| | | |  |
А как вы отмазывались, когда были в школе?))
| | - Скрыть ответы 5 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Разве что теперь только переплавить  награды, мать их
| | - Скрыть ответы 2Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
* * *
Малларме
…О, зеркало, — холодная вода —
Кристалл уныния, застывший в льдистой раме!
О, сколько вечеров, в отчаянье, часами,
Усталая от снов и чая грёз былых,
Опавших, как листы, в провалы вод твоих
Сквозила из тебя я тенью одинокой…
Но — горе! — в сумерки, в воде твоей глубокой
Постигла я тщету своей нагой мечты…
Лето, 1904
|
|
|
* * *
Ô miroir !
Eau froide par l’ennui dans ton cadre gelée
Que de fois et pendant des heures, désolée
Des songes et cherchant mes souvenirs qui sont
Comme des feuilles sous ta glace au trou profond,
Je m’apparus en toi comme une ombre lointaine.
Mais, horreur ! des soirs, dans ta sévère fontaine,
J’ai de mon rêve épars connu la nudité !
1899
|
|
|
Категории:
| | - Скрыть ответы 3 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Ей вздумалось пройти вдоль моря сквозь прибой;
Упругий ветерок взлетел, подул сильнее
И тучи разогнал. Мы все пошли за нею
Навстречу шуму волн и горечи морской.
Сиял погожий день, лазурный свод умыв
И золотом лучей высвечивая прядки
Её волос...Мы шли за нею без оглядки,
Влекомые вперёд, как медленный прилив.
И птицы белые взмывали высоко,
И паруса вдали белели и кивали,
И плети трав морских, качаясь, проплывали,
И ноги нас несли блаженно и легко.
...Помедлила она, чтоб искоса взглянуть:
Идём ли мы вослед, не ведая сомненья;
Прочла во всех глазах одно самозабвенье -
И продолжала свой победоносный путь.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Струил закат последний свой багрянец,
Еще белел кувшинок грустных глянец,
Качавшихся меж лезвий тростника,
Под колыбельный лепет ветерка.
Я шел, печаль свою сопровождая,
Над озером, средь ив плакучих тая,
Вставал туман, как призрак самого отчаянья.
И жалобой его казались диких уток пересвисты,
Друг друга звавших над травой росистой.
Так, между ив я шел, свою печаль сопровождая,
Сумрака вуаль последний затуманила багрянец
Заката и укрыла бледный глянец
Кувшинок в обрамленье тростника,
Качавшихся под лепет ветерка.
Moi, j'errais tout seul, promenant ma plaie
Au long de l'etang, parmi la saulaie, parmi la saulaie
promenant ma plaie
Я шел, печаль свою сопровождая.
Над озером, средь ив плакучих тая,
Вставал туман...
Давид Тухманов "По волне моей памяти - Сентиментальная прогулка - Текст Песни, слушать онлайн http://megalyrics.ru/lyric/david-tukhmanov-po-vo/sientimientalnaia-proghulka.htm#ixzz3nDG6a8QG
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Первое стихотворение сборника «Sagesse»
Мне под маскою рыцарь с коня не грозил,
Молча старое сердце мне Чёрный пронзил,
И пробрызнула кровь моя алым фонтаном,
И в лучах по цветам разошлася туманом.
Веки сжала мне тень, губы ужас разжал,
И по сердцу последний испуг пробежал.
Чёрный всадник на след свой немедля вернулся,
Слез с коня и до трупа рукою коснулся.
Он, железный свой перст в мою рану вложив,
Жёстким голосом так мне сказал: «Будешь жив».
И под пальцем перчатки целителя твёрдым
Пробуждается сердце и чистым и гордым.
Дивным жаром объяло меня бытиё,
И забилось, как в юности, сердце моё.
Я дрожал от восторга и чада сомнений,
Как бывает с людьми перед чудом видений.
А уж рыцарь поодаль стоял верховой;
Уезжая, он сделал мне знак головой,
И досель его голос в ушах остаётся:
«Ну, смотри. Исцелить только раз удаётся».
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Поль Верлен (Paul Verlaine, 1844—1896) — французский поэт. Творчество Верлена относится к эпохе глубокого упадка моральных сил буржуазии, особенно ярко отразившегося на психологии как-раз тех мелко-буржуазных кругов, из которых выдвигались чаще всего художники и поэты, в том числе и Верлен. Его первые произведения относятся к 1865 году. Они почти совпадают со смертью Бодлера, имевшего огромное влияние на Верлена.
Верлен начинает как «парнасец», то есть он пишет стихотворения, которые не преследуют никакой общественной или философской цели, представляя собою как бы великолепные художественные безделки; тем самым, что являются безделками, они, по мнению адептов «Парнаса», и свидетельствуют о своей принадлежности к высокому искусству.
Разложение французского буржуазного общества значительно усилилось после того, как режим Наполеона III с властью биржи, оголенного разврата, непомерной роскоши и столь же непомерного шпионства с размаху ударился о внешнего врага и разбился на куски, оставив после себя довольно хаотическое общество с борьбою монархистов и республиканцев, с величественной, но страшной трагедией Коммуны, с углубляемым безверием в будущее, и т. п. В дальнейшей истории Франции буржуазная Третья республика, ее морально подозрительные дельцы, ее многочисленные финансовые и политические панамы, развитие спекуляции, а рядом с этим бедность пролетариата, количественный рост его за счет толкаемых во все большую нищету мелкобуржуазных ремесленников, а также интеллигенции, — все это создавало довольно мрачную картину. Разочарование росло. Немало было тех, кто бежал совсемот общественной и политической жизни в область чистой науки и чистого искусства, а кто этого не мог — в область хоть сколько-нибудь благоустроенного и спокойного житья-бытья.
Последнее было наименее возможно для Верлена По природе своей, вероятно наследственно, Верлен был человеком шаткого, подвижного характера. Преследовать какую-либо заранее намеченную цель он был неспособен. Серьезно противостоять всякого рода соблазнам было не в его силах. Найти опору в общественности он не мог. Верлен оказался выбитым из колеи, попал в ряды непутевой кафе-богемы и до конца жизни так и не смог из нее выбраться. Его семейная жизнь сложилась крайне неудачно. Этому способствовала еще и половая ненормальность. Встреча и дружба с ярко выраженной, но глубоко порочной натурой, молодым поэтом Рембо, только еще больше углубила беспорядочность всего существа В. Разбитый алкоголем, развратом, неуравновешенный человек, переходивший от оргий и бурных приступов веселья к чрезвычайному унынию и покаянию, метавшийся между сатанизмом и католицизмом, Верлен находил единственное утешение в своем необыкновенно тонком поэтическом даре, который умел самым совершенным образом передавать все настроения этой богатой нюансами талантливой натуры.
В отношении содержания нет большой разницы между поэзией Верлена и его предшественника Бодлера. Так как Верлен написал гораздо больше произведений, чем Бодлер (полное собрание его сочинений обнимает 20 тт.), то конечно все является здесь в количественно развитом виде. Едва заметное например у Бодлера обращение к католичеству, у Верлена — целая полоса жизни и порождает, кстати сказать, наименее удачные его произведения. Но в общем сходство содержания значительное. Верлен так же боится жизни, как и Бодлер, она так же представляется ему преисполненной соблазнов и боли. Каждое наслаждение кажется ему приманкой у какой-то западни. От этого тяжелого настроения он пытается освободиться полетами в область чистой фантазии.
Зато в отношении формы Верлен резко отличается от Бодлера. Для Бодлера поэзия прежде всего искусство слова во всей полновесности его выразительности. Верлен же в своем стихотворении «LArt poetique» объявляет бешеную войну красноречию и требует «музыки» прежде всего, осуждает всякую определенность в поэзии, призывает к тончайшему сочетанию нюансов. Действительно, Верлен прежде всего музыкант. Кажется почти странным, что он был не даровитым композитором, а поэтом. Необыкновенная сложность и разветвленность его переживаний, при крайней их неопределенности, гораздо легче могла поддаваться бессловесному тональному искусству. Но именно поэтому Верлен относился и к поэзии как к искусству прежде всего тональному. Слово он ценил по его звучанию. Тончайшие переливы звучания ритмического и фонетического характера — вот, так сказать, душа стихотворений Верлена. Характерна любовь Верлена к напевным свободным метрам, к так наз. «облегченному александрийскому стиху», к короткой строчке с переносами (enjambements), дерзко нарушающими «неразрушимые» синтаксические единства (Pareil a la Feuille morte). Чисто музыкальный характер его поэзии выявляется и в мастерской технике повторов, когда слово, стих или целая строфа, как музыкальная фигура, проходят через все стихотворение. Конечно слова все-таки что-то значат, но не важно, если значение их не дает четкого образа или четкой мысли. Пусть это значение рождает те рои бледных и неопределенных полуобразов, к-рые совершают свою пляску под музыку стихотворений. Отсюда — тяготение Верлен к неясному пейзажу, окутанному поднимающимся с болот туманом, залитому томительной «белой луной» весны или жуткой «рыжей луной» осени. Необычайно чутко воспринимает Верлен и шумы города и деревни, — это он услышал «посвистывание овса», «сладостный шум дождя о городские крыши», «долгие рыдания скрипок осени». Охотно пользуется Верлен музыкальным приемом ведения двух самостоятельных тем, связанных лишь единством эмоции (ср. напр. композицию «Avant que tu ten ailles»). С другой стороны — в особенности в более ранних произведениях — Верлен иногда дает застывший в мгновенном жесте, набросанный несколькими яркими красочными пятнами образ (например красное, черное, золотое и белое в портрете куртизанки (Cortege)). Мгновенность видения, яркость отдельных, порой мельчайших деталей — «блеск соломинки в полумраке стойла», «ярко освещенный круг лампы» в полутемной комнате — роднит Верлена с импрессионизмом. В этой яркости отдельных видений — отличие поэзии Верлена от музыки.
В музыкальном произведении звучание уже безусловно на первом плане, а образы звучание предоставляет создавать каждому, кто на это способен; у Верлена же мы имеем дело все-таки не с заумной поэзией, а с поэзией, так сказать, полуосмысленной. Хотя несравненно более прочувствованное, чем продуманное, это тонкое сочетание музыкальной и словесной идеи, словесной образной стихии, придает Верлену особую прелесть. К этому надо прибавить внутреннюю незлобивость Верлена, его крайнюю наивность и правдивость, странным образом сохранившиеся в нем рядом с грязью его жизни. Он жил среди своего торгашеского общества действительно в качестве настоящего «кабацкого святого».
В большой доле произведений Верлена имеется немало истинных шедевров, которые по мастерству своему принадлежат к лучшему, что на языке человеческом было кем-либо сотворено. Однако нашему времени и его подлинным сынам Верлен не может не быть крайне чужд. Его поэзия — это поэзия безволия, поэзия какого-то равнодушия, расплывающегося радужного пятна, к-рое шевелит само житейское море. Оно играет всеми цветами, но оно инертно и призрачно.
Как уже сказано, произведения Верлена многочисленны. Укажем на некоторые из них. Первый его сборник назывался «Poemes saturniens» (1865); часть дальнейших произведений Верлена, как «Confession» (1895), «Mes hopitaux» (1891), «Mes prisons» и отчасти «La bonne chanson» (1870) — все это автобиографические вещи. Большой художественностью отличаются сборники «Jadis et naguere» (1885), «Les fetes galantes» (1869) и «Sagesse» (1881). Быть может наибольшего формального мастерства достиг он в книге «Romances sans paroles», вышедшей в 1887. Верлен написал незадолго до своей смерти «Parallelement» (1889) и «Bonheur» (1891), а последняя его книга «Les invectives» вышла после его смерти.
Прозаические произведения Верлена не представляют интереса, за исключением ряда очерков «Les poetes maudits» (1884), где он описал ту породу поэтов, к к-рой сам относил себя — людей, по его мнению, проклятых и глубоко несчастных.
Верлен оказал огромное влияние на русский символизм. Символисты так наз. «старшего поколения» — Брюсов, Бальмонт, Сологуб — признавали Верлена своим учителем. В сборниках «Русские символисты» (1894) уже даны переводы из Верлена. И в дальнейшем символисты остаются верны ему (Брюсов и Сологуб — лучшие переводчики Верлена). Но они не только популяризируют французского поэта. Принципы его творчества легли в основу их поэтики. Преобладание музыкальности над ясным, четким смыслом (Верленовское — «музыки, музыки больше всего»), культивирование оттенков и намеков — эти и подобные черты заимствованы русским символизмом гл. обр. у Верлена. Ему же до известной степени обязаны русские символисты первой полосы некоторыми важными идеологическими и тематическими моментами. Их общественный индифферентизм, болезненная эротика, упадочнические, «декадентские» настроения, определенные в конечном счете социально-историческими условиями, развились под влиянием и французского декадентства, одним из замечательнейших представителей к-рого был Верлен.
Источник - Литературная энциклопедия в 11 томах. 1929—1939.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Поль Верлен
«Я не люблю тебя одетой»
Я не люблю тебя одетой, -
Лицо прикрывши вуалетой,
Затмишь ты небеса очей.
Как ненавистны мне турнюры,
Пародии, карикатуры
Столь пышной красоты твоей!
Глядеть на платье мне досадно -
Оно скрывает беспощадно
Все, что уводит сердце в плен: -
И дивной шеи обаянье,
И милых плеч очарованье,
И волхование колен.
А ну их, дам, одетых модно!
Спеши прекрасную свободно,
Сорочка милая, обнять,
Покров алтарной мессы нежной
И знамя битвы, где, прилежный,
Не уставал я побеждать.
|
|
Перевод: Ф. К. Сологуба |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Поль Верлен
«Вот осень наступила»
Вот осень наступила
И строго запретила
Привычки лета длить.
Холодные недели
Загонят нас в постели,
Ласкаться и любить.
А летом - что за скука!
Одна и та же мука:
"Ах, душно мне, - заснем!"
Не жизнь, а сна вериги.
Мы скучны, точно книги.
Вот осень, отдохнем.
Как угли в печке рдеют,
Уста у нас алеют,
Зима ведет любовь,
И запылаем сами
Мы пламенней, чем пламя,
И пламенней, чем кровь.
|
|
Перевод: Ф. К. Сологуба |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Перси Биши Шелли (Percy Bysshe Shelley) один из величайших английских поэтов XIX в. Родился в графстве Сассекс 4 августа 1792 г., утонул в Средиземном море между Специей и Ливорно 8 июля 1822 г. Своей пламенной верой в полновластный и всеразрешающий разум, своим полным пренебрежением к унаследованным от прошлого человеческим воззрениям, верованиям и привычкам Шелли принадлежит еще к последователям идей века Просвещения. "Политическая справедливость" Годвина, проникнутая целиком революционным национализмом девяностых годов XVIII в., стала очень рано его евангелием; но идеи Годвина претворились у Шелли в красивые поэтические видения, смело задуманные и своеобразные. Эти образы, воздушные и туманные, убаюкивают сознание своей дивной художественностью. Как поэт, Шелли принадлежит уже целиком к началу истекшего столетия, к тому блестящему возрождению поэзии, которое мы называем романтизмом. Поэтическое дарование Шелли, таким образом, не вполне соответствует его миросозерцанию.
Двойственность Шелли, как рационалиста и романтика, мыслителя и художника, проповедника и поэта, составляет самую характерную черту его гения. "Шелли научил нас, - пишет профессор Доуден - признавать благодетельность высшего закона, тяготеющего над избранными душами, живущими ради идеи, ради надежды, и готовых претерпеть за них и попреки, и посрамление, и даже принять смерть мученичества. Но этот высший закон, как его представил себе Шелли, - вовсе не добровольное подвижничество или жалкий аскетизм; Шелли и в стихах, и в прозе отдает должное музыке, живописи, скульптуре и поэзии и обогащает наше сознание их могуществом. Его только никогда не удовлетворяет эпикурейское наслаждение красотой или удовольствием. Его поэзия вливает в нас божественную тревогу, которую не могут рассеять ни музыка, ни живопись, ни скульптура, ни песня; через их посредство мы поднимаемся к какой-то высшей красоте, к какому-то вожделенному добру, которых мы, может быть, никогда не достигнем, но к которым мы постоянно и неминуемо должны стремиться"("Transcripts & Studies", стр. 100).
Женственно-красивый и нежный облик Шелли, с его открытым и вдумчивым взором, заканчивает обаятельность его, как поэта и как человека. Созерцательная, склонная к мечтательности и к сильным душевным возбуждениям натура Шелли сказалась очень рано, когда еще ребенком, в поместье своего деда, он рассказывал маленьким сестрам страшные сказки и забавлялся химическими и электрическими опытами, производившими впечатление алхимии. Те же интересы преобладают и позже в Итонской школе, куда отец поэта, Тимофей Шелли, деревенский сквайр, отдал своего сына, в надежде ввести его в круг избранной молодежи. В первые годы мы и здесь видим Шелли за чтением страшных романов г-жи Редклиф и Люиса и за химическими опытами. Здесь впервые жизнь показалась Шелли и своей неприглядной стороной.
Суровое воспитание тогдашнего английского юношества жестоко отразилось на чувствительной душе поэта. Он долго помнил издевательства, кулачную расправу, приставанья своих товарищей и наставников. В "Лаоне и Ситне" он вспоминает о них, как о своих "тиранах и врагах". В последние годы пребывания в Итоне занятия Шелли становятся более серьезными. В нем просыпается потребность творчества. В 1810 г., когда Шелли перешел в Оксфордский университет, он уже был автором двух романов: "Цастроцци" и "Св. Ирвайн". Оба они отражают самый фантастический и грубый романтизм тогдашнего ходячего романа, но несомненно нашли себе читателей. В Итоне Шелли впервые увлекся и идеями "Политической справедливости" Годвина; его кузина Гарриэт Гров, на любовь к которой благосклонно смотрели его родители, была уже по первым письмам, пришедшим из Оксфорда, встревожена вольномыслием своего молодого друга. На первых порах в Оксфорде Шелли испытал мало новых впечатлений. Он издает шутовские стихи, под заглавием: "Посмертные записки Маргариты Никольсон", зачитывается Платоном, Еврипидом, Лукрецием, знакомится с Франклином и Кондорсе, с философией Локка и Юма. Сам университет не произвел на Шелли, по-видимому, никакого впечатления. Характерная для Шелли жажда прозелитизма и потребность высказываться быстро привели его, вместе с его товарищем и другом Гоггом, оставившим интересные воспоминания (Hogg, "Life of Р. В. S.", Лондон, 1858), к крайне опасному шагу: изданию брошюры о "Необходимости атеизма". Шелли собственноручно распространял эту брошюру среди студентов, рассылал ее множеству лиц и быстро распространил ее по всему Оксфорду. Хотя имя его не стояло на заголовке, тем не менее университетское начальство вызвало Шелли на суд и, после его отказа отвечать на предложенные вопросы, постановлением 25-го марта 1811 г. исключило обоих друзей из числа студентов. О женитьбе Шелли на Гарриэт Гров не могло быть более речи. Отец Шелли на некоторое время запретил ему даже являться домой, назначив ему 200 фунтов (=2000 руб.) ежегодной пенсии, - и 19-летний Шелли раз навсегда был предоставлен самому себе.
Следующие три года жизни Шелли можно назвать эпохой общественно-политических скитаний. Уже как бы приобретя венец гонимого за идею, Шелли в эти годы чувствует себя защитником угнетенных и смелым поборником правды и свободы. В таком свете представлялась ему дружба с Гарриэт Уэстбрук, пансионной подругой его сестер, дочерью богатого трактирщика, подозревавшегося и в ростовщичестве. Увезя эту шестнадцатилетнюю девочку в Эдинбург к Гоггу и женившись на ней в августе того же года, Шелли считал, что спасает ее от тирании старого Уэстбрука. Родители Шелли, возмущенные таким неподходящим для наследника баронетского достоинства браком, предложили ему отказаться от наследства в пользу будущего сына или младшего брата. Это еще более укрепило Шелли в той мысли, что он служит дорогим ему идеям свободы, равенства и справедливости. В таком настроении совершил Шелли свою поездку в Ирландию, где распространял почти собственноручно свою брошюру о даровании равноправности католикам. Биографы обыкновенно подсмеиваются над этим вмешательством Шелли в политику. Хотя эта пропаганда и кажется наивной, но, читая брошюру Шелли теперь, при свете современных политических отношений Англии, нельзя не признать, что он вовсе не витал в заоблачных мечтаниях, а лишь высказывал взгляды, к которым его соотечественникам предстояло придти через три четверти века. Все в том же настроении Шелли знакомится вскоре сначала письменно, а затем и лично с Годвином, отдается со всем пылом молодости делам благотворительности (преимущественно в Тримедоке, в Карнарвоншире), издает еще целый ряд политических памфлетов и, наконец, пишет свою "Королеву Маб", с длинными примечаниями. Это первый поэтический опыт, еще слишком полный юношеского риторизма и бледнеющий перед вдохновенной лирикой его последующих поэм. Насколько молодой Шелли еще мало чувствовал себя в то время поэтом, видно из того, что во время его пребывания в "стране озер", где жили "поэты-лэкисты" - Соути, Вордсворт и Кольридж, - их поэзия мало заинтересовала Шелли, хотя он и был близко знаком с Соути, и впоследствии влияние "лэкистов" сильно сказалось на его творчестве. Увлечение политическими, социальными и философскими вопросами в то время еще, по-видимому, сдерживало поэтическое дарование Шелли в слишком узких для него рамках рассудочности.
Вскоре для Шелли наступили новые треволнения, и они могут считаться последним толчком к поэтическому творчеству. Через год после выхода "Королевы Маб" и рождения дочери, названной в честь героини этой поэмы тоже Ианти, Шелли расходится с Гарриэт, и сердце его воспламеняется уже настоящей любовью к дочери Годвина, Мэри. Разрыв с женой и вторичный увоз семнадцатилетней девушки много обсуждались биографами Шелли и обыкновенно толковались не в пользу поэта; в них видели прямолинейное и бездушное приложение теорий свободной любви (жена его была в то время беременна вторым ребенком и спустя два года утопилась). Разобраться в этих событиях жизни Шелли трудно. По-видимому, Шелли имел какие-то основания подозревать Гарриэт в неверности и даже не считать ее будущего ребенка своим. Гарриэт вскоре сошлась с другим человеком, причем ее самоубийство было следствием, с одной стороны, давнишней склонности ее к такому концу, с другой - неудовлетворенности в ее новой привязанности. Бегство с Мэри Годвин (28 июля 1814 г.) сопряжено с первой поездкой Шелли в Швейцарию, где годом позже он близко сошелся со знаменитым уже в то время Байроном.
Четыре года жизни Шелли с его новой подругой проходят то в Швейцарии, то в Англии. За это время в окрестностях Виндзора возник "Аластор" (1816), первое истинно поэтическое произведение Шелли. Через два года вышла в свет и вторая большая поэма, "Лаон и Ситна", более известная под заглавием "Восстание Ислама" (1818). Еще не признанный и известный лишь как автор зажигательной "Королевы Маб", Шелли стоит уже на высоте своего поэтического гения. К этому времени относится и знакомство Шелли с Ли Гентом и с юным, вдохновенным Китсом. Это вступление в литературную среду сказалось как обогащением, так и более всесторонним развитием художественных вкусов Шелли. Вместе с расцветом его таланта наступает и время полной политической зрелости. Памфлет Шелли "Предложение о реформе избирательных законов во всем королевстве" (1817) указывает на серьезные знания и трезвые взгляды. Об этом свидетельствует и очерк, озаглавленный: "Философский взгляд на реформы", до сих пор не изданный, но пересказанный Доуденом в одной из его последних статей о Шелли. Для взглядов Шелли этого времени в высшей степени характерны слова его в одном письме к Ли Генту. "Я принадлежу к тем,- пишет Ш., - кого ничто не может удовлетворить, но кто готов покамест довольствоваться всем, что действительно достижимо".Можно с уверенностью сказать, что юношеские увлечения Шелли разрешились бы серьезным вступлением его на политическую арену, и здесь Шелли оказался бы, вероятно, более полезным и деятельным, чем член палаты лордов Байрон. В 1815 г. баронетство перешло к отцу Шелли и поэт начал получать ежегодный доход в 1000 фунтов (=10000 руб.), обеспечивавший ему и известное положение в обществе. Но уже в 1816 г., когда утонула его первая жена, жизнь Шелли начинает принимать такой оборот, что о его личном вмешательстве в политику не может быть более речи. Против него вооружается его тесть, Уэстбрук, по ходатайству которого лорд Эльдон, как лорд-канцлер, 17 марта 1817 года постановил лишить Шелли права воспитывать своих детей от первого брака. Основанием этому послужили его связь с Мэри Годвин (несмотря на то что в это время Шелли, овдовев, уже был женат на ней) и главным образом атеистические взгляды, высказанные в "Королеве Маб". Шелли был таким образом как бы объявлен вне закона. Против него восстало и общественное мнение, преследовавшее его до самой смерти. Его поэмы также все еще не вызывали сочувствия. В горестном настроении Шелли решил покинуть родину. 11 марта 1818 г., вместе с семьей и со сводной сестрой Мэри Годвин, Марией Клермон, матерью маленькой Аллегры, прижитой ею от Байрона, Шелли уехал в Италию.
Четыре года, которые Шелли прожил в Италии, были самыми продуктивными и полными годами его жизни. В первые два года уже возникли его "Освобожденный Прометей" и трагедия "Ченчи", заставляющие думать, что останься Шелли в живых, Англия обладала бы сильным, глубоким и вдумчивым драматургом. В это время расширяются артистические запросы Шелли, характерные для него, как для английского романтика, родоначальника того особого эстетизма, который тянется через Рёскина до Росетти и В. Морриса. Давнишний восторг перед поэзией древней Эллады, перед Гомером, гимны которого переводил Шелли, перед Софоклом, с которым он никогда не расставался, и, наконец, перед Феокритом, чье влияние слышится в одной из наиболее проникновенных поэм Шелли, "Адонанс", написанной за год до его смерти в память рано умершего Китса, весь этот чисто артистический восторг перед Грецией еще обновляется вестями о греческом восстании и знакомством с одним из его видных деятелей, Маврокордато. Шелли искренно говорит ему: "мы все греки" и задумывает свою "Элладу" (1821).
Под небом Италии - Италии начала века, где вспыхнуло национально-освободительное движение, - Шелли увлекается Данте, с его "Божественной Комедией" и с более близкой лирическому гению самого Шелли "Vita Nuova". С Италией, "раем изгнанников", как назвал ее Шелли, связаны, кроме "Ченчи", "Строки, написанные среди Евганейских холмов" и "Юлиан и Маддало". Через посредство итальянского Возрождения Шелли понял и поэтов "старой веселой Англии" времен королевы Бетси, к изысканной прелести которых так внимательно прислушивались поэты-лэкисты и еще больше Китс. Подобно лэкистам, поэта приковывает к себе и красота природы. Время пребывания в Италии может быть названо самым счастливым периодом в жизни Шелли. Первый год, проведенный частью в Ливорно, частью в Неаполе, был омрачен посещением Байрона в Венеции. Шелли был удручен не только распутством Байрона, но и его странным отношением к маленькой дочери Аллегре и к ее матери. Несколько позже супругам Шелли пришлось оплакивать потерю своего сына Вильяма, похороненного на том же кладбище в Риме, где покоится теперь и прах Шелли.
Но уже второй и третий год итальянской жизни, прошедшие частью в Пизе, частью в Ливорно, были полны надежд и разнообразия впечатлений. Кроме Байрона, которого, несмотря на разочарование в нем, как в человеке, Шелли продолжал от времени до времени посещать, к образовавшемуся около него кружку присоединились теперь Медвин и Трелоне, поддерживавшие бодрость духа Шелли. Медвин, двоюродный брат Шелли, был и товарищем его по пансиону, где он воспитывался до поступления в Итон. От него мы знаем о Шелли-мальчике (см. Th. Medwin, "The life of P. B. S.", Лондон, 1847). Блестящие и остроумные рассказы Трелоне касаются именно последних годов жизни Шелли; он же сообщил всего более подробностей и о несчастной поездке под парусами, во время которой погиб Шелли (см. E. Trelawny, "Recollections of the last days of S. & of Byron", 2 изд., Лондон, 1859; см. также "Records of S., Byron & the author", Л., 1878).
Из многочисленных изданий Шелли лучшие:
- "The Works of Р. В. S. in verse and prose" (с предисловием и примечаниями Н. В. Forman'a, 1880);
- "Poetical works" (Л., 1882);
- "The poetical works of P. B. S." (Л., 1892).
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Перси Биши Шелли
«Любовь, Желанье, Чаянье и Страх»
...И многих ранило то сильное дитя,
Чье имя, если верить, Наслажденье;
А близ него, лучом безмерных чар блестя,
Четыре Женщины, простершие владенье
Над воздухом, над морем и землей,
Ничто не избежит влиянья власти той.
Их имена тебе скажу я:
Любовь, Желанье, Чаянье и Страх,
Всегда светясь в своих мечтах,
В своей победности ликуя
И нас волненьями томя,
Они правители над теми четырьмя
Стихиями, что образуют сердце,
И каждая свою имеет часть,
То сила служит им, то случай даст им власть,
То хитрость им - как узенькая дверца,
И царство бедное терзают все они.
Пред сердцем - зеркалом Желание играет,
И дух, что в сердце обитает,
Увидя нежные огни,
Каким-то ликом зачарован
И сладостным хотеньем скован,
Обняться хочет с тем, что в зеркале пред ним,
И, заблуждением обманут огневым,
Презрел бы мстительные стрелы,
Опасность, боль со смертным сном,
Но Страх безгласный, Страх несмелый
Оцепеняющим касается копьем,
И, как ручей оледенелый,
Кровь теплая сгустилась в нем:
Не смея говорить ни взглядом, ни движеньем,
Оно внутри горит надменным преклоненьем.
О, сердце бедное, как жалко билось ты!
Меж робким Страхом и Желаньем!
Печальна жизнь была того, кто все мечты
Смешал с томленьем и терзаньем:
Ты билось в нем, всегда, везде,
Как птица дикая в редеющем гнезде.
Но даже у свирепого Желанья
Его исторгнула любовь,
И в самой ране сердце вновь
Нашло блаженство сладкого мечтанья,
И в нежных взорах состраданья
Оно так много сил нашло,
Что вынесло легко все тонкие терзанья,
Утрату, грусть, боязнь, все трепетное зло.
А там и Чаянье пришло,
Что для сегодня в днях грядущих
Берет взаймы надежд цветущих
И блесков нового огня,
И Страх бессильный поскорее
Бежать, как ночь бежит от дня.
Когда, туман с высот гоня,
Заря нисходит пламенея, -
И сердце вновь себя нашло,
Перетерпев ночное зло.
Четыре легкие виденья
Вначале мира рождены,
И по решенью Наслажденья
Дано им сердце во владенье
Со дней забытой старины.
И, как Веселый лик Весны
С собою ласточку приводит,
Так с Наслажденьем происходит,
Что от него печаль и сны
Нисходят в сердце, и с тоскою
Оно спешит за той рукою,
Которой было пронзено,
Но каждый раз, когда оно,
Как заяц загнанный, стремится
У рыси в логовище скрыться,
Желанье, Чаянье, Любовь
И Страх дрожащий, вновь и вновь,
Спешат, - чтоб с ним соединиться.
|
|
Перевод: К. Д. Бальмонта |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Редьярд Киплинг
«Серые глаза - рассвет»
Серые глаза - рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Черные глаза - жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Синие глаза - луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
Карие глаза - песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю - в том нет вины -
Все четыре этих цвета.
|
|
Перевод: К. Симонова |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Редьярд Киплинг
«Серые глаза - рассвет»
Серые глаза - рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Черные глаза - жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Синие глаза - луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
Карие глаза - песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю - в том нет вины -
Все четыре этих цвета.
|
|
Перевод: К. Симонова |
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
|
Тютчевиана
Cайт рабочей группы по изучению
творчества Ф. И. Тютчева
|
| |
| |
|
Королева Н.В.
Ф. Тютчев «Silentium!»
Королева Н.В. Ф. Тютчев «Silentium!» // Поэтический строй русской лирики. – Л.: Наука, 1973. – С. 147–159.
С.147
Пожалуй, ни одному произведению Тютчева не было дано так много противоречивых толкований, как стихотворению «Silentium!». [1]
Буквой «Г» – «глубина» – на полях издания 1886 года пометил это стихотворение Лев Толстой, имея в виду не только глубину общечеловеческого содержания, но и глубину тютчевского лиризма, выразившегося в «Silentium!». В «Круге чтения» Толстой поместил это стихотворение 30 сентября, предпослав ему что-то вроде общего эпиграфа к размышлениям, предлагаемым читателям в этот день: «Чем уединеннее человек, тем слышнее ему всегда зовущий его голос бога». Приведенные тут же цитаты из Амиеля и Паскаля, собственные толстовские сентенции и выводы позволяют понять, какую именно глубину лирического содержания отыскал для себя в тютчевских строках их замечательный толкователь. «По одному тому, что хорошее намерение высказано, уже ослаблено желание исполнить его». – «В важных вопросах жизни мы всегда одни, и наша настоящая история почти никогда не может быть понята другими. Лучшая часть этой драмы есть монолог, или, скорее, задушевное рассуждение между богом, нашей совестью и нами. Амиель». «Паскаль говорит: человек должен умирать один. Так же должен и жить человек. В том, что главное в жизни, человек всегда один, т. е. не с людьми, а с богом». «Временное отрешение от всего мирского и созерцание в самом себе своей божественной сущности есть такое же необходимое для жизни питание души, как пища для тела» [2] и т. д.
Есть ли в тексте тютчевского стихотворения все то, о чем говорит Л.Н. Толстой? Нет.
Есть ли в подтексте тютчевского стихотворения тот смысл, который привнес в него Толстой? Во всяком случае в первом подтексте, ближайшем – нет. Дает ли возможность тютчевское стихотворение для подобной интерпретации его глубинного, потаенного смысла? Да, конечно,
С. 148
и мы не замечаем в толстовском толковании никакой натяжки (да ее собственно и нет), пока мы остаемся в пределах двух духовных миров – Тютчев – Толстой, их соприкосновения, взаимопроникновения.
Но вот мы выходим за их пределы, и оказывается, что многообразию глубинных, потаенных смыслов тютчевского стихотворения нет конца.
К.Д. Бальмонт: первым им русских поэтов понял Тютчев великую сущность жизни природы, ее полную независимость от человеческой жизни, человеческих помыслов, действий и страстей и изобразил ее объективную сущность, ее самодовлеющее царство, о целях и законах которого человеческий разум может только подозревать. Но зато и душа человеческая, душа художника-пантеиста и символиста, не может подчиниться видимому миру, но переработает, пересоздаст его в глубине своей. «Тютчев понял необходимость того великого молчания, из глубины которого, как из очарованной пещеры, озаренной внутренним светом, выходят преображенные прекрасные призраки». [3] Вот о чем, по мнению К. Бальмонта, стихотворение «Silentium!»: о сущности творческого процесса, об акте творчества, трактованном с позиций идеализма и агностицизма.
Вяч. Иванов: в «Silentium!» выразилось «осознание общей правды о наставшем несоответствии между духовным ростом личности и внешними средствами общения: слово перестало быть равносильным содержанию внутреннего опыта». [4] Вослед за Вячеславом Ивановым – современный исследователь символизма и модернизма: «Тютчев предполагает, что мир, особенно невидимый, настолько многообразен и сложен, что для выражения действительных явлений жизни общепринятый человеческий язык слишком беден и что это является причиной ложности нашей речи: «Как сердцу высказать себя? <...> Мысль изреченная есть ложь»». [5]
А вот и еще одна трактовка той же самой строки: «В Тютчеве <.. .> боролись <...> два начала – женственности, лиричности, эмоциональности мироощущения – и вкрадчивости, сдержанности и внешней холодности дипломата. Отсюда и «мысль изреченная есть ложь». Двойной, символический язык дипломата не формировал ли жанр Тютчева?». [6]
Впрочем, советское литературоведение чаще всего обходило эту «опасную» строку, [7] строя концепции стихотворения, как пра-
С. 149
вило, на начале третьей строфы: «Лишь жить в себе самом умей – / Есть целый мир в душе твоей / Таинственно-волшебных дум...», и Тютчев получался романтиком немецкого толка вослед Жуковскому. Именно так писал о «Silentium!» Д.Д. Благой: Жуковский дал поэзии душу и сердце, но «это были душа и сердце одинокого, ушедшего в себя мечтателя, оторванного не только от общественной жизни, но в значительной мере и от объективной действительности вообще.
Лишь жить в себе самом умей.
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум –
такую формулу этого романтизма даст позднее в своем знаменитом стихотворении «Silentium!» один из самых замечательных в мировой литературе поэтов-романтиков – Тютчев». [8]
Не умножая больше подобных примеров и замыкая круг, попробуем, если это возможно, совместить последнее толкование с первым из приведенных нами: «В том, что главное в жизни, человек всегда один...», «По одному тому, что хорошее намерение высказано, уже ослаблено желание исполнить его»; «Наша настоящая история почти никогда не может быть понята другими». Разве это имеет хоть какое-то отношение к формуле романтизма Жуковского? И вообще, могла ли взволновать Толстого формула романтизма «одинокого, ушедшего в себя мечтателя»? И в то же время – так ли уж неправомерно толкование Д.Д. Благого? Может быть, один из вариантов глубинного смысла этого стихотворения не только юношески-романтическая отъединенность от мира, которая для стареющего мудреца оборачивается проблемой извечной людской «неконтактности», не только тройное несоответствие жизни сердца, высказанного о ней и понятого из того, что высказано, не только эгоцентризм самосозерцания («Взрывая, возмутишь ключи, – / Питайся ими и молчи»), но и, действительно, историко-литературный анализ творческого процесса, осознание себя поэтом романтизма?
С. 150
Приступая к непосредственному анализу построения и выразительных средств стихотворения «Silentium!», оставшегося навечно в истории русской и мировой лирики в качестве одного из глубочайших постижений внутренней жизни человеческой души, оговоримся, что мы не считаем свою трактовку ни самой полной, ни окончательной. Так же, как каждая эпоха создаёт своего Гамлета, каждое поколение по-своему читает и будет читать «Silentium!». Они будут то оставлять в нем один морально-психологический аспект, то привносить политический смысл; то очищать его своим душевным здоровьем, то находить отражение распада собственной личности. Замечательные качества романтического метода в лирике дают такую возможность.
И еще одно предварительное замечание. В качестве основного текста для анализа выбран нами текст «Современника» 1836 года (т. III, стр. 16), признанный основным в большинстве советских изданий стихотворений Тютчева:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои –
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят оне
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Как сердцу высказать себя?
Другому как понять тебя?
Поймет ли он, чем ты живешь?
Мысль изреченная есть ложь.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Лишь жить в себе самом умей –
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум;
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи!.. [9]
С. 151
Восемнадцать строк, поделенные на три секстины. Трехчастная композиция, каждая часть полностью замкнута в себе – по смыслу, интонационно, синтаксически и музыкально. Связь частей – лишь в развитии лирической мысли, которая единственная и составляет лирический сюжет, не поддержанная ни образно, ни синтаксически (ср., например, другое трехчастное тютчевское стихотворение: «Как над горячею золой... » – 1-я строфа, «Так грустно тлится жизнь моя...» – 2-я, «О небо, если бы хоть раз...» – 3-я (I, 47).) Не поддержана эта связь частей и антитезой, столь часто намертво скрепляющей тютчевские строфы («Оратор римский говорил...» – «Так!.. но, прощаясь с римской славой...» (I, 36)). Здесь нет внешнего сюжета-пейзажа, внешней образной схемы («Пошли, господь, свою отраду...», «Смотри, как на речном просторе...»). Единственная формальная деталь, которой поэт позволяет себе подкрепить, подчеркнуть единство трех частой, – настойчиво повторяющиеся концевые рифмы и последние строки секстин:
Безмолвно, как звезды в ночи, –
Любуйся ими – и молчи.
Взрывая, возмутишь ключи, –
Питайся ими – и молчи.
Дневные разгонят лучи, –
Внимай их пенью – и молчи!...
С. 152
Настойчивое повторение – этот художественный прием превалирует в стихотворении, построенном как призыв, как убеждение, как стремление объяснить. «Молчи, скрывайся и таи» – повеление первой же строки отдано трижды. «И чувства и мечты» – настойчивое уточнение. «Встают и заходят» – глагольная пара, охватывающая все действие от зарождения до конца; «Любуйся ими – и молчи» – еще одна глагольная пара, четвертая и пятая повелительные формы глагола в одной строфе, не считая еще одного, менее явного приказа: «Пускай в душевной глубине / Встают и заходят oнe / Безмолвно... ». Настойчивое повторение, стремление убедить звучит и в подборе рифм – смежных, точных, мужских, причем в семнадцати случаях из восемнадцати рифмуются короткие, одно- или двусложные, отрывисто звучащие слова.
Энергию убеждения сообщает первой строфе и чрезвычайно своеобразный ее синтаксис. Она построена как единая фраза, состоящая из трех предложений, из которых по крайней мере два, а может быть, и все три находятся друг с другом в сложноподчиненной связи, но связь эта союзами не уточнена, а как бы нарочито зыбка. И это не прием асиндетона (нарочитого бессоюзия), но кажется, что зыбкость уступительной, определительной или причинно-следственной связи ничем, кроме поставленного Тютчевым тире («Молчи, скрывайся и таи / И чувства и мечты свои –»), не выразить. Два последующих предложения уточняют, каковы (качество через действие) оба равно живых действующих начала первого предложения, одно из которых – человек, тот, который «молчит, скрывается и таит», а другое – чувства и мечты, которые в душевной глубине «безмолвно, как звезды в ночи», встают и заходят, т. е. рождаются, живут я умирают, а человек смотрит в глубину себя, видит их, любуется ими – и молчит о них, т. е. находится с ними в каких-то эмоционально окрашенных отношениях («любуйся ими»). А в слове «пускай» – и приказание чувствам («пускай... встают и заходят... безмолвно») и уступительность (пусть даже... «любуйся!»).
К кому обращено это убеждение? К инакомыслящему? Возражающему? Единомышленнику, молчащему, но согласно кивающему головой? Застигнутому врасплох, не думавшему об этом и теперь испуганному парадоксальностью брошенной ему в лицо формулировки? Или, наконец, к самому себе или собственному двойнику?
Вновь и вновь перечитывая стихотворение, перенасыщенное повелительной интонацией убеждаемся, что оно не носит характера спора и у него нет адресата – инакомыслящего с которым спорят. Подобные стихи Тютчев строил иначе («К оде Пушкина на вольность», «А. Н. М.», «Не то, что мните вы, природа...», «Когда дряхлеющие силы...» и т. д.). Он не скрывал самого спора, не уводил его в подтекст, приводил даже то суждение, с которым спорил, давал неприемлемому для себя явлению четкую, оценку («И старческой любви позорней / Сварливый старческий
С. 153
задор» – I, 209). В стихотворении «Silentium!» нет полемики. Скорее оно утешает отчаявшегося, объясняет растерявшемуся (другому, себе?), как жить в мире. Причем мир не враждебен человеку, он ему просто чужой, внешний, «наружный» по отношению к жизни его души.
Все это следует продумать для того, чтобы понять смысл композиции стихотворения, соразмерность его трех частей. Первая строфа – энергичное убеждение, волевой напор, обращенный к себе ли, к другому ли, но родному и слабому, нуждающемуся в энергичной помощи словом со стороны более опытного, более думавшего или просто себя же, но повзрослевшего: «Молчи, скрывайся и таи...». И тут же успокоение: твоя чувства от этого не погибнут, но будут жить все той же прекрасной жизнью, вставать и заходить в душевной глубине, «как звезды в ночи» (варианты: «Как звезды мирные в ночи», «Как звезды ясные в ночи») – «любуйся ими». Старший друг заботливо опекает младшего; повзрослевший человек (что именно в подтексте – столкнувшийся со «всесильной пошлостью людской»? просто светский человек, дающий урок: «Учитесь властвовать собою»?) учит юного романтика, в душе которого действительно встают и заходят прекрасные звезды чувств и мечтаний. Еще одно объяснение замене варианта «И мысли и мечты» на «И чувства и мечты»: зачем же скрывать и таить мысль? Чувство, мечту – да, а мысль – нет. Сам убеждающий не таят свою мысль, а энергично высказывает ее, почти навязывает незримому собеседнику. Такова первая строфа.
Во второй строфе энергичный напор, настойчивость уступают место убеждению с помощью логического рассуждения, системы доказательств. Однако логика убеждающего, при всем внешнем подобии логике научной, сохраняет все черты индивидуальной парадоксальности видения) мира, размышлений о мире и изображения своих размышлений и выводов в произведении в качество предмета искусства взамен истинно реально существующего мира, которые свойственны писателю романтизма. Обобщение индивидуального опыта, приобретенного главным образом в размышлении, до общезначимости закона – ложная сторона романтического метода. Но сам индивидуальный опыт и лирическое размышление о нем истинны, подлинны, и, отыскав соответствующую форму для их выражения, поэт убедит в подлинности своих мыслей о жизни даже «тяга гелей иных эпох, которые будут поспешно подводить под парадоксальное обобщение чуждого века маленькие реалии бытовых ситуаций века своего. Этому – заземлениям, реализации в читательском восприятии – метод романтизма воспрепятствовать не может.
Итак, вторая строфа – лирическое убеждение, интонация беседы-исповеди: «ну, согласись, что...», а смысл убеждения – многостепенная затрудненность контактов («Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты
С. 154
Живешь? / Мысль изреченная есть ложь»). О глубинной жизни чувств и мечтаний мы знаем из первой строфы. Во второй речь идет о коммуникабельности, о возможности передать словом жизнь сердца, души, подсознания, т. е. всю ту жизнь человеческого духа, которая не сводится к работе разума и которую временами Тютчев считал гораздо более важной, чем жизнь «этого бедного разума», бессильного в постижении глубинной сущности вещей. В этом контексте фраза «Мысль изреченная есть ложь» теряет характер абсолютного приговора, смысл ее ограничен: рассказ о жизни сердца ложен по отношению к самой жизни сердца. Такова одна ступень неконтактности. Рядом– две другие: «Другому как понять тебя? / Поймет ли он, чем ты живешь?». Как другому человеку понять твою и без того ложную речь о жизни сердца и как вообще другому человеку понять, что происходит в глубине твоей, чуждой ему души? Пытаясь преодолеть эти преграды, ты только все испортишь, нарушишь красоту и покой своей внутренней жизни, так и но достигнув цели: «Взрывая, возмутишь ключи, – / Питайся ими – и молчи». Тютчев необычайно скуп на тропы в «Silentium!». На три строфы – три образа: сравнение «Безмолвно, как звезды в ночи» в первой, параллель душевной жизни с незамутненными ключами – во второй и образ дневных лучей, разгоняющих поющий мир «таинственно-волшебных дум», – в третьей. И звезды, и ключи – образы, служащие выражению внутренней жизни, глубин души. Дневные лучи – символ внешнего мира, так же как наружный шум. [10]
Об опасных последствиях возможного соприкосновения этих двух миров – внутреннего и внешнего – говорит, предостерегая, третья строфа. Предостерегает, успокаивая, уговаривая, что это не страшно:
Лишь жить в себе самом умей –
Есть целый мир в душе твоей
Таинственно-волшебных дум...
Мысль возвращается к первой строфе, где о человеке и о его чувствах и мечтах говорилось как о двух живых существах. Таинственно-волшебные думы – это не мысли, это романтические мечтания, оттенки состояний, подслушивать которые в себе так интересно юному романтическому воображению. В зрелом возрасте они могут вызвать улыбку, но не будут смешны, если были искренними. Соприкосновения с реальной жизнью они не выдерживают. «Их оглушит наружный шум, / Дневные разгонят лучи». Можно ли жалеть об этом? В юности, в самом начале пути отрезвления, – можно. Человеку, уже соприкоснувшемуся с холодом внешнего мира и его «наружным шумом», при взгляде на
С. 155
романтическую, еще полную мечтаний душу, которой все это еще предстоит, – можно, и он будет стараться помочь романтику подольше сохранить свой прекрасный «таинственно-волшебный» внутренний мир. Об этом писал Тютчев свое знаменитое «Silentium!». Но, как всякое романтическое произведение, освобожденное от реалий, ставшее, если можно так выразиться, «сгустком чистого лиризма», оно легко поддается субъективным толкованиям. Например, забудем о 15–17 строках, противопоставляющих внешнему миру именно «таинственно-волшебные думы», сосретодочим внимание на начале третьей строфы – «Лишь жить в себе самом умей», – и стихотворение изменит свой смысл. Оно перестанет рассказывать о юной романтической душе, а будет говорить уже о вечной разобщенности людей, о невозможности одному человеку полностью постичь душу другого и о том, что в главном, в жизни, человек всегда одинок. И в этом своем новом смысле стихотворение будет живо для людей всех эпох, потому что говорит об извечном, коренящемся в природе человека.
С великим тактом художника, остающегося глубоко правдивым даже в рамках романтического метода, Тютчев избежал гиперболы в изображении внутреннего и внешнего мира и в показе взаимодействия души с миром. Он не стал делать внешний мир ни страшным, ни жестоким, он оставил его – никаким.
Их оглушит наружный шум,
Дневные разгонят лучи, –
никакой эмоциональной оценки, никакой логической оценки. Любой внешний мир. «Молва» 1833 года и «Современник» 1854 давали варианты этих строк:
Их оглушит житейский шум,
Разгонят дневные лучи, –
и:
Их заглушит наружный шум,
Дневные ослепят лучи:
Эпитет «житейский» был будничным и говорил о будничном («Не для житейского волненья...»). Он более привязывал мысль стихотворения к теме судьбы романтика в «житейском море». «Ослепят» – более резко, чем «разгонят», особенно, в образном контексте всего тютчевского творчества, где пылание дневного солнца почти всегда выступает как сила, враждебная человеку. И тем не менее это тоже не оценка, а констатация: если твои мечтанья открываются внешнему миру, наружный шум их оглушит или заглушит, а дневные лучи ослепят. И человек уже не услышит пенья своих дум («Внимай их пенью – и молчи!..»). Характерно, что в стихотворении омолчании – это единственное звучание – молчит сам человек, безмолвны звезды, даже ключи представлены только своей незамутненностью и блатодатностью («Питайся ими»). И только думы романтика поют – этот гармо-
С. 156
ничный звук противопоставлен наружному шуму, звуку негармоничному.
Призывом «Молчи!..» начинается стихотворение, и этим же рефреном оканчивается каждая из трех строф. Каждый раз это новое уточнение призыва жить внутренней жизнью чувств: «Любуйся имя – и молчи», «Питайся ими – и молчи», «Внимай их пенью – и молчи!..». Такова композиция стихотворения.
Лексически «Silentium!» выдержано в нейтральном стиле лирики 1830-х годов, с редкими вкраплениями слов высокого стиля (форма множественного числа «оне»; «звезды» вместо «звёзды» – в параллель ломоносовскому «Звездам числа нет, бездне дна»; построение фразы-афоризма по типу римской ораторской тезы: «Мысль изреченная есть ложь»). Вместе с тем лексика Тютчева никогда не была перенасыщена «архаизмами», их употребление всегда строго мотивировано заданиями смысла и стиля. Классический пример тому – стихотворение «Фонтан»: фонтан – о реальном сооружении, фонтане; «водомет» – о смертной мысли («О смертной мысли водомет...»). Та же неслучайность употребления высокой лексики в «Silentium!». «Мысль изреченная» – это не просто мысль сказанная, произнесенная. Это еще антоним к слову «неизреченная», гораздо более привычному и употребительному в высоком стиле. Значение этого слова – необыкновенный, неописуемый: неизреченный свет, неизреченная доброта. Следовательно, изреченная – это еще и обыкновенная, отказавшаяся от неизреченности. Думается, что для читателей XIX века этот смысл слова «изреченная» был гораздо более явен, лежал ближе к поверхности текста, чем для нас.
Параллельно с отдельными речениями высокого стиля – разговорный синтаксис: «Пускай в душевной глубине», «Как сердцу высказать себя? / Другому как понять тебя?». В последних двух вопросах все четыре слова равно ударны, равно выделены голосом, как мы бы сделали это в разговорной речи, в реальном споре. При этом, скажем, два местоименья «как», одинаково выделенные смысловым ударением вопроса, находятся в разном положении по отношению к «истоме четырехстопного ямба, которым написано стихотворение: в первом случае – на месте безударного слога, во втором – под ударением. Возникающий в первом случае спондей («Как сердцу...») заставляет при произношении строки сделать смысловую паузу, которая выделяет первое «как» не хуже, чем мог бы выделить его длительный пиррихий после ударного слога («высказать»).
Здесь мы подходим к интереснейшему вопросу – ритмике стихотворения.
Сказать о «Silentium!», что это произведение написано четырехстопным ямбом, равносильно тому, чтобы не сказать ничего. Ритмика тютчевской фразы и система ударений строки настолько свободны от условно-стихового размера, что в тютчевоведении возникли фантастические теории о размере этого стихотворе-
С. 157
ния – ямб со включением трех строк амфибрахия. Имелись в виду строки: «Встают и заходят оне», «Безмолвно, как звёзды в ночи» и «Дневные разгонят лучи». И никого не смущало, что варианты этих строк, существовавшие до «Современника» 1836 года и возникшие после него, вовсе не амфибрахические и что не по этой линии (введения строк одного размера в другой) подбирал варианты поэт. Видимо, к музыке тютчевского стиха должен быть найден другой ключ.
Чтобы было понятнее, что мы хотим отыскать в «Silentium!», приведем сначала другой пример, более явный. Стихотворение «Кончен пир, умолкли хоры...» (1850) написано четырехстопным хореем; определив это, постараемся сразу же забыть собственное определение и скажем иначе: начало стихотворения построено на двуударных строках, музыка которых определена повторением и сочетанием ударных гласных «о» и «и». Строки стихотворения тогда будут расположены так:
| Кóнчен |
пúр, |
| Умóлкли |
хóры, |
| Опорóжнены |
амфóры, |
| Опрокúнуты |
корзúны. |
[font]
Далее вступает трехударная строка, а к звукам «о» и «и» добавляется новая краска – «у»:
Не допúты в кýбках вúны
Далее трехударные строки в основном аранжированы звуками «а», «е», и лишь в одной, самой главной по смыслу и самой длинной – единственной четырехударной строке, к которой ведет нарастающее напряжение интонации– «Кóнчив пúр, мы пóздно встáли», – звуки «а» и «е» вновь сменяются восходящими к началу «о» и «и», замыкающимися еще одним «а» – «встали» (I, 122).
В этой системе исчисления ритма стиха строки «Умолкли хоры» и «Опорожнены амфоры» будут считаться равнозначными по числу ударений.
Если мы подойдем с этой точки зрения к раскрытию секрета ритмики тютчевского «Silentium!», то окажется, что оно написано в основном трехударной строкой:
Молчú, скрывáйся и таú
И чýвства и мечты́ своú –
Пускáй в душéвной глубинé
Встаю́т и захóдят онé
Безмóлвно, как звезды́ в ночú, –
Любýйся úми – и молчú.
Если стихотворение прочесть так, строка «Встают и заходят оне» будет ритмически абсолютно равнозначна строкам «Встают и кроются оне» и «И всходят и зайдут оне», как оно, видимо, и было для Тютчева, не слышавшего в этой строке ритмического перебоя. Что-то здесь было от свободы сочетаний долгих и кратких
С. 158
слогов греческого стихосложения, что-то – от немецкого стихосложения, в частности, близкого к народному стиха Гейне с его вниманием к ударениям и полным пренебрежением к числу безударных слогов. Вместе с тем некоторый дополнительный оттенок в звучании строки, где реальное ударение и то, которого требовал четырехстопный ямб, не совпали, безусловно был. В слове «заходят» ударное «о» – более долгое, чем другие ударные гласные, а конец слова «-дят» произносится немного более внятно, чем обычно окончания слов в русском языке, на которые не падает ударение. Слово «заходят» как бы немного скандируется.
Замедленность четырехударной следующей строки («Безмолвно, как звезды в ночи») как бы соответствует замедленному течению действия – восхождения и захода ночных светил.. Иного произношения – амфибрахического – представить себе невозможно. Кстати, в двух других вариантах, где Тютчев избегал устарелой формы «звезд´ы», он мог бы легко сохранять амфибрахий, если бы тот ему был нужен («Как звезды немые в ночи», к примеру, – это и по смыслу близко к «безмолвно»). Но в том-то и дело, что никакого амфибрахия в этом стихотворении нет. Только отказавшись от этой абсурдной мысли, можно понять красоту музыки тютчевского шедевра.
Вторая строфа открывается двумя четырехударными строками, подготавливающими третью – пятиударную:
Поймéт ли óн, чéм т´ы живéшь? /
Отрывистость спондея подчеркивает горечь вопроса. Даже в тех случаях, когда число ударений реальных и формальных совпадает (четыре), они, как правило, не совпадают местами.
Мы́сль изречéнная éсть лóжь.
Формально в этой строке три ударения из четырех располагаются на слове «изреченная», а два очень важных по смыслу слова – «мысль» и «есть» – вообще формального ударения лишены. Тем не менее только так – с ударением на первом безударном ямбическом слоге, со спондеем в последней стопе – может быть произнесена эта строка. И снова – две трехударные строки, завершающие вторую строфу, ритм которых напоминает ритм начала стихотворения. Трехударные строки завершают и третью строфу:
Таúнствéнно-волшéбных дýм;
Их оглушúт нарýжный шýм,
Дневны́е разгóнят лучú, –
Внимáй их пéнью – и молчú!..
Вновь, если с позиций трехударности подойти к строке «Дневные разгонят лучи», она равнозначна по ритму строкам «Разгонят дневные лучи» и «Дневные ослепят лучи».
С. 159
Музыкально стихотворение аранжировано так, что ударная гласная рифмы (смежной) почти всегда еще подкреплена такой же ударной гласной где-то в глубине строки:
Молчи, скрывайся и таи
И чувства и мечты свои.
Или:
Пускай в душевной глубине
Встают и заходят oнe.
То же самое:
Таинственно-волшебных дум
Их оглушит наружный шум.
Внимание к музыкальному сочетанию ударных гласных очень характерно для Тютчева. Вместе с тем подбор безударных – скажем, «л» в строках
Молчи, «срывайся и таи
И чувства и мечты свои –
также придает дополнительную стройность музыкальной фразе. Внимание к музыке стиха было очень важной частью эстетической системы романтиков, музыка была частью той гармонии, того строя, к которому они стремились, Ведь именно Тютчев сказал позже о Жуковском:
Душа его возвысилась до строю:
Он стройно жил, он стройно пел... (I, 151)
Не случайно поэт призывает романтика вслушиваться в пенье «таинственно-волшебных дум» в его собственной душе – мечтанья должны быть гармоничными, должны петь. Гармония соразмерности частей гармония смысла и формы, гармония фраз и строк, гармоническая скупость «невещных» образов, соответствующая лирической «духовности» содержания, – таковы главные средства выражения, с помощью которых создал Тютчев свой шедевр романтической лирики – восемнадцать строк о молчании.
[font]
[1] Создано в конце 1820-х годов. Опубликовано впервые: «Молва», 1833, № 33, 46 марта, стр. 22.
[2] Л.Н. Толстой. Круг чтения. Изд. 3-е. М., 1911, стр. 292– 293.
[3] К. Бальмонт. Элементарные слова о символической поэзии. В кн.: К. Бальмонт. Горные вершины. Изд. «Гриф», М., 1904, стр. 88.
[4] Вяч. Иванов. Заветы символизма. «Аполлон», 1910, № 8, стр. 5.,
[5] И. Ангере. Модернизм и социалистический реализм, bidrag» (Lund), 1961, v. 4, № 17, s. 152.
[6] H. Асеев. Работа над стихом. Изд. «Прибой», Л., 1929, стр. 76– 77.
[7] Иногда писали так: «Мысль о невыразимости внутреннего мира человека– это принципиальное тютчевское суждение, которое свидетельствует об идеалистическом характере философско-эстетических взглядов Тютчева». (В.Н. Касаткина. К вопросу об эстетических взглядах Ф.И. Тютчева. В кн.: Вопросы художественного метода и стиля. Изд. Томского университета, Томск, 1964, стр. 131). Реже искали внутренний смысл: «Можно заметить, кстати, что тютчевский афоризм («мысль изреченная есть ложь»), столь популярный затем у декадентов, допускает, кроме внешнего, еще и понимание «изреченности» мысли как акта творчества, в котором исходное состояние духа преображается, становится искусством, и созданный вымысел выглядит «ложью» по отношению к исходному состоянию» (В.Д. Сквозников. Лирика. В кн.: Теория литературы. Основные проблемы в историческом освещении. Роды и жанры литературы. Изд. «Наука», М., 1964, стр. 177).
[8] Д.Д. Благой. Основные линии развития русской литературы первой половины XIX века. «Известия АН СССР», отд. литературы и языка, 1959, т. XVIII, вып. 3, стр. 229.
[9] Ф.И. Тютчев. Лирика, т. I, Изд. «Наука», М., 1066, стр. 46 (Литературные памятники). Далее ссылки на это издание даются в тексте (римская цифра обозначает том, арабская – страницу). Среди лучших тютчевских стихотворений «Silentium!» имеет, совершенно особую судьбу. Поэт не хранил черновиков, в изданиях его стихотворений раздел «Другие редакции и варианты» чрезвычайно беден; «Silentium!» – единственное произведение, дошедшее до нас в трех редакциях. И тем ее менее редакции эти таковы, что свидетельствуют не о тщательных поисках слова, а как бы о полной небрежности автора, то ли смутно, по памяти воспроизводящего забытый текст, то ли вообще не нуждающегося в дословно точной записи своего гениального творения.
Остальные перемены объяснить много труднее. Чем строка «Как звезды ясные в ночи» точнее или лучше, чем «Как звезды мирные в ночи»? Самому ли поэту было все равно, какой эпитет поставить, или действительно мы имеем дело в 1854 году с посторонней, редакторской правкой, так называемой тургеневско-сушковской редакцией, и цель этой правки – чаще всего не исправление смысла, а исправление ритмики, которая в варианте «Современника» 1836 года далеко отходила от традиционной? Создается впечатление, что и самому автору, и его редакторам, глубоко проникшим в тайну тютчевского творческого процесса, гораздо важнее, чем найти и закрепить тот или иной конкретный эпитет, передать сложнейшую музыкальную ткань произведения, в котором абсолютная убедительность интонации вызова, уговаривания, рассуждения с собой как бы с невидимым собеседником достигается полным высвобождением музыки реальной фразы от формально наложенного на нее размера – четырехстопного ямба.
Такая свобода обращения с собственным текстом не была свойственна Тютчеву ни в ранний период его творчества, когда он переводил Горация, подражал Жуковскому и Батюшкову, увлекался Державиным, ни в поздний период 1850– l860-x годов, когда тютчевская лирика по праву может быть сочтена одним из замечательных достижений русского реализма в лирике. «Silentium!» – произведение романтизма, это дает ключ и к пониманию характера его выразительных средств, четких и зыбких одновременно, и к пониманию его смысла, романтически многозначного, не обозначившего ни единой деталью реальность ситуации, но с предельной точностью передавшего реальность состояния, диалектику чувства, романтическую красоту и силу глубокой души, стоящей выше мира, – и романтическую же тоску этой души, непонятой миром.
«Молчи, скрывайся и таи / И мысли и мечты свои» – печатает Тютчев в «Молве» 1833 года, вызывая у читателя, ассоциации с широкоизвестным талейрановским афоризмом. «И чувства и мечты свои» – «Современник» 1836-го. «Пускай в душевной глубине / Встают и кроются оне...»– «Молва». «Встают и заходят оне» – «Современник». «И всходят и зайдут оне» – «Современник» 1854 года и тогда же вышедшее первое издание стихотворений Тютчева. «Как звезды мирные в ночи» – «Молва». «Безмолвно, как звезды в ночи» – «Современник». «Как звезды ясные в ночи» – «Современник» и издание 1854 года. И т. д. Более или менее легко можно отыскать обоснование первой из этих перемен («И мысли и мечты» на «И чувства и мечты»): во-первых, композиционное развитие стихотворения – о «мыслях» и «думах» будет говориться во второй, затем в третьей строфе, поэтому появляться им в первой еще рано, и во-вторых, музыкальному уху могло показаться чрезмерным количество сонорных в первых двух строках, особенно «мычащих» слогов – «мо», «мы», «ме», в то время как отрывистое «ч» первого же слова вызова, задающего музыкально-смысловой тон первой строфы, должно было быть подтверждено еще и еще раз..
[10] О «мирообразе» поэта и стихотворении «Silentium!» см. в книге: Я.О. Зунделович. Этюды о лирике Тютчева. Самарканд, 1971, стр. 74– 63.
|
[/font][/font]
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
 |
Осип Мандельштам - стихи |
| Антология русской поэзии |
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него - то малина
И широкая грудь осетина.
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Осип Мандельштам
СимволизмАкмеизмФутуризмКубофутуризмЭгофутуризмИмажинизмКонструктивизмКрестьянская поэзияСатирическая поэзия«Центрифуга»«Мезонин поэзии»«ЛЕФ»ОбэриутыВне школ
Видеоматериалы
Авторы по алфавиту
[color][size][font]
кондиционер капает вода мешает спать подоконник
Стихи, сборники и поэмы
Краткая биография поэта
Лучшие стихотворения
Американ бар
Еще девиц не видно в баре,
Лакей невежлив и угрюм;
И в крепкой чудится сигаре
Американца едкий ум.
Сияет стойка красным лаком,
И дразнит сода-виски форт:
Кто незнаком с буфетным знаком
И в ярлыках не слишком тверд?
Бананов груда золотая
На всякий случай подана,
И продавщица восковая
Невозмутима, как луна.
Сначала нам слегка взгрустнется,
Мы спросим кофе с кюрассо.
В пол-оборота обернется
Фортуны нашей колесо!
Потом, беседуя негромко,
Я на вращающийся стул
Влезаю в шляпе и, соломкой
Мешая лед, внимаю гул...
Хозяйский глаз желтей червонца
Мечтателей не оскорбит...
Мы недовольны светом солнца,
Теченьем меренных орбит!
Не позднее июня 1913[/font][/size][/color]
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Константин Бальмонт
«Путь правды»
Пять чувств - дорога лжи. Но есть восторг экстаза,
Когда нам истина сама собой видна.
Тогда таинственно для дремлющего глаза
Горит узорами ночная глубина.
Бездонность сумрака, неразрешенность сна,
Из угля черного - рождение алмаза.
Нам правда каждый раз - сверхчувственно дана,
Когда мы вступим в луч священного экстаза.
В душе у каждого есть мир незримых чар,
Как в каждом дереве зеленом есть пожар,
Еще не вспыхнувший, но ждущий пробужденья.
Коснись до тайных сил, шатни тот мир, что спит,
И, дрогнув радостно от счастья возрожденья,
Тебя нежданное так ярко ослепит.
|
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
НОЧЬ
Уже окончился день, и ночь
Надвигается из-за крыш...
Сапожник откладывает башмак,
Вколотив последний гвоздь.
Неизвестные пьяницы в пивных
Проклинают, поют, хрипят,
Склерозными раками, желчью пивной
Заканчивая день...
Торговец, расталкивая жену,
Окунается в душный пух,
Свой символ веры - ночной горшок
Задвигая под кровать...
Москва встречает десятый час
Перезваниванием проводов,
Свиданьями кошек за трубой,
Началом ночной возни...
И вот, надвинув кепи на лоб
И фотогеничный рот
Дырявым шарфом обмотав,
Идет на промысел вор...
И, ундервудов траурный марш
Покинув до утра,
Конфетные барышни спешат
Встречать героев кино.
Антенны подрагивают в ночи
От холода чуждых слов;
На циферблате десятый час
Отмечен косым углом...
Над столом вождя - телефон иссяк,
И зеленое сукно,
Как болото, всасывает в себя
Пресспапье и карандаши...
И только мне десятый час
Ничего не приносит в дар:
Ни чая, пахнущего женой,
Ни пачки папирос.
И только мне в десятом часу
Не назначено нигде -
Во тьме подворотни, под фонарем -
Заслышать милый каблук...
А сон обволакивает лицо
Оренбургским густым платком;
А ночь насыпает в мои глаза
Голубиных созвездии пух.
И прямо из прорвы плывет, плывет
Витрин воспаленный строй:
Чудовищной пищей пылает ночь,
Стеклянной наледью блюд...
Там всходит огромная ветчина,
Пунцовая, как закат,
И перистым облаком влажный жир
Ее обволок вокруг.
Там яблок румяные кулаки
Вылазят вон из корзин;
Там ядра апельсинов полны
Взрывчатой кислотой.
Там рыб чешуйчатые мечи
Пылают: "Не заплати!
Мы голову - прочь, мы руки - долой!
И кинем голодным псам!"
Там круглые торты стоят Москвой
В кремлях леденцов и слив;
Там тысячу тысяч пирожков,
Румяных, как детский сад,
Осыпала сахарная пурга,
Истыкал цукатный дождь...
А в дверь ненароком: стоит атлет
Средь сине-багровых туш!
Погибшая кровь быков и телят
Цветет на его щеках...
Он вытянет руку - весы не в лад
Качнутся под тягой гирь,
И нож, разрезающий сала пласт,
Летит павлиньим пером.
И пылкие буквы
"МСПО"
Расцветают сами собой
Над этой оголтелой жратвой
(Рычи, желудочный сок!)...
И голод сжимает скулы мои,
И зудом поет в зубах,
И мыльною мышью по горлу вниз
Падает в пищевод...
И я содрогаюсь от скрипа когтей,
От мышьей возни хвоста,
От медного запаха слюны,
Заливающего гортань...
И в мире остались - одни, одни,
Одни, как поход планет,
Ворота и обручи медных букв,
Начищенные огнем!
Четыре буквы:
"МСПО",
Четыре куска огня:
Это -
Мир Страстей, Полыхай Огнем!
Это-
Музыка Сфер, Паря
Откровением новым!
Это - Мечта,
Сладострастье, Покои, Обман!
И на что мне язык, умевший слова
Ощущать, как плодовый сок?
И на что мне глаза, которым дано
Удивляться каждой звезде?
И на что мне божественный слух совы,
Различающий крови звон?
И на что мне сердце, стучащее в лад
Шагам и стихам моим?!
Лишь поет нищета у моих дверей,
Лишь в печурке юлит огонь,
Лишь иссякла свеча, и луна плывет
В замерзающем стекле...
<1926>
Э.Г.Багрицкий.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
От черного хлеба и верной жены
Мы бледною немочью заражены...
Копытом и камнем испытаны годы,
Бессмертной полынью пропитаны воды,-
И горечь полыни на наших губах...
Нам нож - не по кисти,
Перо - не по нраву,
Кирка - не по чести
И слава - не в славу:
Мы - ржавые листья
На ржавых дубах...
Чуть ветер,
Чуть север -
И мы облетаем.
Чей путь мы собою теперь устилаем?
Чьи ноги по ржавчине нашей пройдут?
Потопчут ли нас трубачи молодые?
Взойдут ли над нами созвездья чужие?
Мы - ржавых дубов облетевший уют...
Бездомною стужей уют раздуваем...
Мы в ночь улетаем!
Мы в ночь улетаем!
Как спелые звезды, летим наугад...
Над нами гремят трубачи молодые,
Над нами восходят созвездья чужие,
Над нами чужие знамена шумят...
Чуть ветер,
Чуть север -
Срывайтесь за ними,
Неситесь за ними,
Гонитесь за ними,
Катитесь в полях,
Запевайте в степях!
За блеском штыка, пролетающим в тучах,
За стуком копыта в берлогах дремучих,
За песней трубы, потонувшей в лесах...
1926
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 297
