Из них три первых принадлежат специально истокам Желтой реки и, вероятно, также большим здесь озерам; четвертый же вид (Sch. maculatus) найден был нами ранее в других частях Северо-Восточного Тибета и в бассейне верхней Хуан-хэ близ Гоми, Гуй-дуя и на р. Тэтунг-гол. Наконец, в ключах долины той же р. Салома, частью и в ней самой, добыт был теперь нами один вид гольца (Nemachilus stoliczkai), широко распространенного по горной области верхней Хуан-хэ, на Куку-норе, в Цайдаме и во всем Северном Тибете. Замечено нами, что после еды здешней, как и другой рыбы высоких водоемов Центральной Азии, всегда сильно клонит ко сну.

Жертвоприношения китайцев. На северо-восточной окраине Одонь-тала, там, где из слияния двух главных истоков родится Желтая река, стоит, как выше сказано, невысокая (на глаз футов 700–800 над окрестностью) гора, составляющая угол незначительного хребта, протянувшегося сюда с востока от большого озера. На вершине этой горы сложен из камня маленький «обо», и здесь ежегодно приносятся жертвы духам, питающим истоки великой китайской реки. Для этой цели наряжается из г. Синина, по распоряжению тамошнего амбаня, чиновник в ранге генерала с несколькими меньшими чинами. Они приезжают в Цайдам, забирают с собой хошунных цайдамских князей, или их поверенных, и в седьмом месяце, т. е. в конце нашего июля или в начале августа, отправляются на Одонь-тала. Сюда же к жертвенной горе стекаются в это время монголы Цайдама и еще более тангуты из ближайших местностей.

Оправившись немного с дороги, посольство восходит на священную гору, становится возле «обо» и читает присланную из Пекина на желтой бумаге за подписью богдохана молитву, в которой духи Одонь-тала упрашиваются давать воду Желтой реке, питающей около сотни миллионов населения Китая. Затем приносится жертва – из одной белой лошади, белой коровы, девяти белых баранов, трех свиней (их привозят тушами) и нескольких белых же куриц. Все это закалывается, мясо разделяется между богомольцами и съедается.[692] Тем оканчивается вся церемония. На Одонь-тала посольство проводит двое или трое суток и возвращается обратно. На путевые его издержки высылается из Пекина 1300 лан серебра. Кстати сказать, что одновременно подобное же моление производится и на оз. Куку-нор по следующему, как гласит предание, случаю.

В начале прошлого столетия китайский император Кан-си послал своего дядю с конвоем солдат в Тибет, чтобы описать эту страну. Посланец успешно выполнил поручение и вышел из Тибета в Сы-чуань, но здесь был убит тангутами. В ту же самую ночь Кан-си увидел во сне убитого дядю, который объяснил императору, что исполнил свое дело, но погиб от разбойников. Кан-си опечалился этим сном, однако немного. Тогда правая половина его трона вдруг потемнела и оставалась такой в течение трех суток. Приняв подобное знамение за гнев Божий о малой печали по убитом дяде, император приказал ежегодно два раза, в третьем и седьмом месяцах, производить моление за покойника на оз. Куку-нор. Так исполнялось при жизни самого Кан-си. Ныне же богослужебный обряд в третьем месяце делается только в Синине, возле западных ворот. Но в седьмом месяце моление, более торжественное, устраивается в кумирне Хой-тин-цза, лежащей в горах, недалеко от западного берега Куку-нора. В названную кумирню приезжает тогда сининский амбань со своим штабом и собираются монгольские князья как с Куку-нора, так и из пяти кукунорских же хошунов, кочующих по южную сторону Желтой реки; кроме того, стекаются в большом числе богомольцы – монголы и тангуты. Для угощения этих молельщиков и на другие расходы из Пекина отпускается тысяча лан серебра. Из Пекина же высылается желтое с драконом знамя и написанная на желтой канфе, скрепленная подписью богдохана, молитва; в ней бог воды Хэ-лун-ван упрашивается помогать убитому дяде Кан-си. Канфа эта по прочтении молитвы сжигается. Затем приносятся в жертву две белых коровы, четыре свиньи и двенадцать белых баранов. Кроме того, монгольские князья делают разные жертвы, каждый по своему состоянию. Тем же князьям выдаются здесь и награды от богдохана.

Наш бивуак. Еще не поздним утром 17 мая перешли мы вброд несколько мелких рукавов новорожденной Хуан-хэ и разбили свой бивуак на правом ее берегу, в трех верстах ниже выхода из Одонь-тала. Таким образом, давнишние наши стремления увенчались, наконец, успехом: мы видели теперь воочию таинственную колыбель великой китайской реки и пили воду из ее истоков. Радости нашей не имелось конца. К довершению наслаждения и погода выдалась как нарочно довольно хорошая, хотя по ночам по-прежнему продолжали стоять порядочные (до -9,6 °C) морозы. Сама Хуан-хэ была свободна от зимнего льда и замерзала лишь ночью на мелких рукавах; притом ранним утром по реке обыкновенно шла небольшая шуга; недалеко же вверх от нашего бивуака еще лежал зимний лед в 2–3 фута толщиной.

Рыбы в реке, как выше упомянуто, битком было набито. Сейчас, конечно, устроилось и рыболовство, поистине баснословное обилием улова. Небольшим бреднем, всего в 13 сажен, притом в омутах не длиннее 15–25 шагов, мы вытаскивали сразу пудов шесть, восемь и даже десять рыбы, каждая от 1 до 1¹/₂, изредка до 2 футов величиной. Так можно было ловить по всей реке, переходя от одного омутка к другому. Во время протягивания бредня куча метавшейся рыбы чуть не сбивала с ног вошедших в воду казаков. Без особенного труда мы могли бы наловить в течение дня несколько сот пудов рыбы. Сколько же ее в соседних больших озерах, в которых от самого их создания никто из людей не ловил, да притом и нет хищных рыб! Но такое богатство пропадает пока задаром, ибо китайцы сюда не показываются, а монголы и тангуты рыбы вовсе не едят.

Ради обилия той же рыбы возле нашего бивуака во множестве держались орланы (Haliaetus macei) и обыкновенные чайки (Larus brunneice phalus). Последние, как весьма искусные рыболовы, без труда находили себе добычу, но ее сейчас же отнимали у них орланы, которые только таким способом и продовольствовались. Впрочем, при обилии рыбы ее хватало вдосыть как для названных птиц, так и для крохалей (Mergus merganser), которых также здесь было немало. Даже медведи, весьма изобильные в Северо-Восточном Тибете, искушались неподходящим для них промыслом рыболовства и нередко с этой целью бродили по берегу реки.

Экскурсии вверх и вниз по ней помешали нам побывать в день прихода на вершине жертвенной горы. Туда ходил только наш проводник и, возвратившись, уверял, что ничего вдаль не видно. На следующий день перед вечером я взошел на эту гору вместе с В. И. Роборовским. Широкий горизонт раскинулся тогда перед нами. К западу, как на ладони, видна была Одонь-тала, усеянная ключевыми озерками, ярко блестевшими под лучами заходившего солнца; к востоку широкой гладью уходила болотистая долина Желтой реки, а за ней величаво лежала громадная зеркальная поверхность западного озера. Около часа провели мы на вершине жертвенной горы, наслаждаясь открывшимися перед нами панорамами и стараясь запечатлеть в своей памяти их мельчайшие детали. Затем, по приходе на бивуак, мы призвали к допросу проводника, но последний, как ловкий плут, начал клятвенно уверять, что на больших высотах у него «застилает глаза», и потому вдаль видеть он ничего не может.

Неудачный разъезд. Для обследования, сколько возможно, виденного озера решено было назавтра отправиться в разъезд. Поехал я сам с двумя казаками. Провизии мы взяли на трое суток, захватили также с собой и шубы на случай столь обыденной в Тибете непогоды. Всеми запасами была навьючена одна лошадь; три другие шли под верхом. До полудня мы сделали 17 верст вниз по долине левого берега Желтой реки; встретив хорошее, кормное для лошадей, местечко, остановились здесь на привал. Живо были расседланы лошади, стреножены и отпущены на траву; сами же мы собрали немного аргала, вскипятили на нем чай и вместе с тем хорошо закусили привезенной с собой бараниной. Затем, пока накормятся лошади, двое из нас задремали; один же оставался на карауле. Вскоре этот караульный разбудил меня и указал на двух медведей, спокойно прогуливавшихся в расстоянии от нас немного более версты. Сон мой как рукой сняло. Живо забросил я на плечи свой штуцер Express и вместе с казаком Телешовым отправился к заманчивым зверям. Придя на место, где они были, мы встретили, вместо двух, четырех медведей и, постреляв довольно по ним, убили самца и самку; другой самец, набежавший с испугу прямо на наш бивуак, был убит остававшимся там казаком. Таким образом мы добыли в коллекцию сразу трех редкостных тибетских медведей – Ursus lagomyiarius n. sp. Шерсть у них, несмотря на вторую половину мая, была еще превосходная.