Перед вечером того же дня, когда мы пришли в Хами, я отправился верхом в город, в сопровождении переводчика и двух казаков, с визитом к чин-цаю. Встреча была довольно парадная. Во дворе губернаторского дома стояли несколько десятков солдат со знаменами; чин-цай вышел на крыльцо своей фанзы и пригласил в приемную. Здесь, как обыкновенно, подали чай; затем начались обыденные расспросы о здоровье и благополучии пути, о том, сколько нас, куда идем и т. д. Сам чин-цай 51 года, но на вид выглядывает старше; держит себя довольно просто. Проведя у губернатора с ¹/₂ часа, я уехал обратно в свой лагерь.

На другой день чин-цай явился к нам отдать визит и пригласил меня с обоими товарищами-офицерами обедать в свою загородную дачу. Эта дача находилась в одной версте от города и представляла собою самое лучшее место, какое только мы видели в Хами. На парадный обед приглашены были также высшие местные офицеры и чиновники, так что набралось всего человек тридцать. Офицеры младших чинов прислуживали и подавали кушанья. Обед состоял из шестидесяти блюд, все во вкусе китайском. Баранина и свинина, а также чеснок и кунжутное масло, играли важную роль; кроме того подавались и различные тонкости китайской кухни, как-то: морская капуста, трепанги, гнезда ласточки саланганы, плавники акулы, креветы и т. п. Обед начался сластями, окончился вареным рисом. Каждое кушанье необходимо было хотя отведать, да и этого было достаточно, чтобы произвести такой винегрет, от которого даже наши ко всему привычные желудки были расстроены весь следующий день. Вина за столом не было по неимению его у китайцев; но взамен того подавалась нагретая водка двух сортов: очень крепкая и светлая (шань-дзю) и более слабая, цветом похожая на темный херес (хуань-дзю); та и другая – мерзость ужасная. Китайцы же пили ее в достаточном количестве из маленьких чашечек и, как всегда, подпив немного, играли в чет и нечет пальцев,[231] причем проигравший должен был пить. Наше неуменье есть палочками, в особенности питье за обедом холодной воды, сильно смешили китайцев, которые, как известно, никогда не употребляли сырой воды.

На следующий день чин-цай опять приехал к нам в сопровождении своего помощника по гражданской части и целой толпы офицеров; с некоторыми из них мы познакомились накануне во время обеда. Свита эта держала себя крайне неприлично. Увидав какую-нибудь у нас вещь, офицеры тотчас же просили ее продать или подарить. Поданные для угощения сласти и даже сахар к чаю офицеры расхватали, как школьники, пользуясь тем, что этого не видит чин-цай, помещавшийся со мною и несколькими более важными лицами в нашей палатке; [тогда как] остальные за неимением места оставались на дворе. Не многим лучше оказался и сам чин-цай, наперед осведомившийся через своих адъютантов, какие у нас имеются вещи, в особенности оружие. И хотя, наученные прежними опытами, мы припрятали теперь все лишнее, но губернатор прямо просил показать ему такое-то ружье, револьвер или часы, словом, все то, что ранее видел у нас который-либо из его адъютантов. Таким образом улика имелась налицо, отнекиваться было невозможно. Осмотр же вещи обыкновенно завершался просьбою продать ее или намеком о подарке. Кончилось тем, что когда по отъезде губернатора я послал ему в подарок револьвер с прибором в ящике, то чин-цай, «обзарившийся», как выражались наши казаки, на хорошее оружие, объявил посланному переводчику, что желает получить не револьвер, а двухствольное ружье. Возвращается наш Абдул и объявляет, в чем дело. Тогда, зная, что при уступчивости с моей стороны попрошайничеству не будет конца, я тотчас же отправил Абдула обратно с подарком к чин-цаю и приказал передать ему в резкой форме, что дареные вещи ценятся как память и что я принял двух баранов, присланных губернатором, вовсе не из нужды в них, а из вежливости. Абдул, всегда нам преданный, исполнил все как следует. Сконфуженный губернатор взял револьвер; на другой же день я послал ему еще несессер с серебряным прибором. Так наша дружба восстановилась; китаец же получил должное внушение. Чтобы сколько-нибудь замять свой поступок, чин-цай устроил другой для нас обед, опять на той же даче. Этот обед ничем не отличался от первого, только число кушаний было уменьшено до сорока.

На втором обеде по просьбе чин-цая и других присутствующих я обещал показать им стрельбу нашего экспедиционного отряда. Действительно, когда опять явился к нам со свитою чин-цай, то мы, вместе с казаками, произвели пальбу из берданок и револьверов. В самый короткий срок было нами выпущено около двухсот пуль, мишенями для которых служили глиняные бугорки в степи. Ввиду отличного результата стрельбы чин-цай с улыбкою сказал: «Как нам с русскими воевать; эти двенадцать человек разгонят тысячу наших солдат». В ответ на такой комплимент я возразил, что нам воевать не из-за чего и что Россия еще никогда не вела войны с Китаем. Но чтобы довершить впечатление, я взял дробовик и начал стрелять в лет стрижей и воробьев. Похвалам и просьбам пострелять еще не было конца. Когда же напуганные птички улетели, пришлось, уступая общему желанию, разбивать подброшенные куриные яйца по одному и по два разом двойным выстрелом. Жаль было попусту тратить заряды, которых здесь нигде уже нельзя достать; но репутация хорошего стрелка весьма много мне помогала во все прежние путешествия. Это искусство производит на азиатцев чарующее впечатление.

Осмотр города. В антрактах губернаторских обедов и посещений нас чин-цаем мы осматривали, с его разрешения, город Хами. Как и везде в Китае, жители сбегались взглянуть на ян-гуйзы, т. е. на «заморских дьяволов», каковым именем окрещены в Китае все вообще европейцы без различия наций. Однако же толпа вела себя довольно сдержанно, благодаря присутствию с нами нескольких полицейских, которые не один раз пускали в дело свои длинные палки для уразумления наиболее назойливых из публики. Подробных сведений относительно г. Хами мы, конечно, не могли собрать, как невозможно это и в каждом китайском городе для проезжего европейца.

В продолжение магометанской инсуррекции жители Хами оставались верными китайскому правительству, за что трижды подвергались нападению инсургентов. После таких посещений описываемый город наполнился развалинами, которые, во время нашего там пребывания, понемногу начинали восстанавливаться. Всего в Хами считалось при нас около 10 000 жителей, а именно: 1¹/₂ тысячи китайцев, по 2 тысячи дунган и таранчей, наконец, 4¹/₂ тысячи китайских солдат. В числе их состоял батальон из дунган, оставшихся верными китайскому правительству. Этот батальон, которому все-таки не доверяют китайцы, помещался особо.

Хами состоит из трех городов: двух китайских (старого и нового) и одного таранчинского. В пространствах между ними расположены огороды, поля и разоренные жилища. Каждый из трех городов обнесен зубчатою стеною, до крайности плохого устройства. Это просто землебитная глиняная ограда квадратной формы; по углам ее и в средине размещены башни для продольного обстреливания стен.

Внутри каждого города тесно скучены жилые глиняные фанзы,[232] из которых многие находятся еще в разрушенном состоянии, в особенности в таранчинском городе. В обоих китайских городах довольно много лавок, где торгуют почти исключительно китайцы. Товары привозятся из Пекина. Дороговизна на все страшная; местные продукты также очень дороги. «Дешево у нас только серебро», – комично говорили нам китайские лавочники. Действительно, серебро в Хами было в изобилии, так как его много получали войска. В таранчинском городе лавок нет вовсе; только раз в неделю здесь устраивается временный торг. В этом городе живет, в особом большом здании, частью также разоренном, нынешняя правительница таранчей.

В обоих китайских городах нет ни садов, ни даже простых деревьев. В таранчинском же городе уцелели деревья (тополь, ива, шелковица) по уланам и, в небольшом числе, фруктовые в садах; но виноградники все истреблены окончательно. Теперь в Хами мы видели в саду ванши несколько стеблей некогда славившейся здешней виноградной лозы. Уцелело также в таранчинском городе знаменитое дерево джуга-лун, т. е. девять драконов. Это дерево – старая ива (Salix alba?), от корня которой идут наклонно над землею девять больших дуплистых, изогнутых стволов, формою своею представляющих в воображении туземцев девять драконов. Говорят, был еще десятый ствол, но его спилили, так как он мало походил на дракона. Лишь только ствол этот был срезан, гласит легенда, как из него тотчас же потекла черная вода, образовавшая целебный источник у корня дерева. Там действительно мы видели маленькую грязную лужу. Вода из нее, по сообщению наших провожатых, прежде вылечивала от всех болезней; ныне же спасает только от лихорадки. Описываемое дерево почитается святым как китайцами, так и таранчами. Между его стволами выстроена небольшая молельня, рядом с которою похоронен какой-то святой.