Разумеется, где уж тут было говорить о моей стипендии. Домой мы ехали в полном молчании. Один только раз Нанга обернулся ко мне и сказал:

– Если кто-нибудь захочет сделать тебя министром – беги не оглядываясь.

В этот вечер я ужинал с миссис Нанга и ее детьми – министр отправился в какое-то посольство на прием, а затем должен был присутствовать на партийном собрании.

– Жена министра, что жена ночного сторожа, если не хуже, – сказала миссис Нанга, когда после ужина мы сели смотреть телевизор.

Мы оба рассмеялись. В ее словах не прозвучало и тени недовольства. Сразу было видно, что она непритязательная и верная жена, готовая безропотно нести бремя, сопряженное с высоким положением мужа.

– А как, должно быть, приятно бывать па дипломатических приемах, встречаться со всякими знаменитостями, – с лукавым простодушием заметил я.

– Ну, что тут хорошего? – горячо возразила миссис Нанга. – Пустые разговоры на пустой желудок. «Здравствуйте. Как вы поживаете? Очень рад был с вами познакомиться». Вранье, все вранье.

Я от души рассмеялся и встал, сделав вид, будто меня заинтересовали семейные фотографии на стенах. Спрашивая миссис Нанга то об одном, то о другом снимке, я постепенно подвигался к фотографии, стоявшей на радиоле, – эту карточку я сразу заметил, как только вошел в дом. На ней была изображена та самая девушка, которая приезжала с министром к нам в Анату.

– Это ваша сестра? – спросил я.

– Нет. Это Эдна. Наша жена.

– Ваша жена? Как так?

Миссис Нанга засмеялась.

– Мы берем себе вторую жену – мне в помощь.

Всякий, кому вздумается ругать наших министров, перво-наперво скажет, что у любого из них семь спален и семь ванных комнат – по числу дней недели. Что касается меня, то в эту первую ночь в доме министра мне было не до критики, я был зачарован роскошью отведенных мне апартаментов. Когда я улегся на мягкую двуспальную кровать, зажег лампу на ночном столике и снова, уже в другом ракурсе, увидел прекрасную мебель, а через приоткрытую дверь – сверкающие стены ванной и полотенца шириной с женскую шаль, я признался себе, что, если б меня сейчас сделали министром, я бы приложил все усилия, чтобы остаться им на всю жизнь. Не правы те, кто, забывая о человеческой природе, утверждают, что людей вроде Нанги, которые из нищеты и безвестности вознеслись на вершину богатства и славы, нетрудно уговорить отказаться от всех благ и вернуться к своему изначальному состоянию.

Человека, который вымок под дождем, а затем обогрелся и переоделся в сухое платье, куда труднее заставить снова выйти под дождь, чем того, кто все время сидел в тепле. Вся беда в том – я понял это тогда, лежа на кровати министра, – что никто из нас еще не пожил в тепле достаточно долго, чтобы набраться духу сказать: «К черту!» Все мы до вчерашнего дня мокли под дождем. А потом кучка людей – самых ловких, самых удачливых, но далеко не самых достойных, – отчаянно работая локтями, захватила единственное приличное убежище, оставленное нашими прежними властителями, и прочно обосновалась в нем, забаррикадировав все входы и выходы. Из-за закрытых дверей эти люди через бесчисленные громкоговорители пытаются теперь уверить остальных в том, что мы выиграли первый этап борьбы и что теперь нам предстоит второй, еще более важный – расширение нашего дома; для этого необходима новая тактика, всем разногласиям отныне должен быть положен конец, и народ должен сплотиться воедино, потому что распри и склоки могут только расшатать и разрушить дом.

Надо ли говорить, что эти возвышенные мысли не очень долго занимали меня в ту ночь. Засыпая, я уже думал об Элси и всю ночь напролет видел ее во сне.

Я легко сижу допоздна, по терпеть не могу рано вставать. Наутро после приезда я еще спал крепким сном, как вдруг над ухом у меня раздался голос министра. Я с трудом продрал глаза, попытался улыбнуться и сказал:

– Доброе утро.

– Соня, – добродушно проворчал министр. – Ладно, лежи. С дороги, верно, устал. Ну пока, я поехал в министерство.

В своей просторной белоснежной одежде он выглядел свежим как огурчик. А ведь он вернулся вчера в два часа ночи или, вернее, уже сегодня. Меня разбудило ночью шуршание гравия под колесами его машины, и я взглянул на часы, с которыми никогда не расставался, забывая снимать их даже в ванной. Я лишь недавно купил эти часы и наивно верил в их герметичность. Теперь-то я знаю, чего она стоит. Но вернемся к Нанге. Было что-то несообразное в том, что он ездит на службу. Я никак не мог представить себе его за письменным столом. Казалось, он был рожден, чтобы разъезжать, встречаться с людьми и очаровывать их. И тем не менее он ежедневно ровно к восьми отправлялся в министерство.

За завтраком я узнал, что через три дня миссис Нанга уезжает с детьми в Анату, и это известие меня обрадовало, хотя я уже успел искренне привязаться к ней. По ее словам, министр настаивал, чтобы детей хоть раз в год возили домой, в их родную деревню.

– Это очень разумно, – сказал я.

– Не то они совсем англичанами станут. Вы заметили, они никогда не говорят на родном языке? Спроси их о чем-нибудь – они ответят тебе по-английски. Малыш Мика обозвал мою мать деревенщиной.

– Какой ужас! – рассмеялся я, хотя смешного тут было мало.

– Само собой, я дала ему подзатыльник, – не без гордости продолжала миссис Нанга. – А мать накинулась на меня: она ведь не поняла, что он сказал.

– Да, это хорошо, что вы время от времени вывозите детей в деревню. Когда же вы рассчитываете вернуться?

– После рождества. Вы ведь знаете – отец Эдди в январе едет в Америку.

Эдди был их старший сын.

Нетрудно попять, почему известие об отъезде миссис Нанга так меня обрадовало: ни одна замужняя женщина, как бы снисходительна она ни была, не могла бы одобрить моего намерения привести к себе Элси. То, что в моем распоряжении была изолированная комната, не меняло дела. И даже если бы миссис Нанга посмотрела на все сквозь пальцы, то сама Элси наверняка бы на это не согласилась. Я по собственному опыту знаю, что ни одна женщина, каких бы вольных взглядов она ни придерживалась, не захочет, чтобы другая сочла ее безнравственной. О проститутках я не говорю – я их не знаю.

Мой хозяин был из тех людей, которые всегда находятся в гуще событий. Я обязан ему тем, что за время своего краткого пребывания в его доме смог получить полное представление о положении в стране. С того дня, когда я несколько лет назад с тяжелым сердцем покинул заседание парламента, меня, как и многих других моих соотечественников, не оставляла мысль, что с нашей страной творится что-то неладное, хотя мы не сумели бы определить, что именно. Мы говорили, что страна остановилась в своем развитии и утратила руководящую роль, которую, на наш взгляд, ей предназначено было играть на Африканском континенте. До нас доходили слухи о скандальных аферах на высшем уровне, причем назывались баснословные для нашей страны суммы. Но нам не за что было ухватиться – недоставало реальных фактов. Теперь же, когда жизнь Нанги, можно сказать, протекала у меня на глазах, я словно прозрел. Пелена спала с моих глаз, и многие из открывшихся мне вещей оказались не так страшны, как я полагал, другие превзошли худшие из моих подозрений. Однако выводы – во всяком случае, четкие выводы – я сделал значительно позже. А пока что я лишь зачарованно следил за почти ритуальным поднятием завесы. Точно так же я когда-то наблюдал закат над Килиманджаро и впервые в жизни увидел белоснежный купол между расступившимися облаками. Это было захватывающее зрелище. Я не воскликнул тотчас: «О! Вот она – самая высокая гора Африки!» или: «Это совсем не так грандиозно, как я ожидал!» Все это пришло потом.

Уезжая в столицу, я не взял с собой никакого чтива, а библиотека министра оказалась не совсем в моем вкусе. Главным ее украшением была «Американская энциклопедия», за ней следовали «Она» и «Айша, или Возвращение Ее» Райдера Хаггарда, а также несколько книг Мэри Корелли и Берты Клей – мне запомнилось одно название: «Скорбь сатаны». Это было, собственно, все, если не считать всяких брошюр вроде «Как произносить речи».