Завершив игру дождя и тучки, Цзиньлянь достала пять лянов мелкого серебра и передала Цзинцзи.

– Матушка родная ведь у меня скончалась, – пояснила она. – Гроб ей покойный муж в свое время справил. На третий день, когда в гроб клали, хозяйка позволила мне отбыть за город и сожжением жертвенных денег почтить родительницу. А завтра похороны, но хозяйка меня не отпускает. У самих, говорит, по мужу траур, а ты из дому выходить. Вот я и даю тебе пять лянов, поезжай завтра за город, проводи мою матушку. Надо будет могильщикам заплатить. Ты утешишь меня, если пойдешь. Тогда я могу считать, что сама присутствовала при погребении праха матери.

– Не волнуйся! – уверял ее Цзинцзи, принимая серебро. – Когда тебе доверяют поручение, ты обязан его выполнить во что бы то ни стало. Будь покойна, я все сделаю, что ты просишь. Завтра же утром поеду, а по возвращении расскажу во всех подробностях.

И опасаясь, как бы не обнаружила его отсутствия жена, он поторопился уйти, но об этом вечере говорить больше не будем.

На другой день Цзинцзи вернулся к обеду. Цзиньлянь только что встала и занималась утренним туалетом, когда к ней вошел Цзинцзи. Он поднес ей две ветки жасмина, которые сломал за городом в буддийском монастыре Светлого Воплощения.

– Ну как? Предали земле? – спросила Цзиньлянь.

– Ну а как же! – воскликнул Цзинцзи. – Зачем же я ездил?! В последний путь проводил почтенную. Думаешь, пришел бы я к тебе, если б серебро припрятал, а? Осталось у меня два с половиной ляна. Так я их твоей младшей сестрице на расходы отдал. Как же она тебя благодарила! Поклон просила передавать.

Когда Цзинцзи заговорил о погребении, Цзиньлянь проронила слезу.

– Поставь цветы в чашку, – велела она Чуньмэй. – Да угости чаем.

Немного погодя горничная подала две коробки сладостей и четыре тарелочки закусок. После чаю Цзинцзи ушел. С тех пор они сблизились еще больше.

И вот однажды – дело было в седьмой луне – Цзиньлянь еще с утра договорилась с Цзинцзи о свидании.

– Нынче, смотри, никуда не ходи, – говорила она. – Жди, я к тебе приду.

Цзинцзи обещал, но потом его пригласил Цуй Бэнь, и они с компанией отправились за город, где и прогуляли целый день. Вернулся Цзинцзи пьяный, едва добрался до кровати и сразу, забыв обо всем, захрапел. Под вечер к нему незаметно пробралась Цзиньлянь. Цзинцзи лежал навзничь на кровати. Рядом валялись вещи. Как ни старалась она разбудить его, он так и не проснулся. Было ясно, что он где-то пировал. Выведенная из себя, она пощупала у него в рукавах. Оттуда выпала золотая шпилька-лотос с двумя выгравированными строками:

Поднеся шпильку к огню, Цзиньлянь поняла, что принадлежала она Мэн Юйлоу.

«Но как она могла попасть к нему? – спрашивала себя Цзиньлянь. – Должно быть, он и с той встречается. То-то я замечала, придет другой раз, негодник, такой безразличный, вялый… Не ответить, подумает, что я не заходила. Напишу-ка я на стене четверостишие. Потом выпытаю, где он пропадал».

Она взяла кисть и написала на стене:

Написала Цзиньлянь и ушла.

Между тем, наконец-то пробудился Цзинцзи. Хмель прошел. Он зажег светильник. «Она должна была ко мне придти, – вспомнил он. – А я напился».

Цзинцзи обернулся к стене и увидал четверостишие. Его, видимо, только что написали, потому что не успела высохнуть тушь. «Она была, – прочитав стихи, заключил он, – и ушла ни с чем». Он никак не мог себе простить, что упустил счастье, которое стучалось в дверь, и горько досадовал. «Сейчас, должно быть, первая ночная стража, – размышлял он. – Жена и горничная Юаньсяо все еще у матушки Старшей. А что если я пойду к ней? Но калитку, наверно, заперли …»

Цзинцзи на всякий случай тряхнул куст цветов. В спальне Цзиньлянь было по-прежнему тихо. Тогда он забрался на причудливый камень и перелез через стену.

Цзиньлянь же, найдя Цзинцзи пьяным, воротилась раздраженная и легла, не раздеваясь. Она и в голове не держала, что он пожалует средь ночи.

Во дворике не было ни души. Решив, что горничные спят, Цзинцзи на цыпочках подкрался к двери. Она оказалась незапертой, и он потихоньку юркнул в спальню. Луна освещала отвернувшуюся к стене спящую Цзиньлянь.

– Дорогая моя, – тихонько шептал Цзинцзи, но ответа не последовало. – Не сердись! Меня Цуй Бэнь с друзьями за город в Усин зазвал. Целый день стрелы метали, пировали. Ну и опьянел. Прости, что нарушил уговор. Виноват я!

Цзиньлянь не обращала на него никакого внимания. Тогда смущенный Цзинцзи опустился перед ней на колени и стал снова и снова просить прощения.

– Ах ты, арестант проклятый! – ударяя его обратной стороной ладони по лицу, заругалась Цзиньлянь. – Чтоб тебе сгинуть, изменник! Да не шуми – служанок разбудишь. Знаю, завел другую. Я тебе не нужна стала. У кого был, говори!

– Говорю, меня Цуй Бэнь за город затащил, – опять пояснил Цзинцзи. – Выпил, ну и уснул. На свидание опоздал. Не сердись, прошу тебя! Знаю, сердишься, по стихам на стене знаю.

– Ну и хитер, ну и изворотлив, негодник! – продолжала она. – Довольно тебе увиливать. Замолчи, говорю, замолчи лучше. Нечего мне сказки рассказывать и за нос водить. Как ни виляй, от ответа не уйдешь. Значит, говоришь, Цуй Бэнь зазвал? С ним пьянствовал, да? А скажи мне, как к тебе в рукав вот эта шпилька попала, а?

– Да я ее в саду поднял, – говорил Цзинцзи. – Третьего дня нашел.

– Опять будешь голову морочить!? Как это так «в саду поднял», а? Ступай найди еще такую, тогда я тебе поверю. Да эта шпилька Мэн Третьей, конопатой потаскухи. С ее головы. Я точно знаю. Даже имя ее вырезано, а ты обманываешь? Пока меня не было, уж она тебя заманила? С ней, оказывается, путаешься? А еще отпирался. Если бы между вами ничего не было, с какой стати она дала бы тебе шпильку? Ты и обо мне ей, должно быть, все разбалтываешь. То-то вот тут увидала она меня и улыбается. Все из-за тебя, выходит. Так что впредь меж нами все кончено. Пора бобу со стручком расстаться. Вот тебе, любезный, дверь, изволь.

Тут Цзинцзи не выдержал и начал клясться и божиться – Я, Цзинцзи, перед всемогущим духом Восточной горы[15] и духом-хранителем городских стен клянусь, – со слезами обратился он к Цзиньлянь. – Пусть меня смерть унесет, прежде чем тридцать лет стукнет, пусть все мое тело покроется язвами величиной с чашку, три или пять лет изводит желтуха, пусть замучит жажда и не подадут мне ни капли воды, если я хоть раз ее коснулся.