На ярко-красном лаковом подносе выделялись семь белоснежных чашечек и ложки, напоминающие по форме листки абрикоса. Чай заварили с ростками бамбука, кунжутом и корицей. От него исходил такой сильный густой аромат, что его хоть горстями собирай. Когда гостей обнесли чаем, Ин Боцзюэ заметил:

– Я знаю романс на мотив «Обращенный к Сыну Неба»[5], воспевающий как раз достоинства этого напитка:

– Ваша милость, – обратившись к Симэню, покатывался со смеху Се Сида, – вам при ваших-то расходах чего еще и желать! Небось, только и мечтаете, как бы хоть щепоточку такого чайку раздобыть, а? Итак, кто знает романс, пусть поет романс, а кто не знает, тому анекдот рассказать и пропустить чарочку в обществе Гуйцзе.

Первым взял слово Се Сида:

– Мостил каменщик двор в увеселительном заведении, а хозяйка попалась сущая скряга. Каменщик возьми да вложи незаметно кирпич в водосток. Полил дождь. Весь двор затопило. Всполошилась тогда хозяйка. Разыскала каменщика, накормила, вина поднесла, даже цянь серебра отвесила. Спусти, говорит, воду. Каменщик выпил, закусил, потом пошел и потихоньку вынул кирпич. Скоро воды как и не бывало. «Скажи, мастер, что за грех такой приключился?» – спрашивает хозяйка. А каменщик ей: «Да тот самый грешок, какой и за вашим братом водится. Если денег дашь, пойдет растекаться, а поскупишься – встанет и ни с места».

Анекдот задел Гуйцзе за живое.

– А теперь я вам расскажу, господа, – начала она. – Жил-был некто Сунь Бессмертный. Решил он устроить угощение, а приглашать друзей поручил тигру, который был у него в услужении. Тигр еще по дороге всех гостей поодиночке съел. Прождал Бессмертный до самого вечера. «Да ваш тигр всех гостей давно съел», – говорили ему. Явился тигр. «Где ж гости?» – спрашивает Бессмертный. А тигр человеческим голосом ответствует: «Да будет вам известно, наставник, я отродясь не ведал, как это людей приглашать, одно знал, как людей пожирать».

Шутка Гуйцзе задела за живое друзей Симэня.

– Мы, выходит, только твоего гостя объедаем, а сами медяка пожалеем на угощение, да? – возразил Ин Боцзюэ и тут же вырвал из прически серебряную уховертку весом в один цянь.

Се Сида вынул из повязки два позолоченных колечка. Когда их прикинули, они потянули всего девять с половиной фэней. Чжу Жинянь достал из рукава старый платок по цене в две сотни медяков, а Сунь Молчун отстегнул от пояса белый полотняный передник и заложил его за два кувшина вина. У Чан Шицзе ничего не оказалось, и он выпросил у Симэня цянь серебра. Все отдали Гуйцин и пригласили на пир Симэня и Гуйцзе. Гуйцин велела слуге принести на цянь крабов и на цянь свинины. На кухне она распорядилась зарезать курицу и приготовить закуски.

Подали кушанья и все уселись за стол. С возгласом «приступай!» принялись за еду. Все случилось в один миг, не то что в нашем рассказе.

Только поглядите:

 Заработали челюсти, склонились над блюдами головы. И свет померк, угасло солнце – казалось, тучею несметной налетела саранча. Знай, шарили глазами и двигали руками. Набросились ватагой голодных арестантов, только что выпущенных из тюрьмы. Один, толкая и пихая остальных, закуски атакует – будто целый век не ел и не пил. Другой, того и гляди, проглотит палочки для еды – словно в гостях отродясь не бывал. Этот орудует с курицей, обливается потом, спешит. Тот – сало течет по губам и щекам – уплетает поросенка прямо со щетиной и кожей. Вот хищники вцепились в жертву, глотают, давятся. Немного погодя взметнулись палочки, скрестились, как копья, над столом. И через миг, словно вымытые, уже сверкали белизною блюда и чашки. Еще взмах палочек – и смололи все до последней крошки. Этот достоин звания Царя обжор, а тот – Главы блюдолизов. Уж заблестели кувшины пустые, но в алчности их опрокидывали вновь и вновь. Исчезли кушанья давно – прожорливые рыскали в поисках их неутомимо там и тут.