| | | |  |
ИОСИФ БРОДСКИЙ - 1 ЯНВАРЯ 1965 ГОДА
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем как лечь,
поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймёшь, что скупость - лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам -
чистосердечный дар.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Сретенье (1972)
|
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы |
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он -- Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем." -- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:
"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
|
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Гений одиночества
28 января 1996 года умер Иосиф Бродский.
Как это бывает только у подлинных поэтов, он сам предсказал свой уход:
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились у'же.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Эти строки, написанные Бродским 47 лет назад на смерть Томаса Элиота, оказались словами о себе самом.
Я уже писала о нём раньше, ещё в 90-е, рассказывала в библиотеке (сюжет на ТВ, аудиолекция), но хотелось бы существенно дополнить. Досказать то, что мнесамой кажется в нём на сегодняшний день особенно интересным и близким.
Первые подробности о жизни этого поэта я узнала не из книг — тогда их ещё небыло, тогда и стихов его у нас не публиковали — а из разговора с Михаилом Козаковым в 1988 году, который впервые читал тогда в Олимпийском стихиполуопального-полуразрешённого Бродского.
_
Он рассказал мне в интервью о двух встречах с Бродским, о поразившей его тогдаманере чтения им своих стихов, о том, как родители будущего нобелевскоголауреата не могли поверить в гениальность сына и спрашивали у Козакова томуподтверждения.
Бродский читает "Письма римскому другу":
http://www.youtube.com/watch?v=SXIXeit5PGc
Позиция мудреца, всегда остающегося над схваткой и живущего «в глухойпровинции у моря» - одна из излюбленных масок Бродского. В письмах ГорацияПостуму, который жил в имперском Риме, просматривается прозрачная аналогия снашей жизнью в «советской империи». Поэт намеренно архаизирует конфликт свластью, придав ему черты вечности. Это извечные отношения государства ичастного человека, личности, свойственные всем временам, которые и в жизнисамого Бродского сыграли судьбоносную роль. Империи всегда противостоялпоэт, художник, опальный гений.
Бродский вообще очень ценил и любил римлян и Рим. Ему и самому хотелось быбыть, наверное, таким гордым римлянином, свободным, независимым, сильным.И, надо сказать, многие черты в нём этому образу соответствовали.
Бродский умел производить впечатление и заботился о нём. В официальнойобстановке держался неприступно и отчуждённо: все должны были знать, с кемимеют дело. Бывал высокомерен, нетерпим, деспотичен. Эти черты в нём тонко иточно подметил А. Кушнер:
Я смотрел на поэта и думал: счастье,
Что он пишет стихи, а не правит Римом.
Потому что и то и другое властью
Называется. И под его нажимом
Мы б и года не прожили - всех бы в строфы
Заключил он железные, с анжамбманом
Жизни в сторону славы и катастрофы,
И, тиранам грозя, он и был тираном...
Да, действительно, что-то властное, жёсткое было в его облике и характере, недаром он пробовался в кино на роль нацистского офицера.
Одна из актёрских проб И. Бродского. Read more... [color][size][font]
Метки:
[/font][/size][/color]
| | - Скрыть ответы 2 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
8 января 1996 года умер Иосиф Бродский.
Вот уже шестнадцатый год его нет с нами. Это поэт безутешной мысли. В отличие от романтического поэта ему нечего противопоставить холоду мира. Но, как ни странно, экзистенциальное отчаяние Бродского сильнее привязывает к миру, чем иные восторги перед ним в пустопорожних стихах. Вспоминаются слова Михаила Веллера: «Странная вещь. Поэт Н. такие сердечные, такие взволнованные стихи пишет, да и сам по себе он такой душевный человек! А никому на хрен не нужен. Напротив, Бродский — такой холодный, дистанцированный, демонстративно одинокий и в жизни, и в стихах... А вот умер он — и такая боль, такое зияние в душе! На годы, на всю жизнь!»
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
Когда 24 мая 1940 года у ленинградского еврея-фотографа А. И. Бродского и домохозяйки М.М. Вольпертродился поздний первенец — никто не подозревал, что тот станет оригинальнейшим русским поэтом второй половины 20 века.
родители И. Бродского
будущий Нобелевский лауреат
Жил Иосиф в доме на углу Пестеля и Литейного (Литейный пр. 24 кв. 28).
Это был знаменитый дом: в западном его крыле когда-то снимал квартиру Блок, а в квартире самих Бродских до революции жили З. Гиппиус и Д. Мережковский, и как раз с их балкона Зинаида выкрикивала оскорбления революционным матросам.
«Жил-был когда-то мальчик...»
Учился будущий нобелевский лауреат плохо. За восемь школьных лет сменил пять школ. В школьной характеристике писали: «Упрямый, ленивый, грубый, тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками». Кстати, рисунки Бродского незаурядны, как у многих больших поэтов (Пушкин, Лермонтов, Маяковский), Ахматова даже сравнивала их с известными иллюстрациями Пикассо к «Метаморфозам» Овидия. Ему даже предлагали издать свои рисунки, но Бродский никогда к ним серьёзно не относился: никогда их не собирал, раздаривал и не помнил, кого и когда рисовал.
В 7 классе Иосиф был оставлен на второй год за четыре двойки, в том числе и по английскому языку, а в восьмом — вообще ушёл из школы.
Из эссе «Меньше, чем единица»:
«Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло... Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу... Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею».
Бросить школу, выломиться таким образом из системы — было поступком необычным, радикальным. Какое-то время он пытался продолжить формальное образование — записался в вечернюю школу, посещал вольнослушателем лекции в университете. Однако тому, чем он в итоге стал — обязан лишь своему неустанному самообразованию.
комната Бродского в Ленинграде
Ещё в юные годы самоучкой Бродский в совершенстве овладел английским и польским, позднее со словарём читал латинские, итальянские и французские тексты, а в последние годы жизни начал изучать китайский язык.
Занимался историей, философией, европейской и восточной, много читал по пушкинской эпохе. Всю жизнь не расставался с лучшей из всех российских энциклопедий — словарём Брокгауза и Ефрона. Среди близких друзей Бродского были выдающиеся лингвисты, литературоведы, историки искусства, композиторы, музыканты, физики и биологи, он дотошно расспрашивал знатоков об интересующих его предметах, жадно впитывал сведения и старался оприходовать их в стихах. Можно сказать, ничего не пропадало даром.
В детстве он мечтал стать лётчиком.
Эту мечту Бродский попытался осуществить в Америке, но после первых уроков в лётной школе выяснилось, что его вестибулярный аппарат не приспособлен к управлению самолётом. Была мечта стать моряком-подводником.
Но в приёме в морское училище отказали из-за пресловутого «пятого пункта». Штурвалы корабля и самолёта оказались недоступны, но сюжеты и метафоры мореплавания и полёта постоянны в творчестве Бродского.
И.Бродский на аэродроме в Якутске. 1959 год.
Послушайте песню Олега Митяева на стихи И. Бродского: «Самолёт летит на вест»
«К нам притащился Ося Бродский...»
(в кругу друзей)
Каким Бродский был в ранней юности? Задиристым и застенчивым одновременно. Сострив, смущался, делался пунцовым. Была в нём некоторая «светская недостаточность», угловатость поведения.
Сверстники, друзья признавали его талант, но никто не воспринимал его тогда как чудо. Все вокруг писали стихи, все считали себя гениями. Над ним подтрунивали, хохмили: «Угрюм и мрачен, вид сиротский, к нам притащился Ося Бродский».
Сам Ося относился к себе без всякой самопатетики. Невозможно было представить, чтобы он произнёс: «моя поэзия» или пуще того «моё творчество». Всегда только: «стишки». Он был самым самоироничным поэтом своей эпохи. Об этом говорят многие его стихи, написанные «по случаю».
Бродский всегда приходил на день рождения без подарка — денег не было, но честно отрабатывал свой хлеб, даря именинникам стихи, и это всегда был коронный номер вечера. У Бродского интересно всё, вплоть до шуточных почеркушек. Ну вот, например, строки, написанные к 35-летию А. Кушнера в 1971 году:
Ничем, Певец, твой юбилей
мы не отметим, кроме лести
рифмованной, поскольку вместе
давно не видим двух рублей.
Суть жизни все-таки в вещах.
Без них -- ни холодно, ни жарко.
Гость, приходящий без подарка,
как сигарета натощак.
Подобный гость дерьмо и тварь
сам по себе. Тем паче, в массе.
Но он -- герой, когда в запасе
имеет кой-какой словарь.
Итак, приступим. Впрочем, речь
такая вещь, которой, Саша,
когда б не эта бедность наша,
мы предпочли бы пренебречь.
Мы предпочли бы поднести
перо Монтеня, скальпель Вовси,
скальп Вознесенского, а вовсе
не оду, Господи прости.
Вообще, не свергни мы царя
и твердые имей мы деньги,
дарили б мы по деревеньке
Четырнадцатого сентября.
Представь: имение в глуши,
полсотни душ, все тихо, мило;
прочесть стишки иль двинуть в рыло
равно приятно для души.
А девки! девки как одна.
Или одна на самом деле.
Прекрасна во поле, в постели
да и как Муза не дурна...
Привычка работать стихами даже в эпистолярном и поздравительном жанре — свойство насквозь поэтической натуры. В русской поэзии 20 века, кажется, только Бродский и Пастернак смогли этот стихотворный трёп вывести в жанр подлинной поэзии.
Вот, например, послание другу В. Голышеву в 1995-ом:
Старик, пишу тебе по новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мерилин Монро.
Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.
Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идёт приличная, и в прятки
играешь кое-как с косой...
А вот стихи, написанные по случаю дня рождения Михаила Барышникова (27 января), его лучшего друга в эмиграции:
В твой день родился лиходей
по кличке Вольфганг Амадей.
А в мой – Кирилл или Мефодий,
один из грамотных людей.
Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.
Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте —
не разобраться, мне приятно,
когда ты крутишь фуэте.
Р. S. От этих виршей в барыше ль
останешься, прочтя, Мишель?
Учителя Бродского
Когда Бродский ещё не был Нобелевским лауреатом и вообще не опубликовал ни строчки, он зарабатывал на жизнь чем попало, как Джек Лондон и Максим Горький. С 15-ти лет работал: фрезеровщиком на оборонном заводе, учеником прозектора в морге, часто ездил в геологические партии в разные концы страны, - побывал на Тянь-Шане, на Белом море, Дальнем востоке.
Бродский с геологической экспедицией на севере. Начало 60-х
в экспедиции в селе Малошуйка Архангельской области. 1958 год.
Из этой романтики чужих краёв родилось его стих-е «Пилигримы». Он написал его в 17 лет. Как в «Парусе» Лермонтова, в этих стихах уже виден весь будущий Бродский, вся его грядущая метафизика. Послушайте песню на эти стихи в исполнении Евгения Клячкина:
Бродский начал писать стихи, когда прочитал Б. Слуцкого. С него начался его интерес к поэзии. Это был единственный поэт, у которого было ощущение трагедии — так ему тогда казалось. В 16 лет увлёкся стихамиРоберта Бернса в переводах Маршака, его балладным напевом, тонким остроумием. Блока не любил за «дурновкусие».
Ах, маменький этот сынок? -
Ну-ну, отвечаю, полегче! -
это буквальный их диалог, запечатлённый Кушнером в одном из своих стихотворений.
Бродскому были близки: Державин, Кантемир, Баратынский (ценил его выше, чем Пушкина), Мандельштам, Ходасевич, Пастернак, Багрицкий. Своими учителями считал английских поэтов: Джона Дона, Уистена Одена, Томаса Элиота. Он многое перенял у них, переводил, посвящал им стихи. Первый сборник стихов Бродского выйдет в Англии с предисловием Одена, где тот назовёт его «первоклассным поэтом».
И. Бродский в Лондоне с поэтом Оденом
Отношение к творчеству Ахматовой было неоднозначным.
Бродский говорил об Ахматовой как о человеке, который одной интонацией тебя преображает. «Одним тоном голоса или поворотом головы она превращает вас в гомо сапиенс». Он подчёркивал значение её морального примера («это поэт, с которым можно более-менее прожить жизнь»), но между ними как поэтами вообще-то мало общего. Ахматова это чувствовала и говорила: «Иосиф, ну Вам же не могут нравиться мои стихи». И в самом деле, «сероглазый король» и «перчатка с левой руки» не представлялись ему большими поэтическими достижениями.
Гораздо больше ценил Бродский дарование Цветаевой.
Больше всего он чувствовал сходство у себя с ней, хотя метрические системы у них совершенно разные. Но Цветаева оказывала на него большее духовное влияние, чем кто-либо. Он любил её за «библейский темперамент, темперамент Иова», за её философию дискомфорта. Благодаря Цветаевой изменилось не только его представление о поэзии — изменился весь его взгляд на мир. Её голос Бродский считал самым трагическим в русской поэзии.
«Ах, свобода!...»
Бродский всегда имел мужество и — в некоторых случаях — наглость иметь обо всём собственное мнение, даже когда оно расходилось с общепринятым и дозволенным. Однажды, вися на поручнях переполненного автобуса, он громко крикнет товарищу: «Я решил не принимать!». Только посвящённый товарищ мог понять, о чём речь: парафраз Маяковского, сказавшего, что для него не было вопроса, принимать или не принимать большевистскую революцию.
В 18 лет Бродский совершит яркий гражданский поступок. Разогнавшись на велосипеде, он швырнёт в открытое окно СП, где шло заседание секретариата по поводу исключения Пастернака в связи с нобелевской историей, презерватив, наполненный сметаной. Поражённые разорвавшейся бомбой, секретари звонили в КГБ, это было воспринято как политическая акция, и в ноябре 1958 года на закрытом собрании партбюро писатели слушали доклад полковника КГБ про деятельность нераскрытой пока организации, направленной против советской литературы.
На этой фотографии — очень характерное для него выражение: независимости, лёгкой презрительной наглости.
Из записных книжке Сергея Довлатова «Соло на ундервуде»:
«Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский - жив. И что "Коминтерн" - название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
- Кто это? Похож на Уильяма Блэйка...
Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
Советская власть - обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует...»
Неприязнь властей к Иосифу в начале 60-х была вызвана не его стихами, казавшимися им малопонятными и не содержащими политических деклараций, а именно стилем его общественного поведения. В условиях резко ограниченной свободы он жил как свободный человек. И то же чувство свободы жило в его стихах.
Ах, свобода, ах, свобода!
Ты -- пятое время года.
Ты -- листик на ветке ели.
Ты -- восьмой день недели.
Ах, свобода, ах, свобода,
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал ученый,
ее делают из буквы черной,
не хватает нам бумаги белой.
Нет свободы, как ее ни делай.
Почему летает в небе птичка?
У нее, наверно, есть привычка.
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал философ,
ее делают из нас, отбросов,
не хватает равенства и братства,
чтобы в камере одной собраться.
Почему не тонет в море рыбка?
Может быть, произошла ошибка?
Отчего, что птичке с рыбкой можно,
для простого человека сложно?
Ах, свобода, ах, свобода,
На тебя не наступает мода.
В чем гуляли мы и в чем сидели,
мы бы сняли и тебя надели.
Почему у дождевой у тучки
есть куда податься от могучей кучки?
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Ах, свобода, ах, свобода!
У тебя своя погода.
У тебя -- капризный климат.
Ты наступишь, но тебя не примут.
Это стихотворение не включено в собрание сочинений Бродского. Однажды он подарил его Елене Янгфельд-Якубович со словами: «Может, из этого получится песенка».
Аполитичность и гражданственность
Когда-то Оден сказал об «аполитичности» стихов Бродского. Однако он вовсе не так политически безобиден, как это может показаться на поверхностный взгляд.
Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию листвы унять там вождь бессилен.
Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.
Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.
Такой портрет Родины, думаю, пришёлся бы не по вкусу нашим славословам и русохвалам.
«Вся жизнь моя – неловкая стрельба/ по образам политики и секса». Бродский не сумел, как советовал Чехов, «оборониться от политики». Она его достала. Поэтому в его поэзии можно найти достаточно политических усмешек и сарказмов.
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте,
жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чёрт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
Или вот строки из невинного на первый взгляд пасторального стихотворения 60-х годов «Лесная идиллия»:
С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «ж»...
Или вот, из его гениальной поэмы «Шествие»:
Вперед-вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
Вперед-вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем.
О его неравнодушии к злобе дня — и в стихах 70-х:
Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.
А я скажу, что это -- вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?
И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?
Отношение Бродского к режиму можно было бы определить как брезгливое. Вот, к примеру, его «Стихи о зимней кампании 1980 года» – своеобразный отзыв на войну в Афганистане:
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!
Встречается у Бродского и «тюремная» лирика. Надо сказать, что до ареста за тунеядство у него был ещё один арест – за два года до этого. Поэт хотел тогда передать американцу рукопись приятеля, что-то про монизм. Дело было в Самарканде, они прилетели втроём: он, монист и ещё один тёртый малый. КГБ уже ходил за ними в открытую. Американец отказал, и тогда они придумали угнать в Иран самолётик местной линии (это была учебная машина, без пассажиров), но в последнюю минуту то ли передумали, то ли что-то сугубо техническое воспрепятствовало этому пиратству. По возвращении Бродского в Ленинград он был арестован и брошен в КПЗ, где его продержали три дня. Там Бродский написал стихотворение «КПЗ»:
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлёбывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюётся каждый мусор.
Колючей проволокой лира
маячит позади сортира.
Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба...
Куда забрёл ты, Аполлон!
Кафкианский суд
Почему в толпе безвестных молодых литераторов именно Бродский в 63-м был выбран для суда и публичного шельмования? Ведь были в то время прозаики и поэты гораздо более дерзкие, более известные. Он был не так знаменит, как Ахматова, Зощенко или Пастернак, так что суд над ним вряд ли мог стать такой уж острасткой для всех прочих.
Бродского отыскали по запаху, как зверя. Власть обладала каким-то особым чутьём на поэтический гений, хотя слово «тунеядец» было неточным, приблизительным. Но что делать, если в УК нет таких слов, как пария, изгой, отщепенец, анахорет? Либо, как сказал Гёте о художнике: «деятельный бездельник».
Искали, к чему прицепиться. Тогда велась борьба с тунеядством, у Бродского не было непрерывного стажа, между его поездками с геологическими партиями были промежутки в несколько месяцев, когда он писал, переводил. Но это не принималось во внимание. Не помогло заступничество Ахматовой, Маршака, Лидии Чуковской, Шостаковича, свидетельства известных переводчиков, что переводы Бродского в высшей степени профессиональны и могут составить честь русской литературы. Власть была глубоко невежественна и это её не интересовало.
| | - Скрыть ответы 1Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Эта фотография Бродского была сделана скрытой камерой перед зданием суда. Позже в интервью на западе он так объяснял свою травлю и преследования в Союзе: "Я всегда старался быть частным, отдельным человеком. А человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный, независимый, мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения".
В зал суда нагнали «простых рабочих», которые знать не знали, кто такой Бродский, но которым было велено осуждать его поведение и стихи. В 60-е годы ходило в списках стихотворение А. Кушнера, пародирующее этот суд, с эпиграфом из Блока: «Работай, работай, работай» и из Пастернака: «Не спи, не спи, работай»:
Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.
А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит на работе,
приемщик копиркой шуршит.
Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит в высоте,
поэт, словно в чем виноватый,
слагает стихи о труде.
О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.
Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.
Один не работает - Бродский.
Всё больше он нравится мне.
Во время суда над Бродским в зале находилась корреспондент "Литературки" Фрида Вигдорова. Цитирую по ее записи:
"Судья. Чем вы занимаетесь?
Бродский. Пишу стихи, перевожу. Я полагаю...
Судья. Никаких "я полагаю" . Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас была постоянная работа?
Бродский. Я думал, что это постоянная работа.
Судья. Отвечайте точно!
Бродский. Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья. Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский. Я работал. Я писал стихи...
Судья. Ваш трудовой стаж?
Бродский. Примерно...
Судья. Нас не интересует "примерно"!
Бродский. Пять лет.
Судья. А вообще какая ваша специальность?
Бродский. Поэт. Поэт-переводчик.
Судья. А кто это признал, что вы- поэт, кто причислил вас к поэтам?
Бродский. Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья. А вы учились этому?
Бродский. Чему?
Судья. Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат?
Бродский. Я не думал, что это дается образованием.
Судья. А чем же?
Бродский. Я думаю, это... от Бога...".
Таким был этот славный диалог. В результате Бродского направили на психиатрическую экспертизу. С их точки зрения нормальный человек не мог так отвечать на их вопросы.
Суд над Бродским называли «кафкианским», имея в виду абсурдность обвинений и кошмарную атмосферу. Судебный процесс был гротеском, напоминающим «Процесс» Кафки. Бродскому прочли 16 пунктов обвинения: печатание и распространение антисоветских материалов (то есть стихов Пастернака и Ахматовой), сочинения порнографических стихов («что, к сожалению, было неправдой» - резюмировал он потом), оскорбительные эпиграммы на советских руководителей и т. д. вплоть до обвинений в развращении молодёжи — имелось в виду, что молодёжь тайно читает стихи Бродского и развращается.
- Можете ли Вы сказать что-то в своё оправдание, Бродский? - спросила судья Савельева.
Он ответил, что есть две возможности: или все эти обвинения справедливы, и тогда он заслуживает смертного приговора, или все они несправедливы и тогда его следует немедленно оправдать. А в своём заключительном слове Бродский сказал: «Я не только не тунеядец, а поэт, который прославит свою Родину». В этот момент судья, заседатели — почти все - загоготали гомерическим смехом.
Суд словам будущего нобелевского лауреата не внял и приговорил его к пяти годам принудительных работ в северной деревне Норенская Коношского района Архангельской области.
А. Кушнер пошлёт ему в ссылку такие стихи:
Заснешь с прикушенной губой
Средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет ночью над тобой
Овидий, первый тунеядец.
Ему все снился виноград
Вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
В его зиме неотразимой?
Когда по набережной снег
Метет, врываясь на Литейный,
Спиною к ветру человек
Встает у лавки бакалейной.
Тогда приходит новый стих,
Ему нет равного по силе,
И нет защитников таких,
Чтоб эту точность защитили.
Такая жгучая тоска,
Что ей положена по праву
Вагона жесткая доска
Опережающая славу.
Но впоследствии Бродский всегда неохотно вспоминал этот момент своей биографии, раздражённо реагируя на попытки журналистов ворошить его тюремное прошлое: травлю, преследования. Не хотел, чтобы тему «судьба поэта» подменяли судьбой «жертвы советского режима».
«Будь независим...»
Архангельскую ссылку Бродский вспоминал как один из самых счастливых периодов его жизни.
Это не значит, что жизнь его в Норенской была легка и беззаботна. Днём он выполнял тяжёлую физическую работу.
Но вечерами он принадлежал себе.
изба, в которой жил Бродский в Норенской
У него была изба (домик) — стол с керосиновой лампой, чернильницей в стиле барокко — подарок Ахматовой, с пишущей машинкой, полкой с книгами — своё изолированное собственное пространство. Да, не было газа, водопровода, электричества, туалета, но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую, можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с собой.
В ссылке Бродский придумал правила поэтического искусства и изложил их в письме Якову Гордину:
«... Обособляйся и позволяй себе все что угодно. Если ты озлоблен, то не скрывай этого, пусть оно грубо; если весел - тоже, пусть оно и банально. Помни, что твоя жизнь-это твоя жизнь. Ничьи - пусть самые высокие - правила тебе не закон. Это не твои правила. В лучшем случае, они похожи на твои. Будь независим. Независимость - лучшее качество, лучшее слово на всех языках. Пусть это приведет тебя к поражению (глупое слово)- это будет только твое поражение. Ты сам сведешь с собой счеты: а то приходится сводить счеты фиг знает с кем».
Идеал Бродского – это личная отдельность, частность существования, независимость от любых «тоталитарно-имперских» притязаний.
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию – спиной,
к любви своей потерянной – лицом,
и грудь – велосипедным колесом.
А ягодицы – к морю полуправд.
Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы не пришлось мне извинять –
я облик свой не стану изменять.
Он любил говорить, что поэт — существо автономное, и если «одиночество — это человек в квадрате», то «поэт — это одиночка в кубе». Он прожил всю жизнь «абсолютно одиноким», по его собственному признанию. Но именно это одиночество было для него благом, живительным источником, кормовой базой лучших его стихов.
«Поэт — это прежде всего строй души», - говорила М. Цветаева. Строй души Бродского полнее всего выражается его любимой фразой (присказкой, девизом): «Взять нотой выше». Это значит — не дать себе застыть, остановиться, соответствовать некогда взятой высоте, верхнему «до», жить в состоянии поэтического фальцета, духовного напряжения. Это трудно, но это единственный способ подняться очень высоко.
И вот это стремление к непосильной поэтической, духовной, нравственной высоте особенно ярко выражено в стихотворении «Осенний крик ястреба», где птица набирает такую высоту, что уже не может преодолеть встречные потоки воздуха, которые выносят её в ионосферу, где она погибает.
Магистральная тема стихотворения — это вытеснение поэта в некое безвоздушное пространство. Подобно ястребу, он отдаётся направлению ветра и, слившись со стихией, уже просто не способен замечать всё то, что могло интересовать его прежде в обычном, земном состоянии.
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
А вот назад уже не вернуться, полёт не прервать — тут-то воздух и начинает выталкивать назад. Определившаяся судьба не отпускает своего первенца к земному бытию, к земным интересам.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И когда приходит осознание своей судьбы, её неотвратимости — рождается крик, рождается в свободном полёте обречённого. И вот этот крик — и есть истинное произведение искусства.
(Ортега-и-Гассет писал, что жизнь представляется ему в виде кораблекрушения: взмахи рук тонущего человека – это и есть культура, во взгляде этого человека – вся правда жизни. «Я верю только идущим ко дну!» – заявлял он).
Бродский смотрел на землю не с земной плоскости, а с других сфер. Как ястреб, с которым он чувствовал родство душ, поэт парит слишком высоко от земли, его крик не доносится до людей, он обречён на неуслышанность, непонятость, на одинокую гибель. Солженицын говорил, что это стихотворение Бродского - «самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни».
«Уезжай, уезжай, уезжай...»
«Человек — существо автономное, - говорил Бродский. - И на протяжении всей жизни наша автономность всё более увеличивается. Это можно уподобить космическому аппарату: поначалу на него в известной степени действует сила притяжения — к дому, к земле, к вашему Байконуру, но по мере того, как человек удаляется в пространство, он начинает подчиняться другим внешним законам гравитации».
Об обстоятельствах отъезда. У Бродского к тому времени имелся «вызов» - официально заверенное израильскими властями письмо от фиктивного родственника в Израиле с приглашением поселиться на земле предков. Многие советские граждане еврейского происхождения обзавелись тогда с помощью знакомых иностранцев такими «вызовами» - на всякий случай. Воспользоваться этим приглашением Бродский не собирался. Тогда он надеялся, что обстоятельства переменятся и ему начнут позволять поездки за границу, как позволяли Евтушенко, Вознесенскому, Аксёнову. Бродский был слишком привязан к родителям, сыну, друзьям, родному городу, слишком дорожил родной языковой средой, чтобы уезжать безвозвратно.
Но у ленинградского КГБ были свои виды на старого клиента. Представился удобный случай избавиться от непредсказуемого поэта раз и навсегда. Причём от него хотели избавиться как можно скорее, до приезда через неделю Никсона, так как тот вёз с собой список диссидентов, судьбу которых собирался обсуждать с Брежневым, и Бродский был в их числе.
Ему не дали толком ни собраться, ни попрощаться.
4 июня 1972 года, через 10 дней после своего 32-летия, Бродский вылетел из Ленинграда в Вену. Оттуда — в Лондон, из Лондона — в Детройт.
Уезжай, уезжай, уезжай,
так немного себе остается,
в теплой чашке смертей помешай
эту горечь и голод, и солнце.
Так далеко, как хватит ума
не понять, так хотя бы запомнить,
уезжай за слова, за дома,
за великие спины знакомых.
В первый раз, в этот раз, в сотый раз
сожалея о будущем, реже
понимая, что каждый из нас
остается на свете все тем же
человеком, который привык,
поездами себя побеждая,
по земле разноситься, как крик,
навсегда в темноте пропадая.
Перед отъездом он пишет письмо Брежневу:
"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому... Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.
Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело... Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав...".
Никто, конечно, не ответил на письмо гражданину Бродскому. Да и что мог ответить Брежнев, например, на такой пассаж: "Поэт наживает себе неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического превосходства, а не по политическим причинам. Песнь есть форма лингвистического неповиновения". В силах ли понять система, что такое "лингвистическое неповиновение"? Или - как это поэт может испытывать своё превосходство перед властью? Это было выше уровня их понимания.
Горение
Многих удивляла выдержка и самообладание Бродского на суде — тот был каменно равнодушен, как будто шла речь не о его судьбе. Потом он признается, в чём была причина его видимого безразличия к происходящему: «Это было настолько менее важно, чем история с Мариной — все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем».
Приговор по времени совпал с его личной драмой — изменой любимой женщины. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры.
Тюрьмы Бродский не боялся, относился к ней философски: «Тюрьма, - говорил он, - это в конце концов лишь недостаток пространства, возмещённый избытком времени». На долю поэта выпало немало исключительных событий и потрясений — аресты, тюрьмы, кафкианский суд, ссылка, изгнание из страны, всемирная слава и почести, но центральным событием его жизни для него самого на многие годы оставалась его любовь к Марине Басмановой, встреча, союз и разрыв с ней.
В пушкинском «Пророке» посланный свыше шестикрылый серафим даёт поэту чудесную зоркость, слух и голос. Бродский верил, что в нём это преображение было совершено любовью к этой женщине:
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Бродскому не было и 22-х лет, когда он 2 января 1962 года познакомился с молодой художницей Мариной Басмановой.
Она была почти на 2 года старше, умная, красивая, производила впечатление на всех, кто её видел. Ахматова, например, так отзывалась о ней: «Тоненькая... умная... и как несёт свою красоту! И никакой косметики — одна холодная вода». Бродскому она казалась воплощением ренессансных дев Кранаха: его эрмитажная «Венера с яблоками» очень напоминала ему Марину.
Лукас Кранах. Венера с яблоками.
И ещё она была очень похожа, по свидетельствам современников, на "Гертруду Мюллер в саду" на картине швейцарского художника Фердинанда Ходлера.
Вот как описывает Басманову подруга Бродского по ленинградской юности Людмила Штерн:
«Очень бледная, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в её бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность».
У нее были длинные гладкие волосы, обрезанные ниже плеч. Она представляла собой архетип женщины, который привлекал Бродского всегда, начиная с голливудской актрисы Зары Леандер, увиденной им в одном из трофейных американских фильмов.
Зара Леандер
По профессии Басманова была книжный иллюстратор. Бродский восторженно отзывался о её таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало всё, что имело к ней отношение.
Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной -
ниже небес, но превыше кровель.
Отношения между Бродским и Басмановой были достаточно напряжёнными даже в разгар их романа. Людмила Штерн вспоминает, как однажды на новогодней вечеринке за столом рядом с Мариной сел Генрих Орлов, который приобнял её за плечи, а потом прикрыл её руку своей ладонью. Иосиф, не долго думая, схватил вилку и воткнул в руку соперника. В адрес Марины были брошены резкие строки:
Прощай, дорогая. Сними кольцо.
Выпиши «Вестник мод».
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место моё займёт.
Это была их первая ссора. Штерн вспоминала, как Бродский приходил к ним в дом после ссор с Мариной — взъерошенный и несчастный. Однажды он явился смертельно бледный, с невменяемым лицом, с перевязанным бинтом запястьем. Зрелище было не для слабонервных. Причём это повторялось не однажды. Потом они помирились и заходили уже вдвоём, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. От не мог отвести от Марины глаз и восхищённо следил за каждым её жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте. Домработница Штернов говорила после их ухода: "Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется..."
Как нравится тебе моя любовь,
печаль моя с цветами в стороне,
как нравится оказываться вновь
с любовью на войне, как на войне?
Как нравится писать мне об одном,
входить в свой дом как славно одному,
как нравится мне громко плакать днем,
кричать по телефону твоему:
-- Как нравится тебе моя любовь,
как в сторону я снова отхожу,
как нравится печаль моя и боль
всех дней моих, покуда я дышу?
Так что еще, так что мне целовать,
как одному на свете танцевать,
как хорошо плясать тебе уже,
покуда слезы плещутся в душе.
Все мальчиком по жизни, все юнцом,
с разбитым жизнерадостным лицом,
ты кружишься сквозь лучшие года,
в руке платочек, надпись "никогда".
И жизнь, как смерть, случайна и легка,
так выбери одно наверняка,
так выбери с чем жизнь свою сравнить,
так выбери, где голову склонить.
Все мальчиком по жизни, о любовь,
без устали, без устали пляши,
по комнатам расплескивая вновь,
расплескивая боль своей души...
Романс Поэта («Шествие»)
Самый драматичный момент в истории этого союза приходится на рубеж 63-го и 64-го года. Осенью 1963-го в Ленинграде усилилась официальная травля Бродского, тучи сгущались, и в конце года, спасаясь от ареста, он уезжает в Москву. Новый год Бродский встретит в психиатрической клинике, куда его по блату устроят друзья, а в это время в Ленинграде завязывается роман между его невестой и близким другом — Дмитрием Бобышевым.
Поворотным пунктом в их отношениях стала новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда на даче друзей Бродского Шейниных в Комарово и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь поэта и во многом изменившие его судьбу.
Накануне встречи Нового года Бобышев объявил, что придёт с девушкой. Ею оказалась Марина Басманова. Дмитрий объяснил опешившим друзьям, что Бродский сам просил его опекать Марину во время его отсутствия. Как отнеслась к сему Басманова, было непонятно. Она была немногословной, даже молчаливой. Не блистала остроумием, не участвовала в словесных пикировках, могла за вечер не открыть рта. Но иногда в её зелёных глазах мелькало какое-то шальное выражение, наводившее на мысль: «а не водится ли чего-нибудь в этой тихой заводи?»
Всю новогоднюю ночь Марина молчала, улыбаясь загадочной улыбкой Джоконды, а под утро, заскучав, всё с той же загадочной улыбкой подожгла свечой на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное. Она прокомментировала: «Как красиво горят!»
Этот огонь всё и решил...
Из стихов Д. Бобышева:
Тот новогодний поворот винта,
когда уже не флирт с огнём, не шалость
с горящей занавеской, но когда
вся жизнь моя решалась...
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно".
"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня -- слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро".
"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца".
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В тот вечер возле нашего огня... (1962)
|
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы |
"Был черный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог".
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.
|
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Пьяный рыцарь
Владимир Набоков
С тонким псом и смуглым кубком
жарко-рдяного вина,
ночью лунной, в замке деда
я загрезил у окна.
В длинном платье изумрудном,
вдоль дубравы, на коне
в серых яблоках, ты плавно
проскакала при луне.
Встал я, гончую окликнул,
вывел лучшего коня,
рыскал, рыскал по дубраве,
спотыкаясь и звеня;
и всего-то только видел,
что под трефовой листвой
жемчуговые подковы,
оброненные луной.
1917-1922
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Стихи из дома гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!
Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?
А утром солнышко взойдет,-
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?
Вот так поэзия, она
Звенит - ее не остановишь!
А замолчит - напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.
Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее...
©
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
х, коня да удаль азиата
Эх, коня да удаль азиата
Мне взамен чернильниц и бумаг, -
Как под гибким телом Азамата,
Подо мною взвился б
аргамак!
Как разбойник,
только без кинжала,
Покрестившись лихо на собор,
Мимо волн обводного канала
Поскакал бы я во весь опор!
Мимо окон Эдика и Глеба.
Мимо криков: "Это же - Рубцов!"
Не простой,
возвышенный,
в седле бы
Прискакал к тебе в конце концов!
Но, должно быть, просто и без смеха
Ты мне скажешь: - Боже упаси!
Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси? -
И, стыдясь за дикий свой поступок,
Словно богом свергнутый с небес,
Я отвечу буднично и глупо:
- Да, конечно, это не прогресс...
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Анна Баркова
Поэт, прозаик, эссеист.
Родилась в Иваново в семье сторожа гимназии. В 1919 году после окончания гимназии работала под руководством А.К. Воронского в газете “Рабочий край”, в которой были опубликованы ее первые заметки, очерки и стихи. Первый и, увы, единственный прижизненный поэтический сборник “Женщина” был издан в 1922 году в Петрограде с предисловием А. Луначарского писавшего: “Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы”. Конечно, А. Луначарский не Ю.Айхенвальд, Р. Якобсон, Г. Адамович и даже не К. Чуковский, но все же и не Фурцева с Демичевым в придачу, и к его оценке нельзя не прислушаться. Тем более, что сборник был замечен и оценен А. Блоком, В. Брюсовым, Б. Пастернаком. В том же году переезжает в Москву и работает в секретариате А. Луначарского. Ее стихи были включены в антологию “Русская поэзия ХХ века” выпущенную в 1925 году под редакцией И. Ежова и Е. Шамурина. Первый раз арестованная в 1934 году с перерывами провела в заключении в общей сложности 22 года (1934–1939, 1947-1956, 1957-1965), в промежутках - в ссылке: итого 30 лет. И все по одной и той же статье 58-10, АСА - антисоветская агитация. Реабилитирована была стараниями А. Твардовского в 1965 году. Но стихи ее не печатались “из-за недостатка в них оптимизма” (из редакторской рецензии).
Однако дух отважной женщины не был сломлен. Вот отрывок из письма семидесятилетней А. Барковой И. Хохлушкину: “… Я предаюсь дьяволу иронии, бесу противоречия, духу неверия. Но не думайте, что небо мне совершено чуждо. Простите за цитату, но могу повторить вслед за Гейне: “Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо”. И вот эта сомнительная, коварно-насмешливая сторона любого явления, любой веры, любого убеждения и принципа – это первое, что я вижу и чувствую и против чего настораживаюсь.
Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я – просто человек (подчеркнуто А. Барковой). И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой”.
И дальше в письме приводится едкое, горькое, но пророческое стихотворение 1927 года, естественно, неопубликованное.
Лишь в 1990 году в Иванове вышел второй сборник поэтессы, “Возвращение”, была опубликована крошечная заметка М. Дудина “В нее верили Блок и Пастернак…”, да в сборнике “Средь других имен” опубликовано три десятка страниц стихотворений. Публикации:
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Анна Баркова
Старуха
Нависла туча окаянная,
Что будет — град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
— Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря — не стерпеть.
— Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
Платьишко все на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.
1952
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно
Борис Чичибабин
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно...
Вот утро ткёт паук - смотри, не оборви...
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?
По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь - куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок -
и в этом ты права - раздаривать друзьям.
Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.
А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.
Какое счастье знать, что мне дано во имя
твоё в лесу твоём лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.
http://ruspoeti.ru/aut/chichibabin/15699/
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Проголосовало: 12 чел.
Серые глаза - рассвет,
Пароходная сирена,
Дождь, разлука, серый след
За винтом бегущей пены.
Черные глаза - жара,
В море сонных звезд скольженье,
И у борта до утра
Поцелуев отраженье.
Синие глаза - луна,
Вальса белое молчанье,
Ежедневная стена
Неизбежного прощанья.
Карие глаза - песок,
Осень, волчья степь, охота,
Скачка, вся на волосок
От паденья и полета.
Нет, я не судья для них,
Просто без суждений вздорных
Я четырежды должник
Синих, серых, карих, черных.
Как четыре стороны
Одного того же света,
Я люблю - в том нет вины -
Все четыре этих цвета.
Перевод - К. Симонова
Оригинал:
The Lovers` Litany
Eyes of grey -- a sodden quay,
Driving rain and falling tears,
As the steamer wears to sea
In a parting storm of cheers.
Sing, for Faith and Hope are high --
None so true as you and I --
Sing the Lovers` Litany:
«Love like ours can never die!"
Eyes of black -- a throbbing keel,
Milky foam to left and right;
Whispered converse near the wheel
In the brilliant tropic night.
Cross that rules the Southern Sky!
Stars that sweep and wheel and fly,
Hear the Lovers` Litany:
Love like ours can never die!"
Eyes of brown -- a dusy plain
Split and parched with heat of June,
Flying hoof and tightened rein,
Hearts that beat the old, old tune.
Side by side the horses fly,
Frame we now the old reply
Of the Lovers` Litany:
«Love like ours can never die!"
Eyes of blue -- the Simla Hills
Silvered with the moonlight hoar;
Pleading of the waltz that thrills,
Dies and echoes round Benmore.
«Mabel,» «Officers,» «Good-bye,"
Glamour, wine, and witchery --
On my soul`s sincerity,
«Love like ours can never die!"
Maidens of your charity,
Pity my most luckless state.
Four times Cipid`s debtor I --
Bankrupt in quadruplicate.
Yet, despite this evil case,
And a maiden showed me grace,
Four-and-forty times would I
Sing the Lovers` Litany:
«Love like ours can never die!"
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :1]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
«Silentium» Осип Мандельштам
Она еще не родилась,
Она и музыка и слово,
И потому всего живого
Ненарушаемая связь.
Спокойно дышат моря груди,
Но, как безумный, светел день,
И пены бледная сирень
В черно-лазоревом сосуде.
Да обретут мои уста
Первоначальную немоту,
Как кристаллическую ноту,
Что от рождения чиста!
Останься пеной, Афродита,
И слово в музыку вернись,
И сердце сердца устыдись,
С первоосновой жизни слито!
Анализ стихотворения Мандельштама «Silentium»
Стихотворение «Silentium» впервые было опубликовано в девятом номере знаменитого журнала «Аполлон» за 1910 год. Впоследствии Мандельштам включил его в свой дебютный сборник «Камень». По мнению большинства литературоведов, в этой книге соединяется «ребячество Верлена» с «суровостью Тютчева». Первая черта проявляется в легкости подачи тем. Вторая — в серьезности избранных для лирики мотивов. Слово Осип Эмильевич воспринимает в качестве камня. Поэт выступает в роли строителя, архитектора. На отношениях Мандельштама к Тютчеву стоит остановиться чуть подробнее. С творчеством великого предшественника гений века двадцатого был очень хорошо знаком. Многие стихотворения Осип Эмильевич знал наизусть, что отмечала в своих мемуарах его супруга. «Silentium» — явная отсылка к одноименному шедевру философской лирики Тютчева. Различие в названиях наблюдается только на уровне знаков препинания. У Федора Ивановича в конце заглавия поставлен восклицательный знак, у Осипа Эмильевича — ничего.
До сих пор ведутся споры, кто или что подразумевается под местоимением «она» в «Silentium» Мандельштама. Существует огромное количество версий, что для столь небольшого стихотворения — достаточно необычно. Один из вариантов — Осип Эмильевич вел речь о любви. Ключевой аргумент в пользу этого толкования — упоминание греческой богини Афродиты. По сей день ее образ остается едва ли не главным символом любви и красоты в мировой культуре. Следующий довод в пользу высказанной здесь версии — в произведении упомянута «первооснова жизни», что отсылает читателей к натурфилософии. Согласно ее положениям, Космос образуют две силы: Любовь как начало всеобщей связи и Вражда как начало разделения всего сущего. В качестве косвенного подтверждения может выступить другое стихотворение сборника «Камень» — «Бессонница. Гомер. Тугие паруса…». Его главный мотив не вызывает вопросов — однозначно любовь. У этого произведения несколько пересечений с «Silentium». В частности, речь идет об античной теме и упоминании моря.
Интересна строка «она и музыка и слово». Мандельштам считал поэзию родственной музыке. По его мнению, настоящему композитору всегда по пути с истинным стихотворцем. Если принять во внимание версию, что в «Silentium» говорится о любви, получается, столь сильное чувство способно вобрать в себя поэзию и музыку, породить и объединить их.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
«Чуть мерцает призрачная сцена…» Осип Мандельштам
Чуть мерцает призрачная сцена,
Хоры слабые теней,
Захлестнула шелком Мельпомена
Окна храмины своей.
Черным табором стоят кареты,
На дворе мороз трещит,
Все космато - люди и предметы,
И горячий снег хрустит.
Понемногу челядь разбирает
Шуб медвежьих вороха.
В суматохе бабочка летает.
Розу кутают в меха.
Модной пестряди кружки и мошки,
Театральный легкий жар,
А на улице мигают плошки
И тяжелый валит пар.
Кучера измаялись от крика,
И храпит и дышит тьма.
Ничего, голубка Эвридика,
Что у нас студеная зима.
Слаще пенья итальянской речи
Для меня родной язык,
Ибо в нем таинственно лепечет
Чужеземных арф родник.
Пахнет дымом бедная овчина,
От сугроба улица черна.
Из блаженного, певучего притина
К нам летит бессмертная весна.
Чтобы вечно ария звучала:
«Ты вернешься на зеленые луга», -
И живая ласточка упала
На горячие снега.
Анализ стихотворения Мандельштама «Чуть мерцает призрачная сцена…»
Осип Мандельштам в своем творчестве время от времени обращался к истории, и навеянные прошлым сюжеты ложились в основу его произведений. Так случилось и со стихотворением «Чуть мерцает призрачная сцена…», которое переносит читателей в середину 19 века. Написанное в 1920 году, оно очень точно воссоздает атмосферу старого Петербурга, словно бы сам поэт был очевидцем тех давних событий. Между тем, они наполнены трагизмом, ведь автор описывает гастроли знаменитой итальянской певицы Анджолины Бозио, которая в 1859 году с блеском выступила в Петербурге, однако простудилась в холодном театре и скончалась от воспаления легких. В самом стихотворении есть несколько намеков на этот нашумевший случай, однако Мандельштама интересует не столько смерть звезды, сколько ее творчество.
Воссоздавая по крупицам прошлое, поэт отмечает, что театральный Петербург не отличался аристократизмом. «Все космато – люди и предметы, и горячий снег скрипит». Возле здания театра выстроилась вереница черных карет, в которых топятся печки, а услужливые слуги прогревают на них медвежьи шубы, дожидаясь возвращения хозяев. Сами представители высшего общества «розу кутают в меха» и пробираются к свои ложам, рассчитывая насладиться пением заморской знаменитости. В это же время «на улице мигают плошки и тяжелый варил пар», а кучера уже сорвали глотки, отгоняя любопытных.
Действительно, приезд в холодный Петербург знаменитой итальянской дивы по своей значимости в то время мог быть приравнен к визиту в город на Неве особы царских кровей. Однако Мандельштам с присущей ему иронией отмечает: «Слаще пенья итальянской речи для меня родной язык». Он жалеет красавицу-итальянку, с которой северная русская столица обошлась так сурово и неласково. В Петербурге певица дала более 20 выступлений, блистательно исполнив партии в знаменитых итальянских операх. Последней ее героиней стала Виолетта Валерии из «Травиаты», которая в финале оперы умирает. Однако, изображая ее предсмертную агонию, Анджолина Бозио даже представить не могла, что скоро ее постигнет подобная участь.
Мандельштам нисколько не сочувствует героине своего произведения, считая, что ради искусства можно принести любую жертву. К тому же, нелепо умерев в далеком Петербурге, у себя на родине певица обрела бессмертие. «И живая ласточка упала на горячие снега», — отмечает поэт, подчеркивая, что каждому предопределена его судьба, и спорить с этим бессмысленно.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
«Мы живем под собою не чуя страны…» Осип Мандельштам
Мы живем, под собою не чуя страны,
Наши речи за десять шагов не слышны,
А где хватит на полразговорца,
Там припомнят кремлёвского горца.
Его толстые пальцы, как черви, жирны,
А слова, как пудовые гири, верны,
Тараканьи смеются усища,
И сияют его голенища.
А вокруг него сброд тонкошеих вождей,
Он играет услугами полулюдей.
Кто свистит, кто мяучит, кто хнычет,
Он один лишь бабачит и тычет,
Как подкову, кует за указом указ:
Кому в пах, кому в лоб, кому в бровь, кому в глаз.
Что ни казнь у него — то малина
И широкая грудь осетина.
Анализ стихотворения Мандельштама «Мы живем под собою не чуя страны…»
В ноябре 1933 года Мандельштам написал одно из самых известных стихотворений двадцатого столетия – «Горец» или «Кремлевский горец». Оно представляет собой эпиграмму на Сталина. Своего авторства поэт никогда в тайне не держал. Более того – Осип Эмильевич сам читал произведение многим друзьям, знакомым, родственникам, поэтому сейчас сложно сказать, кто на него написал донос – слишком широк круг возможных подозреваемых. Естественно, Мандельштам прекрасно понимал, что обнародование эпиграммы – истинное самоубийство. Соответственно, к скорому аресту он был готов. За ним пришли в мае 1934 года. За смелого поэта вступились Пастернак и Ахматова. Помогло ему ходатайство высокопоставленного партийного чиновника – Бухарина. Николай Иванович лично знал Мандельштама и с почтением относился к его творчеству. Благодаря поддержке со стороны Бухарина, Осипу Эмильевичу удалось избежать расстрела. Эпиграмма обернулась лишь ссылкой – сначала в город Чердынь, затем – в Воронеж. Будучи в изгнании, поэт сочинил «Оду», посвященную Сталину. Некоторые исследователи рассматривают ее в качестве попытки раскаяния, другие видят в ней скрытую и расчетливую иронию.
«Мы живем, под собою не чуя страны…» — отклик на страшную советскую действительность тридцатых годов. Мандельштам очень точно описывает приметы того времени. Огромное государство предпочитало молчать: «Наши речи за десять шагов не слышны…». За любое неугодное власти слово можно было попасть в лагеря или под расстрел. Атмосфера тотального страха царила в СССР. В эпиграмме дан портрет Сталина, чье имя скрыто под словосочетанием «кремлевский горец». Толстые пальцы вождя сравниваются с червями, его усы поэт называет тараканьими.
Намекает Мандельштам и на прошлое отца народов. Под словом «малина» подразумевается преступный жаргонизм. Здесь имеются в виду шесть отсидок Сталина, причем только одна из них была связана с его политической деятельностью, остальные – с разбоем. Неслучайно в конце стихотворения упоминается и «широкая грудь осетина». Существует версия, что предки будущего вождя имели осетинское происхождение.
Уделено внимание и окружению всесильного правителя. Приближенных Иосифа Виссарионовича Мандельштам именует полулюдьми, которые в его присутствии не способны говорить. Им остается лишь мяучить, хныкать и свистеть.
По мнению писателя Фазиля Искандера, Мандельштам избежал расстрела не столько благодаря помощи Бухарина, сколько из-за того, что Сталину пришлась по нраву его эпиграмма. Правитель увидел в стихотворении признание своего безграничного могущества. Кроме того, он вполне мог рассматривать произведение как акт капитуляции врагов. При таком восприятии толстые пальцы-черви и тараканьи усы особой роли не играли. Зачем обращать внимание на оскорбления, высказанные от лица недоброжелателей? Кремлевскому горцу, рожденному в бедной семье и добравшемуся до вершин власти, льстило то, каким страхом пропитаны строки «Мы живем, под собою не чуя страны…». Нравилось Сталину и довольно точное описание его всесилия. Весьма вероятно, что Иосифу Виссарионовичу пришлось по вкусу и карикатурное изображение ближайшего окружения. Если учитывать размышления Искандера, то не кажется такой загадочной резолюция вождя на деле Мандельштама: «Изолировать, но сохранить». По сути, Сталин принял вызов от поэта и начал с ним игру в кошки-мышки. Подобное общение с людьми творческими было свойственно Иосифу Виссарионовичу – вспомнить хотя бы историю его отношений с Булгаковым. Для Осипа Эмильевича игра эта завершилась трагически – в 1938 он вновь попал под арест, после чего умер на этапе под Владивостоком.
| | - Скрыть ответы 2 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
«Я ненавижу свет…» Осип Мандельштам
Я ненавижу свет
Однообразных звезд.
Здравствуй, мой дивный бред, —
Баши стрельчатый рост!
Кружевом, камень, будь,
И паутиной стань:
Неба пустую грудь
Тонкой иглою рань.
Будет и мой черед —
Чую размах крыла.
Так — но куда уйдет
Мысли живой стрела?
Или, свой путь и срок,
Я, исчерпав, вернусь:
Там — я любить не мог,
Здесь — я любить боюсь…
Анализ стихотворения Мандельштама «Я ненавижу свет…»
Сложный жизненный и творческий путь, который довелось пройти Осипу Мандельштаму, нашел отражение в его необычных произведениях. Стихи этого поэта раскрывают удивительно тонкий и хрупкий внутренний мир человека, который далеко не всегда считал нужным публично афишировать свои чувства. Будучи символистом, Мандельштам придерживался теории о том, что ничего в этом мире не происходит случайно, и любое событие имею не только свое значение, но и свою цену. Именно с этой позиции он рассматривал свое знакомство с семьей поэтессы Марины Цветаевой, к которой испытывал очень нежные и возвышенные чувства. В 1912 году, находясь под впечатлением от встречи с этой женщиной, Мандельштам написал стихотворение «Я ненавижу свет…».
Если трактовать его с точки зрения символизма, то одной из «однообразных звезд», свет которых так терпеть не может поэт, является Марина Цветаева. Ее стихи он воспринимает, как попытку вызова не только самому себе, но и современной литературе. При этом произведения Цветаевой кажутся Мандельштаму однотипными и как бы направленными внутрь души, содержимое которой, по мнению поэта, нельзя выворачивать наружу перед читателями.
Вместе с тем, Мандельштама одолевают весьма противоречивые чувства, так как Цветаева ему явно симпатизирует. Поэтому рождается строчка, которая показывает, в каком смятении пребывает поэт после поездки в Москву. «Здравствуй, мой давний бред – башни стрельчатой рост!», — пишет Мандельштам, намекая на то, Цветаева-поэт обладает не только литературным даром, но и готова отстаивать свои стихи, тем самым, возносясь ввысь, достигая тех горизонтов творчества, к которым Мандельштам и сам стремится. Он утешает себя обещаниями, пророча: «Будет и мой черед – чую размах крыла». Но при этом беспокоиться о том, куда же будет направлена «мысли живой стрела», и сможет ли она принести пользу другим.
Затрагивая тему вечности, Мандельштам отмечает, что каждый человек проходит свой путь и всегда возвращается к истокам – тому месту, которое принято именовать загробным миром. Там нет добра и зла, ненависти и любви, о чем упоминает поэт. Но именно в иной реальности каждому из нас открывается истина, которая недоступна в привычном мире. Поэтому, анализируя свои чувства к Цветаевой, Мандельштам отмечает: «Там – я любить не мог, здесь – я любить боюсь». Действительно, отношения этих двух людей так и не смогли перерасти на полноценный роман, хотя оба пота испытывали удивительное душевное родство и понимали друг друга даже тогда, когда между ними не было произнесено ни единого слова.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
«Невыразимая печаль» Осип Мандельштам
Невыразимая печаль
Открыла два огромных глаза,
Цветочная проснулась ваза
И выплеснула свой хрусталь.
Вся комната напоена
Истомой — сладкое лекарство!
Такое маленькое царство
Так много поглотило сна.
Немного красного вина,
Немного солнечного мая —
И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
Анализ стихотворения Мандельштама «Невыразимая печаль»
В 1913 году в свет вышло первое издание дебютной книги Мандельштама «Камень», в которой нашли отражение творческие поиски молодого поэта, его опыты в области символизма и акмеизма. Наибольшее влияние на раннюю лирику оказали два гения — Тютчев и Верлен. От первого Осип Эмильевич позаимствовал некоторые темы. От второго — легкость формы.
Зачастую при анализе первого периода творчества Мандельштама литературоведы не учитывают один весьма важный факт — молодой стихотворец страдал сразу от двух болезней: стенокардии и астмы. Ситуация сложилась довольно опасная, существовало даже некое предсказание близкой смерти Осипа Эмильевича. Она сильно пугала поэта. Мандельштам боялся, что тело умрет, при этом не успеет свершиться «подвиг души». Недуг породил ощущение хрупкости бытия. В любое мгновение мир может покачнуться и разбиться, что нашло отражение в стихотворении 1909 года «Невыразимая печаль». Мотив хрупкости появляется в первой строфе: ваза выплескивает свой хрусталь. Во втором четверостишии комната предстает целым миром — маленьким царством, которое одновременно замкнуто и безгранично. В финале стихотворения тема хрупкости возвращается. Описанный ранее мир, словно бисквит, может быть разрушен с помощью тончайших пальчиков. Кому они принадлежат — судьбе, богу, человеку? В данном случае не столь важно, пока есть возможность наслаждаться «красным вином» и «солнечным маем». Кстати, даже у болезни имеется своеобразное преимущество — она способна расширить зрение: «Невыразимая печаль открыла два огромных глаза…».
Иногда Мандельштама обвиняют в косноязычии. Обратите внимание на последние две строки стихотворения «Невыразимая печаль»:
…И, тоненький бисквит ломая,
Тончайших пальцев белизна.
Здесь налицо неправильное с точки зрения правил русского языка употребление деепричастного оборота. Ну, как в качестве исполнителя какого-либо действия может выступать белизна? А у Мандельштама она ломает тоненький бисквит. Чуткого читателя пленяет именно неправильность, заключенная в придуманном Осипом Эмильевичем образе. Сходная мысль встречается у Николая Гумилева, друга Мандельштама и его соратника по «Цеху поэтов». Он писал, что стихотворение «должно быть безукоризненно даже до неправильности», так как индивидуальность произведению придают лишь осознанные отступления от общепринятых правил.
Литературовед и филолог Михаил Гаспаров «Невыразимую печаль» связывал с другой ранней лирической зарисовкой Мандельштама — «В просторах сумеречной залы…». В ней предстает пустая комната с высокими вазами на столе. В них — лилии, раскрытыми цветами будто просящие вина. Сравните с картиной, изображенной в рассматриваемом нами стихотворении, — букет в вазе, глоток вина, тоненький бисквит.
«Невыразимая печаль» — великолепный образец импрессионистического творчества Мандельштама. Не обошлось здесь без влияния Поля Верлена. Он считается первым в мировой литературе поэтом-импрессионистом, своей лирикой обозначившим переход от романтизма к символизму. «Чистое наблюдение», лежащее в основе нового направления в искусстве, означало отказ от идеи в творчестве, законченности, обобщенности. Изображалось каждое мгновение. Место мысли заняло восприятие, рассудок заменил инстинкт. Соответственно, произошел отказ от истории, сюжета. «Невыразимая печаль» — прекрасная импрессионистическая зарисовка, образы которой каждый читатель может толковать по-своему в зависимости от собственного жизненного опыта, восприятия искусства и действительности.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Автор: Виктория Альварес
Оригинальное название: Tu nombre después de la lluvia
Название на русском: Твое имя после дождя
Переводчик: Мария Сандовал
Редактор: Наталья Ульянова
Глава 5
Четыре кольца из синей керамики. Тяжелый браслет из золота, лазурита, кварца и бирюзы, украшенный скарабеем. Изысканный футляр в форме гроба, содержащий бережно свернутую длинную прядь волос принцессы Мересаменти. Три маленькие деревянные ушебти [1], покрытые иероглифами. При свечах они сияли так, что казались сделанными из золота.
Лайнел Леннокс ощутил, что галстук завязан туже, чем обычно. Пока Теодор Дэвис с своими людьми хлопотал вокруг него, обеспокоенный его раной, Лайнел без проблем припрятал среди своих личных вещей все эти артефакты из покрова Мересаменти. Теперь же, разложив сокровища на великолепном столике из каобы [2], расположенном в библиотеке графа Ньюберрийского, спрашивал себя, как же он мог зайти так далеко! Он даже думать не хотел о том, что его ждет, когда археологи обнаружат пропажу.
Выражение лица старого аристократа, напротив, было далеко от раскаяния. Он взял в руки один из артефактов.
— Это золотой инкрустированный чехол, — пояснил Лайнел. Он стоял скрестив руки, пытаясь внушить уверенность самому себе. — Он предназначен для хранения ароматических растираний, вероятнее всего, самой Мересаменти. Открыв его, вы почувствуете, что он все еще хранит легкий аромат смолы.
Граф не обратил внимания на его слова. Он поправил очки на тонком носу и поднес сокровище поближе к лицу, чтобы внимательно рассмотреть.
— Он украшен изображением сидящей женщины, — прокомментировал граф.
— Великая царская супруга [3], — подтвердил Лайнел. — возможно, речь идет о Нефертити, так как ее дочь, Мересаменти, никогда не взошла на трон. Возможно, эта вещица принадлежала к амарнскому периоду [4]. В верхней части крышки просматривается солнечный диск Атона [5], лучи которого достигают рук...
— Обычная побрякушка, — прервал его граф, возвращая вещь на стол. — Женский каприз, которых может быть сотни в любом музее.
Лорд Арчибальд Уэстбэри, наследный граф Ньюберрийский, фыркнул, что могло быть расценено как улыбка, хотя выражение его лица было далеким от доброжелательного. Он выглядел безупречно в своей твидовой тройке, белой рубашке с накрахмаленным воротничком и галстуке Ascot из бледно-серого шелка. Сидя подле своего отца, он рассматривал принесенные Лайнелом артефакты, с не меньшим, чем у отца, недовольством. Оба были очень похожи между собой: бледные лица, серые глаза и, в случае Арчибальда, у которого все еще были волосы, большое количество бриллиантина, что совсем не добавляло привлекательности.
Лайнелу никогда не нравился этот петух, мнящий себя выше других только потому, что посещал Сент Джеймс [6] каждый сезон, но Уэстбери пообещали заплатить ему более чем хорошо, если он согласится на них поработать в Долине Цариц. Тем не менее, Лайнел чувствовал себя не в своей тарелке во время своих визитов. Огромная библиотека, в которой они встречались, казалось, была создана для подавления. Повсюду был расставлен антиквариат и у Лайнела дух захватывало при мысли о том, сколько все это могло бы стоить на черном рынке. На его взгляд опытного эксперта, почти все они были приобретены нелегально. В скольких коллекциях могла быть каменная голова одного из царей Ветхого Завета, которую французские революционеры сбросили с фасада Собора Парижской Богоматери в 1893 году [7]?
— Мистер Леннокс, признаться, ваш сегодняшний визит неприятно меня удивил, — промолвил лорд Арчибальд, вертя в руках одну из деревянных ушебти, как если бы это были карманные часы и он раздумывал купить их или нет. — Когда вы сообщили о своем прибытии в Оксфорд и желании непременно с нами встретиться, то мы предположили, что вы привезли из Египта нечто невообразимое. И это все, что вы можете нам предложить?
— А это что? — вдруг спросил граф Ньюберрийский, с трудом наклоняясь к столу и беря в руки один из предметов, завернутых в лён. Лайнелу показалось, что он услышал, как хрустят его суставы. — Похоже на какую-то коробку...
— В форме коптского креста, — подхватил лорд Арчибальд. — Ключ жизни.
Оба приблизили свои длинные носы к артефакту, чтобы получше рассмотреть.
— Несомненно, это анх. Египетский символ бессмертия…
— И все мы отлично знаем, что это означает, — продолжил лорд Арчибальд, словно не слышал слов Лайнела. — Коробки в форме анха использовали для хранения зеркал.
Помолчав несколько секунд, его отец открыл ее и даже бровью не повел, увидев, что она пуста. У Лайнела пересохло во рту.
— Смею предположить, что до вас дошли слухи о том, что произошло...
— Разумеется, мистер Леннокс. Мы подозревали, что может случиться нечто подобное, но не хотели так быстро отказываться от зеркала. До тех пор, пока вы не подтвердите факт его существования.
— У вас его отобрали? — спросил вполголоса граф. — Курнские воры?
Лайнел кивнул. Казалось, рана на плече запульсировала с новой силой под бинтами.
— Должно быть, их было много, чтобы противостоять солдатам Дэвиса и вам.
— Целая орава, — подтвердил Лайнел, сцепив руки за спиной. — Вы оба знаете, что я уже не раз попадал в переделку, но никогда еще я не сталкивался ни с чем подобным. На меня словно напало целое племя!
Уэстбери так долго смотрели на него, что у Лайнела защипало в глазах. Впервые ему пришло в голову, что он недооценил своих “работодателей”. Он думал, что будет нетрудно удовлетворить их запросы. Что горсти безделушек с раскопок Дэвиса будет достаточно для выполнения своих обязательств. Но, встретившись с заказчиками взглядом, Лайнел понял, что сильно ошибался. Граф Ньюберрийский со вздохом снял очки.
— На подобное происшествие мы не рассчитывали, мистер Леннокс. Я не солгу, если скажу, что разочарован. Очень разочарован. А ведь мне вас рекомендовали. Мы полагали, что ваша осторожность сослужит нам хорошую службу, — граф махнул рукой в сторону артефактов. — Но внезапно мы узнаем, что вы не только не привезли нам зеркало Мересаменти, но и умудрились потерять его навсегда. И что нам теперь со всем этим делать?
— Но я не виноват, милорд! — попытался защититься Лайнел. — Я не мог знать о том, что эти головорезы нападут именно тогда, когда я нашел зеркало!
— Но вы могли это предотвратить, — вступил в разговор лорд Арчибальд.
— В меня стреляли. Попали в плечо, а могли попасть парой сантиметров ниже. И тогда никто уже не смог бы украсть для вас даже этого.
Лайнел почувствовал, что краснеет от бешенства. Лорд Арчибальд проследовал к одному из больших окон библиотеки, откуда можно было различить шпили близлежащих колледжей.
— В конце концов, нет смысла ходить вокруг да около. Вы не принесли нам то, что мы просили, стало быть оплата тоже будет иной.
Это было именно то, чего так опасался Лайнел с момента возвращения в Оксфорд.
— Разумеется, мы покроем ваши расходы на питание и проживание, — продолжил графский сын, не оборачиваясь. — А также расходы на лечение, которое, к счастью, обещает быть недолгим. Похоже, ваше ранение не очень опасно, так что вы вскоре сможете продолжить свое занятие.
— А, может, и подождем, — сказал граф Ньюберрийский, нахмурившись, — пока те немногие сокровища, которые еще остаются скрытыми в недрах земли по всему миру, не окажутся в руках пары бродяг, которые избавятся от них за горсть пиастров.
— У меня в голове не укладывается, насколько вы оба циничны, — грубый выпад Лайнела заставил Уэстбери снова посмотреть на него, на этот раз с некоторым презрением. Лайнел оперся дрожащими руками об стол.
— Вы устроили весь этот цирк с покровительством, даете Дэвису просто неприличную сумму для раскопок в Долине цариц, просите, чтобы я втерся в доверие к археологам, которых вы же сами наняли, и положил вам в руки артефакты, которые вы нелегально хотите оставить себе… И теперь у вас хватает наглости утверждать, что я плохо работаю только потому, что меня чуть не убили по вашей же вине?
— Хватит драматизировать, мистер Леннокс. Вы были бы не первым иностранцем, убитым в Египте от рук шайки голодранцев. Через неделю цивилизованный мир забудет о ваших приключениях. А пока, конечно, вы герой!
— Вам следовало быть нам благодарным, — согласился с сыном граф. — Это позволит вам отныне увеличить количество клиентов в будущем. Да мы вам одолжение сделали.
— Говоря откровенно, вы слишком задели мои моральные принципы.
Граф Ньюберрийский приподнял брови и фыркнул.
— Не понимаю, как мы могли надеяться, что из этого получится что-нибудь путное. — сказал он почти с отвращением в голосе. — Какой прок от простого расхитителя гробниц.
— Может я и расхититель гробниц, — ответил Лайнел, — но, я вас уверяю, что совсем не прост. Вам следовало бы хорошенько подумать, прежде чем принимать решение.
— Вы нам угрожаете? — почти улыбнулся граф. — Такой плебей как вы?
— Если вы воспринимаете как угрозу мои связи с редакциями четырех оксфордских газет и полудюжиной частных коллекционеров, которым ничего не стоит обнародовать ваши махинации, то да, господа, я вам угрожаю.
Улыбка сошла с губ графа. Он взял было очки, чтобы протереть платком, но, услышав последние слова, замер словно статуя. Казалось, что его глаза метали молнии, когда он произнес:
— Осторожно со словами. Они могут дорого вам стоить, Леннокс.
— Да вы что! — воскликнул Лайнел. — Наверное, я должен задрожать от страха, милорд! Особенно, если угрозы исходят от такого человека, как вы! Сколько, интересно, вы продержитесь, копаясь в пустыне при сорока градусах в тени даже зимой?
— А это не моя проблема. Я занимаюсь коллекционированием, а не копанием.
— И еще много чем, впрочем, без особого успеха…
Легкий румянец окрасил щеки лорда Арчибальда. Лайнел направился в сторону двери. Не было смысла оставаться дальше в библиотеке.
— Оставьте себе побрякушки своей любимой принцессы, если у вас еще осталась какая-нибудь свободная витрина. Интересно, когда команда Дэвиса обнаружит что произошло с покровом. Я уверен, что успею съездить домой за документом, который вы, к счастью для меня, оба подписали, заключая со мной соглашение.
— Леннокс! — почти закричал графский сын. Он покраснел еще больше и, направляясь от окна к двери, чуть не перевернул стол и кресло, попавшиеся ему по дороге. — Не смейте нам угрожать! Если наше имя появится в газетах…
— Лорд Арчибальд, вы меня разочаровываете. Вам следовало бы уже привыкнуть к упоминанию в газетах. Только этим утром ваше имя и вашего достопочтенного отца появилось в трех самых тиражируемых газетах города. Должен вас поздравить: вы потрясающе выглядите на картине “Саломея”, которую написала мисс Вероника Куиллс.
Лорд Арчибальд застыл посреди ковра, в то время как его отец недоверчиво переводил взгляд то на него, то на Лайнела.
— Хотя, — добавил молодой человек прежде, чем покинуть усадьбу, — должен признать, что Вероника была к вам милосердна — в реальности у вас не так много волос.
Десятью секундами позже, под пристальными взглядами слуг Уэстбери, наблюдавших за его уходом и встревоженных звуками ссоры из библиотеки, Лайнел прошел к кованным деревянным воротам у входа в имение. Он сам открыл ворота, вышел на улицу и быстро зашагал по Сент Эльдейтс, оставляя позади мрачные окрестности колледжа Крайст Чёрч [8], которые терялись по другую сторону ограды в надвигающихся сумерках. Лайнел был так зол, что даже не смотрел куда идет.
Этот мир аристократов, билетов в оперу, лошадиных бегов в Аскот [9] и приемов в Сент Джеймсе был так далек от социальной среды Лайнела, что он даже не завидовал лорду Арчибальду Уэстбери. Ему никогда не приходило в голову стыдиться своего скромного происхождения. Для Лайнела главным достоинством человека были его личные достижения, а не то где он родился. “В конце концов, выживают сильнейшие,” — повторял про себя Лайнел тем вечером, пробираясь через толпу, наводнившую Хай стрит. “Если в будущем мир изменится, такому хлыщу как лорд Арчибальд будет нечем прикрыться и он получит по заслугам.”
Лайнел унесся мыслями в далекое прошлое. Его отец, шотландский рабочий, эмигрировал в Италию попытать счастья и женился на неаполитанке, которую выпивка свела в могилу через несколько месяцев после рождения сына. Мужчине ничего не оставалось, как самостоятельно взять на себя заботу о ребенке. Лайнел обожал отца и почувствовал себя самым счастливым человеком на свете, когда тот разрешил ему помогать каждый раз, когда его нанимали копать захоронения древней Этрурии [10]. Именно от отца Лайнел научился понимать тайны, скрывающиеся в недрах земли, в каждой песчинке, которая ускользала от взгляда обывателя. Ни один из них не был археологом, но их практический опыт мог дать фору многим титулованным выпускникам университетов.
К сожалению, то благословенное время не продлилось долго. Когда Лайнелу исполнилось 16 лет и он вместе с отцом копали маленький некрополь близ Чивитавеккьи [11], эпидемия холеры унесла за собой жизни почти всего населения, прихватив также итальянского археолога и его рабочих, среди которых был отец Лайнела. Леннокс так никогда и не узнал что стало с телом отца, скорее всего, вместе с остальными бросили в общую могилу, вырытую на территории больницы. Лайнел так никогда и не посмел убедится в этом лично.
С тех пор Лайнелу пришлось научится выживать самостоятельно, он брался за любую работу, даже не совсем честную, храня в памяти свое единственное достояние — безвозвратно утерянное счастливое детство. Именно поэтому Лайнел старался прожить каждый день так, как-будто он последний, наслаждался каждой каплей дождя, упавшей ему на лицо, каждым приемом пищи и каждой женщиной, посещавшей его в скромной съемной комнате в переулке Св. Елены.
В глубине души, причем Лайнел никогда в этом не признается, даже самому себе, он так боялся смерти, что единственное, ради чего он мог рисковать жизнью, так это завоеванные им территории. Он сделал это, забирая у Мересаменти ее самую большую ценность. Он шел к этому два года, ведомый тайной, о которой никому не мог рассказать, иначе его сочли бы безумцем.
Фигура в черном с темными глазами, которая однажды уже повстречалась ему на пути и палец на спусковом крючке. Воспоминания о последнем происшествии в Долине цариц все еще терзали его, пока он шел, оставляя позади освещенные окна Ол Соулс колледжа [12], поворачивая по улице, огибающей Рэдклифф. Молодой человек миновал открытые пространства самых именитых колледжей Оксфорда и свернул в такой узкий переулок, что был вынужден идти почти боком, задевая отсыревшие кирпичные стены. Переулок Св. Елены, так называлась эта улочка, которой не было ни на одной карте Оксфорда. Она была столь глухой и зловещей, что жители прозвали ее Адским переулком. Лайнел с усмешкой подумал, что у графа Ньюберрийского и его сына волосы встали бы дыбом, если бы им когда-либо пришлось наведаться в эту часть города, столь далекую от привычных им кварталов.
Он не хотел признавать, но на каждом повороте столько знакомой улицы, его сердце начинало биться чаще. Когда он смотрел на нищих, которые стояли вдоль улицы, подпирая спиной расслаивающиеся от сырости стены, с потерянным взглядом и зловонным дыханием, то почти боялся снова встретиться взглядом с парой черных глаз, которые пристально смотрели на него сквозь складки платка. Лайнел был в таком смятении, что даже не обращал внимание на вонь, доносившуюся из подворотен, хотя обычно, проходя по эти закоулкам, он зажимал нос рукой.
“Я становлюсь параноиком,” — подумал Лайнел, встряхнув головой. Он завернул за последний угол, отделявший его от дома… и замер, увидев, что кто-то дожидается его на обшарпанной лестнице. Лайнел с трудом сдержал вздох облегчения, поняв, что ожидала его вовсе не сводившая с ума фигура в черном. Потрескавшиеся стеклянные фонари, освещавшие Адский переулок, позволили ему узнать Веронику Куиллс. Она выглядела очень занятой кормлением с руки ворона, который часто сопровождал ее во время прогулок по городу, так что у Лайнела было время прийти в себя и подготовиться к встрече.
Веронике всегда могла заставить его улыбнуться, даже когда ей удавалось одеться более-менее согласно приличиям. Было привычным видеть ее в юбках, совершенно не сочетающимися с блузками, она комбинировала цвета самым экстравагантным образом и никогда не обращала внимания на детали, которые так важны для девушек ее возраста. Она была эксцентрична не только в одежде, но и в мыслях, а этим вечером выглядела особенно нескладно. Она надела длинную темно-синюю юбку (на ней была всего лишь одна капелька краски, что было большим достижением для Вероники), длинное пальто военного покроя, которое делало ее похожей на героиню Трильби [13], ярой поклонницей которой являлась девушка. Ворон Свенгали мог бы поручиться за это. Маленькая ермолка совершенно не сочеталась с пальто, но хотя бы помогала удержать на месте непокорную гриву вьющихся волос, которая обычно удерживалась при помощи любого платка или цветной ленты, попадавшихся под руку. Лайнел свистнул, чтобы привлечь внимание Вероники. Пухлые губки изогнулись в улыбке, когда девушка увидела вышедшего из тени Лайнела.
— По-моему, это не самое подходящее место для добропорядочной девушки, — Лайнел остановился напротив Вероники, что заставило Свенгали отлететь в сторону, роняя крошки — еще пару лет назад они объявили друг другу войну. — Боже мой, каждый раз, когда тебя вижу, твои волосы все длиннее и прекраснее.
— А ты с каждым разом все менее учтив с дамами, — отшутилась Вероника, падая в его объятия. — Поверить не могу, что ты уже вернулся!
Она обхватила руками его лицо и запечатлела звонкий поцелуй в губы. Лайнел порадовался, что поблизости нет профессора Куиллса. Им с Вероникой приходилось изобретать множество уловок, чтобы никто не догадался об их отношениях. Им пришлось поклясться Александру в том, что между ними нет романтических отношений и профессор успокоился. Если честно, то они его и не обманывали.
— Давно ждешь? — спросил Лайнел, когда они, наконец, разомкнули объятия.
— Часа два, может, три, — Вероника скорчила рожицу. — Но для меня это не проблема. Я принесла с собой блокнот, чтобы было чем заняться. Так что день не прошел зря. Я уже знаю о перестрелке…
Лайнел хмыкнул: новости распространяются со скоростью ветра. Он пошарил в карманах в поисках ключа от дома. Свенгали прыгнул с одного водостока на другой и, в конце концов, устроился на навесе здания с видом горгульи.
— Ты не собирался мне об этом рассказывать? — спросила девушка с недовольством. — Тебе не приходило в голову, что мой дядя и я беспокоимся о тебе?
— Вероника, я в городе всего один день. Мне надо было заняться неотложными делами и ты это прекрасно знаешь, — сказал Лайнел, открывая дверь и пропуская девушку вперед. — Более того, я был уверен, что увижу тебя здесь.
— Вечно ты недооцениваешь серьезность ситуации, — снова улыбаясь заключила Вероника.
Она пошла вперед Лайнела вверх по лестнице на первый этаж. Он шел следом не в силах отвести взгляд от так хорошо знакомого тела, миниатюрного, как у рано созревшей девочки. Открыв дверь жилища — маленькой комнаты, в которой помещались лишь кровать, шкаф и стул со сломанной ножкой, Вероника расстегнула пуговицы шинели и позволила ему упасть на пол. Затем, подошла к Лайнелу и проделала тоже самое с его пиджаком, а потом и с жилетом.
— Ого! Похоже, ты действительно по мне скучала. Вот что я называю “перейти прямо к сути вопроса”...
— Не будь идиотом, — рассмеялась Вероника — Я только хотела собственными глазами взглянуть на то, что с тобой сделали эти головорезы. Я слышала столько версий, что уже не знаю чему верить.
Она заставила его сеть на край кровати, на которой лежал лишь мягкий тюфяк. Ее ничуть не волновала скудная обстановка его комнаты и это было одной из тех черт Вероники, которые так привлекали Лайнела. Ей было все равно где жить — в роскошном доме дяди со всеми удобствами, или же в этой темной комнате с разводами на стенах, в которой она провела немало времени с тех пор, как они познакомились два года назад в Эшмоленском музее. С того момента она стала его лучшей подругой и любовницей, не говоря уже о том, что она была превосходной союзницей.
Он молча наблюдал за ней, пока она расстегивала пуговицы на рубашке, чтобы проверить его повязку. Вероника сняла ермолку и тяжелая копна каштановых волос щекотала Лайнелу плечо и грудь. Он не ошибся — волосы Вероники стали еще длиннее и, казалось, жили своей собственной жизнью.
— Эта шалость могла дорого тебе обойтись, — сказала девушка пару минут спустя.
— Шалость? Ты серьезно можешь назвать “шалостью” перестрелку, которая чуть не стоила мне жизни?
— Не строй из себя жертву, Лайнел. Меня не обманешь. Если тебя и ранили в Египте, то только потому, что ты сам лез на рожон, как ты всегда это делаешь, влезая в дела, которые тебя совсем не касаются. Что на самом деле произошло в Долине цариц?
Отступать было некуда, да и не было смысла что-то скрывать от Вероники. Лайнелу ничего не оставалось, как рассказать все как есть. Слушая его рассказ, Вероника снимала старые бинты с пятнами запекшейся крови и накладывала новые, взятые в импровизированной аптечке, которую Лайнел держал на подоконнике. Вероника внимала ему и не смогла сдержать улыбку, услышав, как с каждым разом увеличивается количество курнских головорезов.
— Получается, что кто-то ждал пока ты не достанешь зеркало Мересаменти из его многовекового укрытия, чтобы атаковать. То, что они не сделали этого раньше, означает, что они понятия не имели где оно спрятано. Если бы не мой дядюшка и его вера в то, что в самых фантастических легендах есть зерно истины, открывающее его местонахождение, зеркало по прежнему оставалось бы утерянным. Археологи мистера Дэвиса никогда бы его не нашли. По правде говоря, это серьезный урон для нашей газеты.
— Не сыпь мне соль на рану, — подал голос Лайнел. — И я имею ввиду вовсе не плечо. Более того, думаю, что я не единственный, который повел себя как идиот.
— Что ты имеешь ввиду? — продолжила расспросы Вероника, накладывая свежую повязку.
Лайнел закусил губу. У него искры из глаз сыпались, когда хоть что-то касалось его раны. Когда уже, черт возьми, она затянется?
— Лорд Арчибальд. Сам лорд Арчибальд. О чем ты, черт побери, думала?
Вероника хихикнула. Она поправила пару прядей волос, упавших на лицо, тем самым открывая пару пятнышек краски на виске.
— Все мы ошибаемся, — согласилась она. — И ты отлично это знаешь…
— У моих ошибок нет таких волос, словно на них вылили кувшин с маслом.
— Конечно нет. У твоих ошибок большая грудь и маленький мозг. И любопытная привычка хныкать у тебя под дверью, поняв, что они тебе надоели.
— Это неправда, дорогая. У тебя потрясающая грудь, при этом твой ум даст сто очков вперед многим мужчинам из тех, что я знал, жизнь моя. Полагаю, что ты — исключение, подтверждающее правило, — он нахально положил руки на округлости Вероники, маячившие перед ним все время, пока она его лечила. Девушка рассмеялась. — Нет, правда, что ты нашла в этом ничтожестве?
— Я заблуждалась насчет него. Если хочешь, назови меня романтичной, но было время, когда я спрашивала себя — нет ли в Арчибальде чего-то от байроновского героя? Я пришла в восторг от того, что один недостаток может превратить скучного мужчину в прекрасный образец порочности. Разве я могла остаться равнодушной?
— По мне, так он больше похож на образец глупости и тщеславия.
— Но однажды ночью, я обнаружила его в опиумной курительной на задворках, в которую меня пригласили коллеги, чтобы я познакомилась “с богемной жизнью города,” — рассказывала Вероника, манипулируя ножницами, чтобы обрезать бинт, который только что обернула вокруг плеча, — и там был лорд Арчибальд, валяющийся на лоскутном одеяле в трансе. Ты можешь представить его себе в таком виде?
“Если честно — нет,” — вынужден был признать себе удивленный Лайнел. Жаль, что он не знал об этом, до встречи с графом Нюберрийским и его наследником. Старый маразматик умер бы от ужаса, узнав об этом.
— Я всего лишь хотела поразвлечься, но Арчибальд видел это по-другому. Пришлось разъяснить ему, что наши отношения — это не более чем приятное времяпрепровождение и это ему совсем не понравилось. Так что я решила компенсировать ему моральный ущерб, превратив его в одну из моих моделей, не спросив у него на это разрешения...
Вероника снова рассмеялась, подошла к окну и задернула занавески. Когда свет фонарей, освещавших Адский переулок, перестал проникать сквозь мутное стекло, комната погрузилась во мрак.
— Но я совсем об этом не жалею, — заверила она и, глядя в глаза Лайнелу, добавила — Мне же надо было чем-то себя развлечь, пока ты оставил меня без внимания…
Лайнел даже не дал ей закончить. Он встал, заключил ее в объятия и снова упал на кровать, увлекая за собой смеющуюся и лягающуюся Веронику, которая малоубедительно изображала бурное сопротивление. Он лег на нее, удерживая запястья девушки над головой, и увидел в ее глазах желание, ничуть не уступавшее его собственному. Не было необходимости в словах: оба слишком соскучились, чтобы тратить время на разговоры. Губы Лайнела не спеша прошлись по шее Вероники. Он не мог скрыть довольную улыбку, почувствовав, что тело девушки выгнулось ему на встречу, требуя продолжения.
— Подожди минутку, я кое-что вспомнила, — вдруг услышал он. Вероника приподнялась на локтях и Лайнелу пришлось на нее посмотреть.
— Мой дядя попросил, чтобы я тебе кое-что передала. Хочет встретится сегодня днем с тобой, Августом и Оливером там же, где и всегда.
— Мне уже не хватало новостей от него, — пробормотал Лайнел и склонил голову, возвращаясь к декольте.
— Судя потому, что он сказал, дело касается чего-то очень важного. Он попросил меня лично запретить тебе увильнуть. Кажется, для “Dreaming Spires” это может…
— Да плевать я хотел на то, что может произойти с “Dreaming Spires” сегодня. Я слишком долго ждал, — он откинул ее снова на постель, прижал покрепче и накрыл ее губы своими. — Сегодня я не хочу больше ни о чем думать.
Его последней четкой мыслью была о его ране. Впрочем, жар, который оставила пуля в его плече, вскоре уступила жару совсем иного рода, который нравился Лайнелу гораздо больше. Во всяком случае именно этого хотел молодой человек, прижимаясь к Веронике, ненавидя себя за нежелание признаться в том, насколько сильно завладел им страх....
——————————————
[1] Ушебти — специальные фигурки, изображающие человека, как правило со скрещенными на груди руками, либо с какими-нибудь орудиями труда. Необходимы они были для того, чтобы выполнять различную работу в загробном мире вместо хозяина. Изготовлялись ушебти обычно из дерева или мягкого камня — алебастра и стеатита.
[2] Каоба — красное дерево.
[3] Великая царская супруга, Великая царица или Главная жена царя — титул главной царицы в окружении фараона в Древнем Египте.
[4] амарнский период — На шестом году царствования Аменхотеп IV, изменивший своё имя на Эхнатон (Полезный Атону), покинул враждебные ему Фивы и основал на восточном берегу Нила новую столицу Ахетатон (Горизонт Атона), в местности, ныне называемой Амарна. Яркий, но недолгий период царствования фараона-реформатора принято условно обозначать как «амарнский период», а в искусстве — как амарнский стиль.
[5] Атон — В XIV в. до н. э. фараон Аменхотеп IV провёл религиозную реформу, оказавшую существенное влияние на искусство Нового царства. Стремясь ослабить власть жрецов и укрепить свою собственную, фараон запретил все многочисленные старые культы. Единственным и истинным богом был провозглашён Атон — само сияющее на небе солнце. Носитель великой животворной силы, Атон изображался в виде диска с исходящими от него лучами, которые завершались знаком жизни — анхам (крестом с петлёй в верхней части), и воспевался в ликующем гимне: «Утром ты озаряешь землю, прогоняешь мрак. посылаешь лучи света... Вся земля принимается за работу, деревья и травы зеленеют, птицы летают в своих болотах, крылья их величают дух твой... всё живёт, когда ты смотришь на нас...».
[6] Сент-Джеймсский дворец (англ. St. James’s Palace) — один из старейших в Лондоне. Находится на улице Пэлл-Мэлл к северу от одноимённого парка. Построен на месте средневекового лепрозория св. Иакова (Джеймса) из красного кирпича как вторая столичная резиденция Генриха VIII.
[7] Во время Французской революции собор Парижской Богоматери прекратил выполнять функции религиозного сооружения; якобинский Конвент объявил, что «все эмблемы всех царств должны быть стёрты с лица земли». Отдельный приказ Робеспьера предписывал обезглавить каменных царей из Ветхого Завета с фасада собора. Головы иудейских царей нашлись только в 1978 году во время ремонта в подвале Французского банка внешней торговли. К тому времени вновь освящённый и реставрированный в XIX веке собор уже украшали копии осквернённых статуй, поэтому найденные оригиналы представлены в музее Клюни.
[8] Крайст Чёрч — один из самых крупных аристократических колледжей Оксфордского университета. Основан в 1525 году кардиналом Томасом Уолси.
[9] Ипподром Аскот — один из самых известных ипподромов в Великобритании. Он расположен в маленьком одноименном городке.
[10] Этрурия (лат. Etruria, Hetruria) — северо-западная область древней Италии, граничившая на севере с Лигурией, Галлией и землей венетов, на востоке — с Умбрией по реке Тибр, на юго-западе — с Лациумом; западную границу её составляло названное по имени жителей страны — тирренов — Тирренское, или Тусское, море.
[11] Чивитаве́ккья — город в центральной Италии на Тирренском море. Находится в области Лацио в провинции Рим, в 80 километрах к северо-западу от столицы. Город является морским портом Рима.
[12] Колледж Всех Душ — официальное название Староста и Коллегия Душ всех Праведных Людей, усопших в Университете Оксфорда — колледж университета в Оксфорде, в Англии.
[13] "Трильби" (автор Джордж Дюморье, 1894) — первый английский роман, в котором без предвзятости показана жизнь артистических кругов, называемых богемой. Образ героини и весь тон романа Дюморье отличается целомудрием, необычайной чистотой. Дюморье опровергает ходячее мнение о жизни богемы как о жизни бездумной, беззаботной. (http://operaghost.ru/trilbi.htm)
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Шоколад со жгучим перцем.
Открываешь,
В мою душу заползаешь.
Не тревожишь,
А с утра вдруг огорошишь.
Смейся, смейся,
Как река во мне разлейся.
Стужа, вьюга,
Взгляды-выстрелы друг в друга.
Рука в руку, стрелы в сердце.
Двери, дверищи и дверцы
Распахни их предо мною,
Я давно больна тобою.
Распустился
По весне шиповник белый.
Ты приснился
Непослушный и несмелый.
Распахнулись
Наши души в откровенье.
Разогнулись
И слились без сожаленья.
Вниз по краю,
Вверх до одури без крыльев.
Слиться в стаю,
Без свободы от раздумья.
Душишь, ранишь,
Занимая место сердце.
Мой любимый
Шоколад со жгучим перцем.
5.10.2015. Тата Сергеевна. (после прочтения книги "Трудности языка" Кононовой)
| | | Поделиться: ]]> :3]]> ]]> :]]> ]]> :3]]> ]]> :3]]> ]]> :4]]> ]]> :3]]> :0 ]]> :4]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 737 337
