Геомант Сюй определил поднять гроб в утренний час под пятым знаком чэнь[19].
Симэнь оставил Сунь Сюээ с двумя монахинями смотреть за домом, а Пинъаню дал двоих солдат караулить у ворот. Зять Чэнь Цзинцзи опустился на колени перед гробом и разбил, по обычаю, глиняный таз. Шестьдесят четыре человека подняли катафалк с гробом. Стоявший на высокой площадке следователь под удары в цимбалы дал команду носильщикам поднять катафалк на плечи. Настоятель из монастыря Воздаяния сотворил молитву, и траурная процессия, выйдя на Большую улицу, повернула на юг. Утро выдалось ясное, и народу высыпало поглядеть видимо-невидимо. Да, пышные это были похороны!
Только поглядите:
Веял теплый ветер на роскошной дороге. Орошал мелкий дождик душистую пыльцу. На востоке едва показалось дневное светило, и над землями севера легкая дымка как-то съежилась вдруг. Бум-бум – ударяли в барабан погребальный, дзинь дон – покой ночи тревожил звон похоронных цимбал. На ветру колыхался стяг почета усопшей – крупные знаки на полотнище длинном алого шелку. Свет огней озарял небеса, желтоватый туман расплывался в заоблачных высях.
Был страшен свирепый Дух-путеводитель с секирой золотою на плече. Ступал таинственно и чинно Дух опасного пути с серебренным копьем. Шествовали восемь бессмертных беззаботно, а рядом черепаха и журавль. Четырех скромных затворниц-дев сопровождали тигр и олень. Дух-плакальщик вдруг явился и ударил в таз. Вот огней потешных рама – тысяча ветвей слепит фонтаном ярких брызг, а вот плывет ладья в гирляндах лотосов – несутся шутки, смех. Вон на ходулях малый-удалец – закован в латы, шлем на голове. Чисты, прелестны отроки-монахи, числом шестнадцать их. Все в зарничных рясах и даосских клобуках. Дивно мелодичны их золотые гонги и неземные бубенцы. А вот и жирные монахи – двадцать четыре послушника Будды. Все как один в расшитых облаками парчовых рясах-кашья. Под звон цимбал и могучий барабан молебны служат странам света. Здесь дюжина больших шелковых шатров, где пляшут танцовщицы в ярких одеяньях. Там две дюжины шатров поменьше укрыты ширмами, сверкают жемчугами с бирюзой. Слева – громадные кладовые с хлебом и добром, справа – горы золота и серебра. Повара, шедшие рядами, несли редчайшие деликатесы, мясные, рыбные тончайшие подливки. В шатре куренья благовоний свершался торжественный обряд – три раза предлагали насладиться изысканными жертвами. В шести шатрах, пестревших яркими цветами, переливалась красками узорная парча. Двигался души усопшей паланкин, сплетенный из нитей желтого шелка. Тут соперничали в блеске цветы с ивою в наряде снеговом. Там сверкали серебряные пологи и дорогой покров. Плыли хоругви. Одна – золотыми письменами испещрена, другая – серебром. Меж ними на катафалке из платана – саркофаг под белыми и зелеными зонтами с орнаментом секир и облаков, воздвигнутыми по три с каждой стороны. От блеска яркого в глазах рябило. Держали кувшин и полотенце с гребнем две служанки, причесавшие и убравшие хозяйку, как живую. Траурные одеянья трепетали на ветру, рыданья близких раздавались. Шли, выделяясь из толпы, пятеро плакальщиков и шестеро певцов. Они, то головы склонив, вопили громко, то взоры обращали ввысь, на саркофаг, высокий и величественный, как священная гора Сумеру. Несли его носильщики в синем облачении и белых головных уборах. Их было шестьдесят четыре. Саркофаг, обтянутый роскошною парчой, покоился под расшитым золотом алым покровом с кистями по углам – цветастым, с пятью вершинами средь облаков и парящим журавлем. Препоясанные трауром воины-стражники с палицами в белых повязках, темных кафтанах, в высоких остроносых башмаках, ремнями перетянутых на икрах, с обеих сторон разгоняли зевак. С двух сторон гарцевали наездники в повязках головных из тюля с узором, как кунжут, с узлом на лбу, как иероглиф «мириада», и с кольцами златыми, что вздрагивали всякому движенью в такт. Каждый напялил на себя два, а то и три кафтана, шелковых или пеньковых, затянутых пурпурным кушаком; обут был в желтые о четырех швах сапоги с носками, изогнутыми, точно ястребиный клюв; красовался в пестрых чулках, на которых кувыркались и ныряли в воду чудовища. Наездники парили, словно коршуны; верхом скакали, будто обезьяны. Они несли стяг похоронный. На древке, ярко-красном, словно киноварь, трепетало голубое знамя со словом «Повелеваю!». Один стоял вниз головой, другой – на одной ноге, на петуха похожий. Вон небожитель переходит через мост, а тот залез в фонарь. Иные, звеня на поясах деньгами, беспрестанно кувыркались. Искусством шутов все громче восхищались, хваля потешников на все лады. Народ столпился, не пройти. Тут очутились рядом и умный и глупец. Поглазеть хотели все – и знатный и бедняк. Чжан, неповоротливый толстяк, лишь отдувался, тяжело дыша, а юркий карлик Ли стоял на цыпочках, подпрыгивал неутомимый. Старцы белоголовые с клюками неистово трепали, гладили седые бороды, усы. Высыпали посмотреть и молодухи красивые с детьми.
Да,
Бьет барабан, и путь
медлителен и долог.
Узорная парча,
цветов роскошный полог.
Выносят пышный гроб,
и плач со всех сторон.
В самой столице нет
столь знатных похорон.
Впереди несли большой паланкин с У Юэнян. За ней двигались гуськом более десятка паланкинов с Ли Цзяоэр и остальными. Прямо за катафалком шли в траурном облачении Симэнь Цин, родные и друзья, а Чэнь Цзинцзи все время держался за саркофаг.
Когда процессия вышла на Восточную улицу, Симэнь с поклоном обратился к отцу У, настоятелю монастыря Нефритового владыки и попросил его освятить портрет усопшей. Облаченный в расшитую розовыми облаками и двадцатью четырьмя журавлями ярко-красную рясу, в украшенном нефритовым кольцом даосском клобуке, который красным цветом символизировал солнце, а формой – гром и молнию, в красных, как киноварь, сандалиях, с писчей дщицей из слоновой кости, настоятель У сопровождал усопшую в паланкине, который несли четверо носильщиков. Он принял большой портрет Ли Пинъэр, и процессия остановилась. Чэнь Цзинцзи встал перед ним на колени. Все затихли, вслушиваясь в слова монаха.
С востока на запад светило кружит,
И жизнь, как светильник, под ветром дрожит.
Лишь в смерти познаешь закон пустоты,
Спасешься от скорбной земной суеты.
«Пред нами саркофаг с усопшею супругой начальника лейб-гвардии Симэня, урожденной Ли. Жития ее было двадцать семь лет. Родилась в полуденный час под седьмым знаком «у» пятнадцатого дня в первой луне года синь-вэй в правление под девизом Высокого Покровительства[27], скончалась в послеполуночный час под вторым знаком «чоу» семнадцатого дня в девятой луне седьмого года в правление под девизом Порядка и Гармонии.
Усопшая, представительница знатного рода, являла собою образец натуры утонченной, воспитанной в роскошных теремах. Ее облик, нежный как цветок, и взор, ясный как луна, источал живой аромат благоуханной орхидеи. На ее челе лежит печать высоких добродетелей и милосердия, выдавая характер мягкий и покладистый. И в браке состоя, усопшая служила ярким воплощеньем супружеского согласия и женской кротости – качеств, кои необходимы для обоюдного счастья. Ты – нефрит из самоцветного края Ланьтяня[28], орхидея из чуских цветников. Тебе бы надлежало наслаждаться жизнью целый век. Как жаль, в пору весеннего цветенья, когда лишь минуло три девятилетья, ты ушла. Увы! Недолговечно полнолунье. Краток век достойнейших и лучших. Угасла в пору самого расцвета, и ныне во гробу тебя несут. Реют алые стяги на ветру. Прекрасный твой супруг, убитый горем, бия себя в грудь, идет за саркофагом. Рыдания родных и близких оглашают улицы и переулки. Да, невыносимо тяжко расставанье глубоко любящих сердец! Голос твой и образ время отдалит, но из памяти не изгладит. Я, смиренный инок, недостойный носить шапку и украшения служителя сокровенной веры даосской и не обладающий даром провидца Синьюань Пина[29], но строго исполняющий заветы Основоположника сокровенного учения[30], осмеливаюсь развернуть пред всеми вами как отраженный в зеркале образ усопшей, величественный и впечатляющий.
Как не поймать бабочку, которая снилась Чжуан Чжоу, как не собрать амриту, сладкую росу, или редчайшее янтарное вино, которое возлито, как не вернется уносящийся бессмертный, постигший вознесение в Лиловые чертоги[31], так и усопшую назад уж не вернешь.
Украшенная сотней драгоценностей, лицезреешь Семерых, истинносущих[32]. Да изойдет чистая душа твоя из царства тьмы. Пусть сердце отрешится от тревог, и тогда все четыре основания мира[33] тебе предстанут одной пустотой. О, как тяжко, как горько! Да упокоятся опять твои останки в лоне матери-земли, а душа твоя да обернется чистым ветерком, чтобы бессмертье обрести и не вернуться больше, не маяться в перерожденьях бесконечных.
Все вслушайтесь в слова последнего напутствия-прощанья. Знать нам не дано, куда дух ее ныне устремился, но нам оставлен в портрете сем образ ее, который будет жить из поколенья в поколенье».
