Меня удивила эта встреча, и особенно ее любезность. Нас, африканских женщин, в ту эпоху было мало в Европе. Но в своем квартале я никогда не ощущала ни малейшего неприятия, ни тени расизма. Только некоторое удивление у мадам Розы, гинеколога, которая вела мою беременность.
— Это невозможно! Ты так молода! Настоящая маленькая газель!
Я многое умела делать — приготовить еду, вести хозяйство, но не более того, и физически я была еще ребенком. Подозреваю, что на первой же консультации она увидела шрам от «вырезания», однако не задала никаких вопросов, во всяком случае мне. Она общалась с моим мужем после каждой консультации, а он ничего мне не объяснял.
Впрочем, диалог с мужем так и не наладился. Мы жили вместе, но обменивались только самыми необходимыми репликами. Ни разговоров, ни признаний. Он был кузеном, тем, кого я немного знала, членом семьи, с которым мы вместе жили. Я не испытывала к нему других чувств. Ни ненависти, ни нежности, ни любви. Ничего, кроме грустного безразличия. Я получала время от времени новости от своей семьи, которая была также и его. Я читала ему письма, кроме тех, что он приносил кому-либо в доме с просьбой прочитать. Но у меня не было любопытства к его личным делам. Я ни на что не жаловалась своей маме, даже не сообщила ей, что беременна, потому что не знала, нужно ли было держать ее в курсе. Если девушка моего возраста живет далеко от дома, должна ли она говорить об этом? У меня не было на этот счет никаких соображений. В Африке женщины в доме догадались бы о моем состоянии, вероятно, еще раньше меня, и вопрос бы не поднимался.
Моя беременность протекает сложно. Меня тошнит, я плохо ем, еще не привычная к европейской еде. Мне не хватает проса, тиепа (нашего национального блюда из риса и рыбы) и приправ из моего детства. Однажды, когда я очень захотела раздобыть африканские продукты, мой муж проводил меня до лавочки антильского бакалейщика, который продавал их. Там я купила кускус. В этот день впервые в жизни я увидела падающий снег. Помню, как поскользнулась и больно упала на спину. Я тогда не знала слова «снег» и написала маме: «Шел дождь из льдинок».
Холод навевал грусть. К счастью, маленькая община нашего дома была очень сердечной. Там были мама Николь и ее муж, семейная пара из Туниса, дама испанского происхождения, еще одна француженка с двумя маленькими дочками и пожилая дама, которую все звали Меме. Она была уже в очень преклонном возрасте, всегда элегантная и накрашенная, в маленьком белом платье. Ее окно выходило на улицу, и Меме видела всех, кто входил и выходил. Она была на пенсии. И всегда веселая. Я обрела бабушку, но с белой кожей. Меме называла моего мужа Бамбулой. Это неизвестное слово смешило меня. Николь показала мне тогда маленькие книжки своей молодости, украшенные рекламой «Банании»[4]. Я увидела карикатуры, которые белые рисовали на чернокожих. Для них мы были — Бамбула, они для нас — тубабы, слово, появившееся при колонизации. Для меня тубабы — этнос белых — это не пренебрежительно и не презрительно, просто название. В то время когда я приехала во Францию, в этом слове не было ничего обидного.
Люди уважали нас, были всегда приветливы, здоровались, оказывали всяческие услуги. Николь и Меме называли меня по имени, я могла довериться им, но не решалась. Им самим приходилось догадываться, что мне нужна помощь, чтобы адаптироваться во Франции и выносить ребенка. Хотя в их глазах я сама была еще ребенком, а на родине — женщиной и в скором времени матерью. Я ни у кого ничего не просила из-за скромности, в какой была воспитана, или из-за гордости, а может, и недоверия. Поскольку, несмотря на то что мы все говорили по-французски, культура и традиции моих соседей были совсем другими. Такая бабушка, как Меме, у меня на родине никогда бы не жила одна, без детей, помогающих ей. Солидарность и уважение — очень важные принципы у нас. Невозможно увидеть бабушку, идущую с пакетами, без того чтобы кто-нибудь не побежал ей на помощь. Это было одним из моих первых потрясений во Франции — нехватка поддержки, привязанности и уважения к старикам. У нас говорят, что рядом со старым человеком всегда должен быть ребенок, хотя бы для того, чтобы дать стакан воды.
Но тогда если я и говорила о своей стране, то только банальности. Я рассказала немного о своей жизни в Сенегале маме Николь, но гораздо позже. Во время моих последних месяцев беременности она всегда была рядом.
— Тебе что-нибудь нужно? Я пойду за покупками.
Николь делала также покупки для Меме. Однажды она принесла мне сумку с одеждой для ребенка — вещи, принадлежавшие ее двум сыновьям. Поскольку старший был моего возраста, она, наверное, думала, что если бы я была ее дочкой, то гуляла бы сейчас во дворе или занималась в школе. Николь дала мне пеленки, детские покрывала и объяснила моему мужу, что необходимо купить для ребенка. Каждый раз, когда что-то было не в порядке в нашем старом здании, я звонила Франсуа, ее мужу, мастеру на все руки, и он спускался сразу же со своими инструментами, чтобы починить кран или розетку: он умел делать все. Мне повезло, что, приехав во Францию, я встретила таких людей. Милосердный Бог не бросил меня, послав их мне.
В начале июня мне стало нехорошо. Начались боли, затем прошли, но в конце недели стало так плохо, что я попросила отвезти меня в больницу.
Медсестры и акушерки нашли меня, без сомнения, весьма молодой, но не очень-то удивились этому. Они уже принимали роды у африканских и арабских женщин. И все иммигрантки были такими же молодыми, как я.
Медсестры ухаживали за мной, а главное — подбадривали:
— Не плачьте, все будет хорошо. Вы увидите, у нас замечательные врачи, все пройдет нормально.
Однажды пришла какая-то дама:
— У меня хорошее известие для вас, малыш. Принимать у вас роды будет француженка, только что приехавшая из Сенегала. Она была в там в отпуске. Вы увидите, ребенка примут руки, на которых остался запах вашей страны! Я тоже хотела бы туда поехать. Все то, что показывают о Сенегале по телевизору, выглядит заманчиво!
Я не могла рассказать ей о моей стране в те минуты, потому что слишком страдала, но мысль о том, что врач, который примет у меня роды, только что приехал с моей родины, утешала меня. Я родила с большими трудностями, страданиями и разрывами, вероятно, вызванными моим молодым возрастом или последствиями «вырезания». В тот период своей молодости я не знала о последствиях изуверства. Для меня все было естественно. Страдать — естественно.
Моя дочка родилась через восемь месяцев и несколько дней. Когда ее положили на мой живот, я заплакала. Я бы так хотела, чтобы моя мама была рядом. В Африке, когда женщина рожает, мама и бабушка заботятся о ребенке и молодой матери.
Мне исполнилось шестнадцать лет. Моя первая доченька Муна давала мне надежду на лучшую жизнь с мужем. Он брал ее на руки, играл с ней. Мои чувства к нему могли, возможно, измениться. Я была готова делать над собой усилия и следовать совету бабушек: научиться любить мужа. Но надежда оказалась напрасной, я этому так и не научилась.
Муна была спокойна днем, но много плакала ночью. После недели, проведенной в больнице, я снова оказалась в маленькой квартирке. Друзья, кузены, дяди из иммигрантской семьи пришли увидеть нас и помолиться, чтобы у ребенка была долгая жизнь, а у его матери — много других детей. Каждый принес небольшую банкноту, ее размер зависел от степени родства. В Сенегале женщине дают сахар и мыло. Мыло, чтобы стирать каждое утро вещи ребенка, а сахар — для питания матери. Во Франции белые дарят цветы!
Медсестры научили меня кормить ребенка грудью, купать и ухаживать за ним: без моей матери я была совсем потерянна. У нас традиционные крестины заключаются в шептании имени в ухо ребенку на седьмой день после его рождения. В первые дни имени нет, это не принято. Что поразило меня тогда, это необходимость выбирать имя с момента рождения ребенка, а иногда и намного раньше. Я не знала, что французское законодательство имело приоритет над нашими традициями. Дяди прошептали в ухо Мупе ее имя, ночью я спела ей колыбельные. Я делала ей массаж с маслом karite, как у меня на родине. Я адресовала ей всю ту любовь, которую мне не удалось испытать к ее отцу, но нам обеим не хватало семьи. В нашей стране ребенок — король, мать обласканна, все занимаются ею. Факт материнства разбудил в моей душе необыкновенную ностальгию, но я не могла ни с кем ни о чем поговорить. Вернувшись в квартиру, я увидела там Николь. Она приготовила колыбель, тщательно разложила вещи и каждое утро приходила помочь мне купать Муну и подолгу смотрела, как я делаю ей массаж. Жесты бабушек вспомнились инстинктивно. Во всяком случае, я очень старалась.
