– Почему только в прошлом, Ульрик?

– Это все, что у тебя осталось, мой друг.

В полночь, когда пламя погребального костра взмыло к небу, надиры молча подняли вверх свое оружие, воздав честь воину, чья душа, как они верили, стояла теперь у врат рая.

Дренаи во главе с Реком последовали их примеру – потом Рек поклонился Ульрику, Ульрик вернул ему поклон, и дренаи отправились обратно к пятой стене. Всю дорогу они молчали – каждый думал о своем.

Лучник думал о Каэссе и о ее гибели рядом с Друссом. Он по-своему любил ее, хотя никогда не говорил об этом. Любить ее значило проститься с жизнью.

Хогуна не оставляла внушительная картина увиденной им вблизи надирской армии. Какая громада, какая мощь! Нет, их не остановишь.

Сербитар думал о путешествии, которое совершит на закате завтрашнего дня с остатками Тридцати. Только Арбедарка не будет с ними – прошлой ночью они собрались и провозгласили его настоятелем. Он покинет Дельнох один, чтобы основать в Вентрии новый храм.

Рек боролся с отчаянием, снова и снова перебирая в памяти последние слова Ульрика: «Завтра вы увидите надиров во всей их силе. До сих пор мы воздавали должное вашему мужеству, сражаясь только днем и позволяя вам отдыхать ночью. Но теперь я намерен взять замок, и не будет вам отдыха, пока он не падет. Днем и ночью мы будем атаковать вас, пока никого не оставим в живых».

Отряд молча поднялся по ступеням в столовую. Рек знал, что не будет спать этой ночью. Это его последняя ночь на земле, и его усталое тело изыскало где-то силы ради того, чтобы он вкусил напоследок жизнь и сладость дыхания.

Они уселись вокруг стола на козлах, и Рек налил всем вина. Из Тридцати остались выпить только Сербитар и Винтар. Пятеро мужчин почти не разговаривали, и наконец Хогун прервал тяжелое молчание:

– Мы ведь знали, что этим все кончится, правда? Нельзя же держаться до бесконечности.

– Правда твоя, старый конь, – сказал Лучник. – Но все-таки досадно немножко, а? Должен сознаться, у меня теплилась-таки слабая надежда на наш успех. А теперь, когда она пропала, меня одолевает легкая паника. – Он смущенно улыбнулся и допил свое вино одним глотком.

– Но ты-то не давал присяги оставаться, – сказал Хогун.

– И то верно. Может, утром еще и уйду.

– Не думаю, что ты уйдешь, – хотя что тебя удерживает, не знаю.

– Ну, если по правде, то я обещал тому надиру, Каске, выпить с ним еще разок, когда они возьмут замок. Хороший парень – хотя маленько слезлив, перебравши. У него шесть жен и двадцать три отпрыска – не знаю, как это он на войну вырвался.

– Истратив притом столько сил! – ухмыльнулся Хогун. – Ну а ты, Рек, почему остаешься?

– Глупость у меня в роду.

– Этого недостаточно, – сказал Лучник. – Давай, Рек, выкладывай всю подноготную.

Рек обвел взглядом усталые лица друзей и впервые понял, как любит их всех.

Он встретился глазами с Винтаром, и между ними сразу возникло понимание. Старик улыбнулся.

– Думается мне, – сказал Рек, – что только настоятель Мечей может ответить на этот вопрос – за каждого из нас.

Винтар кивнул и на несколько мгновений прикрыл глаза. Все знали, что он исследует их сердца и умы, но не испытывали ни страха, ни смущения, ни желания утаить что-то про себя.

– Все живое должно умереть, – сказал Винтар. – Но один только человек всю свою жизнь знает, что он смертен. И все-таки жизнь – это не только ожидание смерти. Чтобы жизнь имела смысл, в ней должна быть цель. Человек должен оставить что-то после себя – иначе он зря живет на свете.

Для большинства людей эта цель ограничивается браком и детьми, которые продлят его род. Для некоторых это стремление к идеалу – к мечте, если хотите. Мы все, собравшиеся здесь, верим в честь – верим, что человек обязан поступать честно и справедливо и что одной силы недостаточно. Все мы в жизни грешили. Мы воровали, лгали, обманывали, даже убивали ради собственной выгоды. Но в конце концов мы вновь пришли к тому, во что верим. Мы не позволим надирам пройти через нас безнаказанно, ибо мы на это не способны. Мы судим себя строже, чем судят нас другие. Мы знаем, что умереть лучше, чем изменить тому, что нам дорого.

Ты, Хогун, солдат и веришь в дренайское дело. Ты получил приказ держаться и подчиняешься ему без рассуждений. Возможность иного выхода просто не приходит тебе в голову, хотя ты и понимаешь других, которые думают иначе. Ты редкий человек.

Ты, Лучник, романтик – но и циник отчасти. Ты насмехаешься над благородными чувствами, ибо слишком часто видел, как благородство уступает более низменным побуждениям. Но втайне ты ставишь себе требования, которые другим не понять. Ты больше всех нас заслуживаешь того, чтобы жить. Тебя тянет сбежать отсюда – но ты не сбежишь, пока на этих стенах останется хоть один человек. Твоя отвага велика.

За тебя, Рек, мне ответить всего труднее. Ты, как и Лучник, романтик, но есть в тебе глубины, в которые я даже не пытался проникнуть. Ты и чуток, и умен, но руководствуешься чутьем, не разумом. Ты знаешь, что, оставшись, поступаешь правильно – и в то же время знаешь, что это бессмысленно. Разум говорит тебе, что дело проиграно, но чутье велит не верить разуму. Ты из тех редких животных, которые зовутся прирожденными вождями, и не можешь уйти.

Все вы скованы вместе цепями, что тысячекратно прочнее стальных.

И есть еще один – он сейчас придет, – для которого верно все, что я сказал о вас. Он мельче вас и в то же время выше, ибо боится больше вас всех, но будет держаться стойко и умрет вместе с вами.

Дверь отворилась, и вошел Оррин в блестящих, только что смазанных доспехах. Он молча подсел к остальным и взял кубок с вином.

– Надеюсь, Ульрик в добром здравии?

– Как никогда, старый конь, – ответил Лучник.

– Ну, так завтра мы расквасим ему нос, – сказал верховный ган, сверкнув темными глазами.

Утро занялось ясное и погожее. Дренаи позавтракали хлебом и сыром, запив скудную пищу подслащенной медом водой. Все, кто мог держаться на ногах, заняли места на стене. Когда надиры собрались идти на приступ, Рек вскочил на парапет лицом к защитникам.

– Нынче не будет длинных речей, – прокричал он. – Мы все сознаем тяжесть нашего положения. Но я хочу сказать вам, что я горд – раньше я не мог представить себе, что можно так гордиться. Хотел бы я найти слова… – Он умолк, потом выхватил меч из ножен и поднял его вверх. – Клянусь всеми сущими богами – таких людей, как вы, больше нет на свете! Если бы я даже мог изменить конец нашей истории, населив ее героями прошлого, я ничего бы не стал менять. Никто не смог бы сделать больше того, что сделали вы. И я благодарю вас. Но если кто-то хочет уйти сейчас – пусть уходит. У многих из вас есть жены, дети, старики, они зависят от вас. Если это так – идите, и вот вам мое благословение. Что бы мы ни совершили здесь сегодня, на исход битвы это уже не повлияет.

Рек соскочил вниз, к Оррину и Хогуну. Чуть подальше какой-то молодой кул крикнул:

– Ну а ты, Бронзовый Князь? Ты остаешься?

Рек снова поднялся на зубцы.

– Я должен остаться, но вы вольны уйти.

Никто не тронулся с места, хотя многие явно подумывали об этом.

Надиры издали боевой клич, и битва началась.

За весь длинный день надиры так и не смогли закрепиться на стене, и побоище было ужасным.

Большой меч Эгеля рубил без отдыха, рассекая доспехи, плоть и кости, и дренаи дрались как демоны, не помня себя. Здесь остались, как много недель назад предсказал Сербитар, лучшие из лучших – они не думали о смерти и не ведали страха. Залитые кровью, устрашенные надиры раз за разом откатывались назад.

Но с наступлением сумерек натиск на ворота усилился, и громадные створки из дуба и бронзы начали сдавать. Сербитар встал с остатками Тридцати под сводами, как прежде Друсс. Рек бросился было за ними, но едва различимый мысленный приказ Сербитара вернул его на стену. Рек не послушался бы, но надиры лезли снизу прямо перед ним. Меч Эгеля, сверкнув, обезглавил переднего, и Рек снова кинулся в гущу боя.