| | | |  |
Иосиф Бродский. Нобелевская лекция
Для человека частного и частность эту всю жизнь какой-либо общественной
роли предпочитавшего, для человека, зашедшего в предпочтении этом довольно
далеко -- и в частности от родины, ибо лучше быть последним неудачником в
демократии, чем мучеником или властителем дум в деспотии, -- оказаться
внезапно на этой трибуне -- большая неловкость и испытание.
Ощущение это усугубляется не столько мыслью о тех, кто стоял здесь до
меня, сколько памятью о тех, кого эта честь миновала, кто не смог
обратиться, что называется, "урби эт орби" с этой трибуны и чье общее
молчание как бы ищет и не находит себе в вас выхода.
Единственное, что может примирить вас с подобным положением, это то
простое соображение, что -- по причинам прежде всего стилистическим --
писатель не может говорить за писателя, особенно -- поэт за поэта; что,
окажись на этой трибуне Осип Мандельштам, Марина Цветаева, Роберт Фрост,
Анна Ахматова, Уинстон Оден, они невольно бы говорили за самих себя, и,
возможно, тоже испытывали бы некоторую неловкость.
Эти тени смущают меня постоянно, смущают они меня и сегодня. Во всяком
случае они не поощряют меня к красноречию. В лучшие свои минуты я кажусь
себе как бы их суммой -- но всегда меньшей, чем любая из них, в отдельности.
Ибо быть лучше их на бумаге невозможно; невозможно быть лучше их и в жизни,
и это именно их жизни, сколь бы трагичны и горьки они не были, заставляют
меня часто -- видимо, чаще, чем следовало бы -- сожалеть о движении времени.
Если тот свет существует -- а отказать им в возможности вечной жизни я не
более в состоянии, чем забыть об их существовании в этой -- если тот свет
существует, то они, надеюсь, простят мне и качество того, что я собираюсь
изложить: в конце концов, не поведением на трибуне достоинство нашей
профессии мерится.
Я назвал лишь пятерых -- тех, чье творчество и чьи судьбы мне дороги,
хотя бы по тому, что, не будь их, я бы как человек и как писатель стоил бы
немногого: во всяком случае я не стоял бы сегодня здесь. Их, этих теней --
лучше: источников света -- ламп? звезд? -- было, конечно же, больше, чем
пятеро, и любая из них способна обречь на абсолютную немоту. Число их велико
в жизни любого сознательного литератора; в моем случае оно удваивается,
благодаря тем двум культурам, к которым я волею судеб принадлежу. Не
облегчает дела также и мысль о современниках и собратьях по перу в обеих
этих культурах, о поэтах и прозаиках, чьи дарования я ценю выше собственного
и которые, окажись они на этой трибуне, уже давно бы перешли к делу, ибо у
них есть больше, что сказать миру, нежели у меня.
Поэтому я позволю себе ряд замечаний -- возможно, нестройных, сбивчивых
и могущих озадачить вас своей бессвязностью. Однако количество времени,
отпущенное мне на то, чтобы собраться с мыслями, и самая моя профессия
защитят меня, надеюсь, хотя бы отчасти от упреков в хаотичности. Человек
моей профессии редко претендует на систематичность мышления; в худшем
случае, он претендует на систему. Но это у него, как правило, заемное: от
среды, от общественного устройства, от занятий философией в нежном возрасте.
Ничто не убеждает художника более в случайности средств, которыми он
пользуется для достижения той или иной -- пусть даже и постоянной -- цели,
нежели самый творческий прцесс, процесс сочинительства. Стихи, по слову
Ахматовой, действительно растут из сора; корни прозы -- не более благородны.
[color][size]
Если искусство чему-то и учит (и художника -- в первую голову), то
именно частности человеческого существования. Будучи наиболее древней -- и
наиболее буквальной -- формой частного предпринимательства, оно вольно или
невольно поощряет в человеке именно его ощущение индивидуальности,
уникальности, отдельности -- превращая его из общественного животного в
личность. Многое можно разделить: хлеб, ложе, убеждения, возлюбленную -- но
не стихотворение, скажем, Райнера Марии Рильке. Произведения искусства,
литературы в особенности и стихотворение в частности обращаются к человеку
тет-а-тет, вступая с ним в прямые, без посредников, отношения. За это-то и
недолюбливают искусство вообще, литературу в особенности и поэзию в
частности ревнители всеобщего блага, повелители масс, глашатаи исторической
необходимости. Ибо там, где прошло искусство, где прочитано стихотворение,
они обнаруживают на месте ожидаемого согласия и единодушия -- равнодушие и
разноголосие, на месте решимости к действию -- невнимание и брезгливость.
Иными словами, в нолики, которыми ревнители общего блага и повелители масс
норовят оперировать, искуство вписывает "точку-точку-запятую с минусом",
превращая каждый нолик в пусть не всегда привлекательную, но человеческую
рожицу.
Великий Баратынский, говоря о своей Музе, охарактеризовал ее как
обладающую "лица необщим выраженьем". В приобретении этого необщего
выражения и состоит, видимо, смысл индивидуального существования, ибо к
необщности этой мы подготовлены уже как бы генетически. Независимо от того,
является человек писателем или читателем, задача его состоит в том, чтобы
прожить свою собственную, а не навязанную или предписанную извне, даже самым
благородным образом выглядящую жизнь. Ибо она у каждого из нас только одна,
и мы хорошо знаем, чем все это кончается. Было бы досаднно израсходовать
этот единственный шанс на повторение чужой внешности, чужого опыта, на
тавтологию -- тем более обидно, что глашатаи исторической необходимости, по
чьему наущению человек на тавтологию эту готов согласиться, в гроб с ним
вместе не лягут и спасибо не скажут.
Язык и, думается, литература -- вещи более древние, неизбежные,
долговечные, чем любая форма общественной организации. Негодование, ирония
или безразличие, выражаемое литературой по отношению к государству, есть, по
существу, реакция постоянного, лучше сказать -- бесконечного, по отношению к
временному, ограниченному. По крайней мере, до тех пор пока государство
позволяет себе вмешиваться в дела литературы, литература имеет право
вмешиваться в дела государства. Политическая система, форма общественного
устройства, как всякая система вообще, есть, по определению, форма
прошедшего времени, пытающаяся навязать себя настоящему (а зачастую и
будущему), и человек, чья профессия язык, -- последний, кто может позволить
себе позабыть об этом. Подлинной опасностью для писателя является не только
возможность (часто реальность) преследований со стороны государства, сколько
возможность оказаться загипнотизированным его, государства, монструозными
или претерпевающими изменения к лучшему -- но всегда временными --
очертаниями.
Философия государства, его этика, не говоря уже о его эстетике --
всегда "вчера"; язык, литература -- всегда "сегодня" и часто -- особенно в
случае ортодоксальности той или иной системы -- даже и "завтра". Одна из
заслуг литературы и состоит в том, что она помогает человеку уточнить время
его существования, отличить себя в толпе как предшественников, так и себе
подобных, избежать тавтологии, то есть участи, известной иначе под почетным
названием "жертвы истории". Искуство вообще и литература в частности тем и
замечательно, тем и отличается от жизни, что всегда бежит повторения. В
обыденной жизни вы можете рассказать один и тот же анекдот трижды и трижды,
вызвав смех, оказаться душою общества. В искусстве подобная форма поведения
именуется "клише". Искусство есть орудие безоткатное, и развитие его
определяется не индивидуальностью художника, но динамикой и логикой самого
материала, предыдущей историей средств, требующих найти (или подсказывающих)
всякий раз качественно новое эстетическое решение. Обладающее собственной
генеалогией, динамикой, логикой и будущим, искусство не синонимично, но, в
лучшем случае, параллельно истории, и способом его существования является
создание всякий раз новой эстетической реальности. Вот почему оно часто
оказывается "впереди прогресса", впереди истории, основным инструментом
которой является -- не уточнить ли нам Маркса? -- именно клише.
На сегодняшний день чрезвычайно распространено утверждение, будто
писатель, поэт в особенности, должен пользоваться в своих произведениях
языком улицы, языком толпы. При всей своей кажущейся демократичности и и
осязаемых практических выгодах для писателя, утверждение это вздорно и
представляет собой попытку подчинить искусство, в данном случае литературу,
истории. Только если мы решили, что "сапиенсу" пора остановиться в своем
развитии, литературе следует говорить на языке народа. В противном случае
народу следует говорить на языке литературы. Всякая новая эстетическая
реальность уточняет для человека реальность этическую. Ибо эстетика -- мать
этики; понятие "хорошо" и "плохо" -- понятия прежде всего эстетические,
предваряющие категории "добра" и "зла". В этике не "все позволено" потому,
что в эстетике не "все позволено", потому что количество цветов в спектре
ограничено. Несмышленый младенец, с плачем отвергающий незнакомца или,
наоборот, тянущийся к нему, отвергает его или тянется к нему, инстинктивно
совершая выбор эстетический, а не нравственный.
Эстетический выбор всегда индивидуален, и эстетическое переживание --
всегда переживание частное. Всякая новая эстетическая реальность делает
человека, ее переживаюшего, лицом еще более частным, и частность эта,
обретающая порою форму литературного (или какого-либо другого) вкуса, уже
сама по себе может оказаться если не гарантией, то хотя бы формой защиты от
порабощения. Ибо человек со вкусом, в частности литературным, менее
восприимчив к повторам и ритмическим заклинаниям, свойственным любой форме
политической демагогии. Дело не столько в том, что добродетель не является
гарантией шедевра, сколько в том, что зло, особенно политическое, всегда
плохой стилист. Чем богаче эстетический опыт индивидуума, чем тверже его
вкус, тем четче его нравственный выбор, тем он свободнее -- хотя, возможно,
и не счастливее.
Именно в этом, скорее прикладном, чем платоническом смысле следует
понимать замечание Достоевского, что "красота спасет мир", или высказывание
Мэтью Арнольда, что "нас спасет поэзия". Мир, вероятно, спасти уже не
удастся, но отдельного человека всегда можно. Эстетическое чутье в человеке
развивается весьма стремительно, ибо, даже не полностью отдавая себе отчет в
том, чем он является и что ему на самом деле необходимо, человек, как
правило, инстинктивно знает, что ему не нравится и что его не устраивает. В
антропологическом смысле, повторяю, человек является существом эстетическим
прежде, чем этическим. Искусство поэтому, в частности литература, не
побочный продукт видового развития, а ровно наоборот. Если тем, что отличает
нас от прочих представителей животного царства, является речь, то
литература, и в частности, поэзия, будучи высшей формой словестности,
представляет собою, грубо говоря, нашу видовую цель.
Я далек от идеи поголовного обучения стихосложению и композиции; тем не
менее, подразделение людей на интеллигенцию и всех остальных представляется
мне неприемлемым. В нравственном отношении подразделение это подобно
подразделению общества на богатых и нищих; но, если для существования
социального неравенства еще мыслимы какие-то чисто физические, материальные
обоснования, для неравенства интеллектуального они немыслимы. В чем-чем, а в
этом смысле равенство нам гарантировано от природы. Речь идет не об
образовании, а об образовании речи, малейшая приближенность которой чревата
вторжением в жизнь человека ложного выбора. Сушествование литературы
подразумевает существование на уровне литературы -- и не только нравственно,
но и лексически. Если музыкальное произведение еще оставляет человеку
возможность выбора между пассивной ролью слушателя и активной исполнителя,
произведение литературы -- искусства, по выражению Монтале, безнадежно
семантического -- обрекает его на роль только исполнителя.
В этой роли человеку выступать, мне кажется, следовало бы чаще, чем в
какой-либо иной. Более того, мне кажется, что роль эта в результате
популяционного взрыва и связанной с ним все возрастающей атомизацией
общества, т. е. со все возрастающей изоляцией индивидуума, становится все
более неизбежной. Я не думаю, что я знаю о жизни больше, чем любой человек
моего возраста, но мне кажется, что в качестве собеседника книга более
надежна, чем приятель или возлюбленная. Роман или стихотворение -- не
монолог, но разговор писателя с читателем -- разговор, повторяю, крайне
частный, исключающий всех остальных, если угодно -- обоюдно
мизантропический. И в момент этого разговора писатель равен читателю, как,
впрочем, и наоборот, независимо от того, великий он писатель или нет.
Равенство это -- равенство сознания, и оно остается с человеком на всю жизнь
в виде памяти, смутной или отчетливой, и рано или поздно, кстати или
некстати, определяет поведение индивидуума. Именно это я имею в виду, говоря
о роли исполнителя, тем более естественной, что роман или стихотворение есть
продукт взаимного одиночества писателя и читателя.
В истории нашего вида, в истории "сапиенса", книга -- феномен
антропологический, аналогичный по сути изобретению колеса. Возникшая для
того, чтоб дать нам представление не столько о наших истоках, сколько о том,
на что "сапиенс" этот способен, книга является средством перемещения в
пространстве опыта со скоростью переворачиваемой страницы. Перемещение это,
в свою очередь, как всякое перемещение, оборачивается бегством от общего
знаменателя, от попытки навязать знаменателя этого черту, не поднимавшуюся
ранее выше пояса, нашему сердцу, нашему сознанию, нашему воображению.
Бегство это -- бегство в сторону необщего выражения лица, в сторону
числителя, в сторону личности, в сторону частности. По чьему бы образу и
подобию мы не были созданы, нас уже пять миллиардов, и другого будущего,
кроме очерченного искусством, у человека нет. В противоположном случае нас
ожидает прошлое -- прежде всего, политическое, со всеми его массовыми
полицейскими прелестями.
Во всяком случае положение, при котором искусство вообще и литература в
частности является достоянием (прерогативой) меньшинства, представляется мне
нездоровым и угрожающим. Я не призываю к замене государства библиотекой --
хотя мысль эта неоднократно меня посещала -- но я не сомневаюсь, что,
выбирай мы наших властителей на основании их читательского опыта, а не
основании их политических программ, на земле было бы меньше горя. Мне
думается, что потенциального властителя наших судеб следовало бы спрашивать
прежде всего не о том, как он представляет себе курс иностранной политики, а
о том, как он относится к Стендалю, Диккенсу, Достоевскому. Хотя бы уже по
одному тому, что насущным хлебом литературы является именно человеческое
разнообразие и безобразие, она, литература, оказывается надежным
противоядием от каких бы то ни было -- известных и будущих -- попыток
тотального, массового подхода к решению проблем человеческого существования.
Как система нравственного, по крайней мере, страхования, она куда более
эффективна, нежели та или иная система верований или философская доктрина.
Потому что не может быть законов, защищающих нас от самих себя, ни один
уголовный кодекс не предусматривает наказаний за преступления против
литературы. И среди преступлений этих наиболее тяжким является не цензурные
ограничения и т. п., не предание книг костру. Существует преступление более
тяжкое -- пренебрежение книгами, их не-чтение. За преступление это человек
расплачивается всей своей жизнью: если же преступление это совершает нация
-- она платит за это своей историей. Живя в той стране, в которой я живу, я
первый готов был бы поверить, что существует некая пропорция между
материальным благополучием человека и его литературным невежеством;
удерживает от этого меня, однако, история страны, в которой я родился и
вырос. Ибо сведенная к причинно-следственному минимуму, к грубой формуле,
русская трагедия -- это именно трагедия общества, литература в котором
оказалась прерогативой меньшинства: знаменитой русской интеллигенции.
Мне не хочется распространяться на эту тему, не хочется омрачать этот
вечер мыслями о десятках миллионов человеческих жизней, загубленных
миллионами же, -- ибо то, что происходило в России в первой половине XX
века, происходило до внедрения автоматического стрелкового оружия -- во имя
торжества политической доктрины, несостоятельность которой уже в том и
состоит, что она требует человеческих жертв для своего осуществления. Скажу
только, что -- не по опыту, увы, а только теоретически -- я полагаю, что для
человека, начитавшегося Диккенса, выстрелить в себе подобного во имя какой
бы то ни было идеи затруднительнее, чем для человека, Диккенса не читавшего.
И я говорю именно о чтении Диккенса, Стендаля, Достоевского, Флобера,
Бальзака, Мелвилла и т.д., т.е. литературы, а не о грамотности, не об
образовании. Грамотный-то, образованный-то человек вполне может, тот или
иной политический трактат прочтя, убить себе подобного и даже испытать при
этом восторг убеждения. Ленин был грамотен, Сталин был грамотен, Гитлер
тоже; Мао Цзедун, так тот даже стихи писал; список их жертв, тем не менее,
далеко превышает список ими прочитанного.
Однако, перед тем как перейти к поэзии, я хотел бы добавить, что
русский опыт было бы разумно рассматривать как предостережение хотя бы уже
потому, что социальная структура Запада в общем до сих пор аналогична тому,
что существовало в России до 1917 года. (Именно этим, между прочим,
объясняется популярность русского психологического романа XIX века на Западе
и сравнительный неуспех современной русской прозы. Общественные отношения,
сложившиеся в России в XX веке, представляются, видимо, читателю не менее
диковинными, чем имена персонажей, мешая ему отождествить себя с ними.)
Одних только политических партий, например, накануне октябрьского переворота
1917 года в России существовало уж никак не меньше, чем существует сегодня в
США или Великобритании. Иными словами, человек бесстрастный мог бы заметить,
что в определенном смысле XIX век на Западе еще продолжается. В России он
кончился; и если я говорю, что он кончился трагедией, то это прежде всего
из-за количества человеческих жертв, которые повлекла за собой наступившая
социальная и хронологическая перемена. В настоящей трагедии гибнет не герой
-- гибнет хор.
[/size][/color][color][size]
Хотя для человека, чей родной язык -- русский, разговоры о политическом
зле столь же естественны, как пищеварение, я хотел бы теперь переменить
тему. Недостаток разговоров об очевидном в том, что они развращают сознание
своей легкостью, своим легко обретаемым ощущением правоты. В этом их
соблазн, сходный по своей природе с соблазном социального реформатора, зло
это порождающего. Осознание этого соблазна и отталкивание от него в
определенной степени ответственны за судьбы многих моих современников, не
говоря уже о собратьях по перу, ответственны за литературу, из-под их перьев
возникшую. Она, эта литература, не была бегством от истории, ни заглушением
памяти, как это может показаться со стороны. "Как можно сочинять музыку
после Аушвица?" -- вопрошает Адорно, и человек, знакомый с русской историей,
может повторить тот же вопрос, заменив в нем название лагеря, -- повторить
его, пожалуй, с большим даже правом, ибо количество людей, сгинувших в
сталинских лагерях, далеко превосходит количество сгинувших в немецких. "А
как после Аушвица можно есть ланч?" -- заметил на это как-то американский
поэт Марк Стрэнд. Поколение, к которому я принадлежу, во всяком случае,
оказалось способным сочинить эту музыку.
Это поколение -- поколение, родившееся именно тогда, когда крематории
Аушвица работали на полную мощность, когда Сталин пребывал в зените
богоподобной, абсолютной, самой природой, казалось, санкционированной
власти, явилось в мир, судя по всему, чтобы продолжить то, что теоретически
должно было прерваться в этих крематориях и в безымянных общих могилах
сталинского архипелага. Тот факт, что не все прервалось, -- по крайней мере
в России, -- есть в немалой мере заслуга моего поколения, и я горд своей к
нему принадлежностью не в меньшей мере, чем тем, что я стою здесь сегодня. И
тот факт, что я стою здесь сегодня, есть признание заслуг этого поколения
перед культурой; вспоминая Мандельштама, я бы добавил -- перед мировой
культурой. Оглядываясь назад, я могу сказать, что мы начинали на пустом --
точней, на пугающем своей опустошенностью месте, и что скорей интуитивно,
чем сознательно, мы стремились именно к воссозданию эффекта непрерывности
культуры, к восстановлению ее форм и тропов, к наполнению ее немногих
уцелевших и часто совершенно скомпрометированных форм нашим собственным,
новым или казавшимся нам таковым, современным содержанием.
Существовал, вероятно, другой путь -- путь дальнейшей деформации,
поэтики осколков и развалин, минимализма, пресекшегося дыхания. Если мы от
него отказались, то вовсе не потому, что он казался нам путем
самодраматизации, или потому, что мы были чрезвычайно одушевлены идеей
сохранения наследственного благородства известных нам форм культуры,
равнозначных в нашем сознании формам человеческого достоинства. Мы
отказались от него, потому что выбор на самом деле был не наш, а выбор
культуры -- и выбор этот был опять-таки эстетический, а не нравственный.
Конечно же, человеку естественнее рассуждать о себе не как об орудии
культуры, но, наоборот, как об ее творце и хранителе. Но если я сегодня
утверждаю противоположное, то это не потому, что есть определенное
очарование в перефразировании на исходе XX столетия Плотина, лорда
Шефтсбери, Шеллинга или Новалиса, но потому, что кто-кто, а поэт всегда
знает, что то, что в просторечии именуется голосом Музы, есть на самом деле
диктат языка; что не язык является его инструментом, а он -- средством языка
к продолжению своего существования. Язык же -- даже если представить его как
некое одушевленное существо (что было бы только справедливым) -- к
этическому выбору не способен.
Человек принимается за сочинение стихотворения по разным соображениям:
чтоб завоевать сердце возлюбленной, чтоб выразить свое отношени к окружающей
его реальности, будь то пейзаж или государсво, чтоб запечатлеть душевное
состояние, в котором он в данный момент находится, чтоб оставить -- как он
думает в эту минуту -- след на земле. Он прибегает к этой форме -- к
стихотворению -- по соображениям, скорее всего, бессознательно-миметическим:
черный вертикальный сгусток слов посреди белого листа бумаги, видимо,
напоминает человеку о его собственном положении в мире, о пропорции
пространствак его телу. Но независимо от соображений, по которым он берется
за перо, и независимо от эффекта, производимого тем, что выходит из под его
пера, на его аудиторию, сколь бы велика или мала она ни была, -- немедленное
последствие этого предприятия -- ощущение вступления в прямой контакт с
языком, точнее -- ощущение немедленного впадения в зависимость от оного, от
всего, что на нем уже высказано, написано, осуществлено.
Зависимость эта -- абсолютная, деспотическая, но она же и раскрепощает.
Ибо, будучи всегда старше, чем писатель, язык обладает еще колоссальной
центробежной энергией, сообщаемой ему его временным потенциалом -- то есть
всем лежащим впереди временем. И потенциал этот определяется не столько
количественным составом нации, на нем говорящей, хотя и этим тоже, сколько
качеством стихотворения, на нем сочиняемого. Достаточно вспомнить авторов
греческой или римской античности, достаточно вспомнить Данте. Создаваемое
сегодня по-русски или по-английски, например, гарантирует существование этих
языков в течение следующего тысячелетия. Поэт, повторяю, есть средство
существования языка. Или, как сказал великий Оден, он -- тот, кем язык жив.
Не станет меня, эти строки пишущего, не станет вас, их читающих, но язык, на
котором они написаны и на котором вы их читаете, останется не только потому,
что язык долговечнее человека, но и потому, что он лучше приспособлен к
мутации.
Пишущий стихотворение, однако, пишет его не потому, что он рассчитывает
на посмертную славу, хотя он часто и надеется, что стихотворение его
переживет, пусть не надолго. Пишущий стихотворение пишет его потому, что
язык ему подсказывает или просто диктует следующую строчку. Начиная
стихотворения, поэт, как правило, не знает, чем оно кончится, и порой
оказывается очень удивлен тем, что получилось, ибо часто получается лучше,
чем он предполагал, часто мысль его заходит дальше, чем он расчитывал. Это и
есть тот момент, когда будущее языка вмешивается в его настоящее.
Существуют, как мы знаем, три метода познания: аналитический, интуитивный и
метод, которым пользовались библейские пророки -- посредством откровения.
Отличие поэзии от прочих форм литературы в том, что она пользуется сразу
всеми тремя (тяготея преимущественно ко второму и третьему), ибо все три
даны в языке; и порой с помощью одного слова, одной рифмы пишущему
стихотворение удается оказаться там, где до него никто не бывал, -- и
дальше, может быть, чем он сам бы желал. Пишущий стихотворение пишет его
прежде всего потому, что стихотворение -- колоссальный ускоритель сознания,
мышления, мироощущения. Испытав это ускорение единожды, человек уже не в
состоянии отказаться от повторения этого опыта, он впадает в зависимость от
этого процесса, как впадают в зависимость от наркотиков или алкоголя.
Человек, находящийся в подобной зависимости от языка, я полагаю, и
называется поэтом.
(C) The Nobel Foundation. 1987.[/size][/color]
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Уходит женщина во мрак.
Безлюдный мост. Пустой кабак.
Не знают стёкла, почему
От них она идёт во тьму,
Зачем так злобен за спиной —
Лишь обернуться — свет стеной,
Но в зеркалах открытий нет —
И лучше в спину этот свет,
Чтобы глаза наелись тьмой
Над набережною немой,
Чтоб чудился в каштанах свист,
Чтоб фары чёрные цвели,
Захватывая жёлтый лист,
И — прочь. Туда. За край земли,
Где сон ещё не так пуглив,
Где поглощает мглы прилив
Тот мир, в котором просто так
Уходит женщина во мрак
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Снова снится старый сон,
как немой печальный крик, —
на картине Пикассо,
там, где мальчик и старик.
Голубой сиротский свет
смерк у мальчика в глазах.
А у старца их и нет —
только горечь, только страх.
Только долгий-долгий срок
испытаний, бед, тревог.
Только длинный-длинный путь,
что ведет куда-нибудь.
И, наверно, неспроста
выбрал мастер синий цвет,
чтобы мучить нас с холста
тьмой, в которой зреет свет!
Где вопрос тут, где ответ —
не пойму… В моем дому —
свет, в котором света нет.
Свет, в себе таящий тьму.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Свет ты мой робкий, таинственный свет!
Нет тебе слов и названия нет.
Звуки пропали. И стихли кусты.
Солнце в дыму у закатной черты.
Парус в реке не шелохнется вдруг.
Прямо в пространстве повис виадук.
Равны права у небес и земли,
Город, как воздух, бесплотен вдали…
Свет ты мой тихий, застенчивый свет!
Облачных стай пропадающий след.
Вечер не вечер, ни тьмы, ни огня.
Молча стою у закатного дня.
В робком дыму, изогнувшись как лук,
Прямо в пространстве повис виадук.
Равны права у небес и земли.
Жёлтые блики на сердце легли.
Сколько над нами провеяло лет?
Полдень давно проводами пропет.
Сколько над нами провеяло сил?
Дым реактивный, как провод, застыл.
Только порою, стеклом промелькав,
Там вон беззвучно промчится состав.
Молча стою у закатного дня…
Свет ты мой тихий! Ты слышишь меня?
Свет ты мой робкий! Таинственный свет!
Нет тебе слов и названия нет.
Звуки пропали. И стихли кусты.
Солнце в дыму у закатной черты.
1969
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В комнате
В комнате моей живет красивая
Медленная черная змея;
Как и я, такая же ленивая
И холодная, как я.
Вечером слагаю сказки чудные
На ковре у красного огня,
А она глазами изумрудными
Равнодушно смотрит на меня.
Ночью слышат стонущие жалобы
Мертвые, немые образа...
Я иного, верно, пожелала бы,
Если б не змеиные глаза.
Только утром снова я, покорная,
Таю, словно тонкая свеча...
И тогда сползает лента черная
С низко обнаженного плеча.
1910
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
ИОСИФ БРОДСКИЙ - 1 ЯНВАРЯ 1965 ГОДА
Волхвы забудут адрес твой.
Не будет звёзд над головой.
И только ветра сиплый вой
расслышишь ты, как встарь.
Ты сбросишь тень с усталых плеч,
задув свечу, пред тем как лечь,
поскольку больше дней, чем свеч
сулит нам календарь.
Что это? Грусть? Возможно, грусть.
Напев, знакомый наизусть.
Он повторяется. И пусть.
Пусть повторится впредь.
Пусть он звучит и в смертный час,
как благодарность уст и глаз
тому, что заставляет нас
порою вдаль смотреть.
И молча глядя в потолок,
поскольку явно пуст чулок,
поймёшь, что скупость - лишь залог
того, что слишком стар.
Что поздно верить чудесам.
И, взгляд подняв свой к небесам,
ты вдруг почувствуешь, что сам -
чистосердечный дар.
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Сретенье (1972)
|
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы |
Анне Ахматовой
Когда она в церковь впервые внесла
дитя, находились внутри из числа
людей, находившихся там постоянно,
Святой Симеон и пророчица Анна.
И старец воспринял младенца из рук
Марии; и три человека вокруг
младенца стояли, как зыбкая рама,
в то утро, затеряны в сумраке храма.
Тот храм обступал их, как замерший лес.
От взглядов людей и от взоров небес
вершины скрывали, сумев распластаться,
в то утро Марию, пророчицу, старца.
И только на темя случайным лучом
свет падал младенцу; но он ни о чем
не ведал еще и посапывал сонно,
покоясь на крепких руках Симеона.
А было поведано старцу сему,
о том, что увидит он смертную тьму
не прежде, чем сына увидит Господня.
Свершилось. И старец промолвил: "Сегодня,
реченное некогда слово храня,
Ты с миром, Господь, отпускаешь меня,
затем что глаза мои видели это
дитя: он -- Твое продолженье и света
источник для идолов чтящих племен,
и слава Израиля в нем." -- Симеон
умолкнул. Их всех тишина обступила.
Лишь эхо тех слов, задевая стропила,
кружилось какое-то время спустя
над их головами, слегка шелестя
под сводами храма, как некая птица,
что в силах взлететь, но не в силах спуститься.
И странно им было. Была тишина
не менее странной, чем речь. Смущена,
Мария молчала. "Слова-то какие..."
И старец сказал, повернувшись к Марии:
"В лежащем сейчас на раменах твоих
паденье одних, возвышенье других,
предмет пререканий и повод к раздорам.
И тем же оружьем, Мария, которым
терзаема плоть его будет, твоя
душа будет ранена. Рана сия
даст видеть тебе, что сокрыто глубоко
в сердцах человеков, как некое око".
Он кончил и двинулся к выходу. Вслед
Мария, сутулясь, и тяжестью лет
согбенная Анна безмолвно глядели.
Он шел, уменьшаясь в значеньи и в теле
для двух этих женщин под сенью колонн.
Почти подгоняем их взглядами, он
шел молча по этому храму пустому
к белевшему смутно дверному проему.
И поступь была стариковски тверда.
Лишь голос пророчицы сзади когда
раздался, он шаг придержал свой немного:
но там не его окликали, а Бога
пророчица славить уже начала.
И дверь приближалась. Одежд и чела
уж ветер коснулся, и в уши упрямо
врывался шум жизни за стенами храма.
Он шел умирать. И не в уличный гул
он, дверь отворивши руками, шагнул,
но в глухонемые владения смерти.
Он шел по пространству, лишенному тверди,
он слышал, что время утратило звук.
И образ Младенца с сияньем вокруг
пушистого темени смертной тропою
душа Симеона несла пред собою
как некий светильник, в ту черную тьму,
в которой дотоле еще никому
дорогу себе озарять не случалось.
Светильник светил, и тропа расширялась.
|
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Гений одиночества
28 января 1996 года умер Иосиф Бродский.
Как это бывает только у подлинных поэтов, он сам предсказал свой уход:
Он умер в январе, в начале года.
Под фонарем стоял мороз у входа.
Не успевала показать природа
ему своих красот кордебалет.
От снега стекла становились у'же.
Под фонарем стоял глашатай стужи.
На перекрестках замерзали лужи.
И дверь он запер на цепочку лет.
Эти строки, написанные Бродским 47 лет назад на смерть Томаса Элиота, оказались словами о себе самом.
Я уже писала о нём раньше, ещё в 90-е, рассказывала в библиотеке (сюжет на ТВ, аудиолекция), но хотелось бы существенно дополнить. Досказать то, что мнесамой кажется в нём на сегодняшний день особенно интересным и близким.
Первые подробности о жизни этого поэта я узнала не из книг — тогда их ещё небыло, тогда и стихов его у нас не публиковали — а из разговора с Михаилом Козаковым в 1988 году, который впервые читал тогда в Олимпийском стихиполуопального-полуразрешённого Бродского.
_
Он рассказал мне в интервью о двух встречах с Бродским, о поразившей его тогдаманере чтения им своих стихов, о том, как родители будущего нобелевскоголауреата не могли поверить в гениальность сына и спрашивали у Козакова томуподтверждения.
Бродский читает "Письма римскому другу":
http://www.youtube.com/watch?v=SXIXeit5PGc
Позиция мудреца, всегда остающегося над схваткой и живущего «в глухойпровинции у моря» - одна из излюбленных масок Бродского. В письмах ГорацияПостуму, который жил в имперском Риме, просматривается прозрачная аналогия снашей жизнью в «советской империи». Поэт намеренно архаизирует конфликт свластью, придав ему черты вечности. Это извечные отношения государства ичастного человека, личности, свойственные всем временам, которые и в жизнисамого Бродского сыграли судьбоносную роль. Империи всегда противостоялпоэт, художник, опальный гений.
Бродский вообще очень ценил и любил римлян и Рим. Ему и самому хотелось быбыть, наверное, таким гордым римлянином, свободным, независимым, сильным.И, надо сказать, многие черты в нём этому образу соответствовали.
Бродский умел производить впечатление и заботился о нём. В официальнойобстановке держался неприступно и отчуждённо: все должны были знать, с кемимеют дело. Бывал высокомерен, нетерпим, деспотичен. Эти черты в нём тонко иточно подметил А. Кушнер:
Я смотрел на поэта и думал: счастье,
Что он пишет стихи, а не правит Римом.
Потому что и то и другое властью
Называется. И под его нажимом
Мы б и года не прожили - всех бы в строфы
Заключил он железные, с анжамбманом
Жизни в сторону славы и катастрофы,
И, тиранам грозя, он и был тираном...
Да, действительно, что-то властное, жёсткое было в его облике и характере, недаром он пробовался в кино на роль нацистского офицера.
Одна из актёрских проб И. Бродского. Read more... [color][size][font]
Метки:
[/font][/size][/color]
| | - Скрыть ответы 2 | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
8 января 1996 года умер Иосиф Бродский.
Вот уже шестнадцатый год его нет с нами. Это поэт безутешной мысли. В отличие от романтического поэта ему нечего противопоставить холоду мира. Но, как ни странно, экзистенциальное отчаяние Бродского сильнее привязывает к миру, чем иные восторги перед ним в пустопорожних стихах. Вспоминаются слова Михаила Веллера: «Странная вещь. Поэт Н. такие сердечные, такие взволнованные стихи пишет, да и сам по себе он такой душевный человек! А никому на хрен не нужен. Напротив, Бродский — такой холодный, дистанцированный, демонстративно одинокий и в жизни, и в стихах... А вот умер он — и такая боль, такое зияние в душе! На годы, на всю жизнь!»
Что нужно для чуда? Кожух овчара,
щепотка сегодня, крупица вчера,
и к пригоршне завтра добавь на глазок
огрызок пространства и неба кусок.
И чудо свершится. Зане чудеса,
к земле тяготея, хранят адреса,
настолько добраться стремясь до конца,
что даже в пустыне находят жильца.
А если ты дом покидаешь - включи
звезду на прощанье в четыре свечи,
чтоб мир без вещей освещала она,
вослед тебе глядя, во все времена.
Когда 24 мая 1940 года у ленинградского еврея-фотографа А. И. Бродского и домохозяйки М.М. Вольпертродился поздний первенец — никто не подозревал, что тот станет оригинальнейшим русским поэтом второй половины 20 века.
родители И. Бродского
будущий Нобелевский лауреат
Жил Иосиф в доме на углу Пестеля и Литейного (Литейный пр. 24 кв. 28).
Это был знаменитый дом: в западном его крыле когда-то снимал квартиру Блок, а в квартире самих Бродских до революции жили З. Гиппиус и Д. Мережковский, и как раз с их балкона Зинаида выкрикивала оскорбления революционным матросам.
«Жил-был когда-то мальчик...»
Учился будущий нобелевский лауреат плохо. За восемь школьных лет сменил пять школ. В школьной характеристике писали: «Упрямый, ленивый, грубый, тетради имеет неряшливые, с надписями и рисунками». Кстати, рисунки Бродского незаурядны, как у многих больших поэтов (Пушкин, Лермонтов, Маяковский), Ахматова даже сравнивала их с известными иллюстрациями Пикассо к «Метаморфозам» Овидия. Ему даже предлагали издать свои рисунки, но Бродский никогда к ним серьёзно не относился: никогда их не собирал, раздаривал и не помнил, кого и когда рисовал.
В 7 классе Иосиф был оставлен на второй год за четыре двойки, в том числе и по английскому языку, а в восьмом — вообще ушёл из школы.
Из эссе «Меньше, чем единица»:
«Жил-был когда-то мальчик. Он жил в самой несправедливой стране на свете. Ею правили существа, которых по всем человеческим меркам следовало признать выродками. Чего, однако, не произошло... Рано утром, когда в небе еще горели звезды, мальчик вставал и, позавтракав яйцом и чаем, под радиосводку о новом рекорде по выплавке стали, а затем под военный хор, исполнявший гимн вождю, чей портрет был приколот к стене над его еще теплой постелью, бежал по заснеженной гранитной набережной в школу... Он влетал в вестибюль, бросал пальто и шапку на крюк и несся по лестнице в свой класс.
Это была большая комната с тремя рядами парт, портретом Вождя на стене над стулом учительницы и картой двух полушарий, из которых только одно было законным. Мальчик садится на место, расстегивает портфель, кладет на парту тетрадь и ручку, поднимает лицо и приготавливается слушать ахинею».
Бросить школу, выломиться таким образом из системы — было поступком необычным, радикальным. Какое-то время он пытался продолжить формальное образование — записался в вечернюю школу, посещал вольнослушателем лекции в университете. Однако тому, чем он в итоге стал — обязан лишь своему неустанному самообразованию.
комната Бродского в Ленинграде
Ещё в юные годы самоучкой Бродский в совершенстве овладел английским и польским, позднее со словарём читал латинские, итальянские и французские тексты, а в последние годы жизни начал изучать китайский язык.
Занимался историей, философией, европейской и восточной, много читал по пушкинской эпохе. Всю жизнь не расставался с лучшей из всех российских энциклопедий — словарём Брокгауза и Ефрона. Среди близких друзей Бродского были выдающиеся лингвисты, литературоведы, историки искусства, композиторы, музыканты, физики и биологи, он дотошно расспрашивал знатоков об интересующих его предметах, жадно впитывал сведения и старался оприходовать их в стихах. Можно сказать, ничего не пропадало даром.
В детстве он мечтал стать лётчиком.
Эту мечту Бродский попытался осуществить в Америке, но после первых уроков в лётной школе выяснилось, что его вестибулярный аппарат не приспособлен к управлению самолётом. Была мечта стать моряком-подводником.
Но в приёме в морское училище отказали из-за пресловутого «пятого пункта». Штурвалы корабля и самолёта оказались недоступны, но сюжеты и метафоры мореплавания и полёта постоянны в творчестве Бродского.
И.Бродский на аэродроме в Якутске. 1959 год.
Послушайте песню Олега Митяева на стихи И. Бродского: «Самолёт летит на вест»
«К нам притащился Ося Бродский...»
(в кругу друзей)
Каким Бродский был в ранней юности? Задиристым и застенчивым одновременно. Сострив, смущался, делался пунцовым. Была в нём некоторая «светская недостаточность», угловатость поведения.
Сверстники, друзья признавали его талант, но никто не воспринимал его тогда как чудо. Все вокруг писали стихи, все считали себя гениями. Над ним подтрунивали, хохмили: «Угрюм и мрачен, вид сиротский, к нам притащился Ося Бродский».
Сам Ося относился к себе без всякой самопатетики. Невозможно было представить, чтобы он произнёс: «моя поэзия» или пуще того «моё творчество». Всегда только: «стишки». Он был самым самоироничным поэтом своей эпохи. Об этом говорят многие его стихи, написанные «по случаю».
Бродский всегда приходил на день рождения без подарка — денег не было, но честно отрабатывал свой хлеб, даря именинникам стихи, и это всегда был коронный номер вечера. У Бродского интересно всё, вплоть до шуточных почеркушек. Ну вот, например, строки, написанные к 35-летию А. Кушнера в 1971 году:
Ничем, Певец, твой юбилей
мы не отметим, кроме лести
рифмованной, поскольку вместе
давно не видим двух рублей.
Суть жизни все-таки в вещах.
Без них -- ни холодно, ни жарко.
Гость, приходящий без подарка,
как сигарета натощак.
Подобный гость дерьмо и тварь
сам по себе. Тем паче, в массе.
Но он -- герой, когда в запасе
имеет кой-какой словарь.
Итак, приступим. Впрочем, речь
такая вещь, которой, Саша,
когда б не эта бедность наша,
мы предпочли бы пренебречь.
Мы предпочли бы поднести
перо Монтеня, скальпель Вовси,
скальп Вознесенского, а вовсе
не оду, Господи прости.
Вообще, не свергни мы царя
и твердые имей мы деньги,
дарили б мы по деревеньке
Четырнадцатого сентября.
Представь: имение в глуши,
полсотни душ, все тихо, мило;
прочесть стишки иль двинуть в рыло
равно приятно для души.
А девки! девки как одна.
Или одна на самом деле.
Прекрасна во поле, в постели
да и как Муза не дурна...
Привычка работать стихами даже в эпистолярном и поздравительном жанре — свойство насквозь поэтической натуры. В русской поэзии 20 века, кажется, только Бродский и Пастернак смогли этот стихотворный трёп вывести в жанр подлинной поэзии.
Вот, например, послание другу В. Голышеву в 1995-ом:
Старик, пишу тебе по новой.
Жизнь — как лицо у Ивановой
или Петровой: не мурло,
но и не Мерилин Монро.
Погода, в общем, дрянь. Здоровье,
умей себя оно само
графически изобразить, коровье
изобразило бы дерьмо.
Но это, старичок, в порядке
вещей. За скверной полосой
идёт приличная, и в прятки
играешь кое-как с косой...
А вот стихи, написанные по случаю дня рождения Михаила Барышникова (27 января), его лучшего друга в эмиграции:
В твой день родился лиходей
по кличке Вольфганг Амадей.
А в мой – Кирилл или Мефодий,
один из грамотных людей.
Пусть я – аид, пускай ты – гой,
пусть профиль у тебя другой,
пускай рукой я не умею,
чего ты делаешь ногой.
Хоть в знаков сложной хуете
ни нам, ни самому Кокте —
не разобраться, мне приятно,
когда ты крутишь фуэте.
Р. S. От этих виршей в барыше ль
останешься, прочтя, Мишель?
Учителя Бродского
Когда Бродский ещё не был Нобелевским лауреатом и вообще не опубликовал ни строчки, он зарабатывал на жизнь чем попало, как Джек Лондон и Максим Горький. С 15-ти лет работал: фрезеровщиком на оборонном заводе, учеником прозектора в морге, часто ездил в геологические партии в разные концы страны, - побывал на Тянь-Шане, на Белом море, Дальнем востоке.
Бродский с геологической экспедицией на севере. Начало 60-х
в экспедиции в селе Малошуйка Архангельской области. 1958 год.
Из этой романтики чужих краёв родилось его стих-е «Пилигримы». Он написал его в 17 лет. Как в «Парусе» Лермонтова, в этих стихах уже виден весь будущий Бродский, вся его грядущая метафизика. Послушайте песню на эти стихи в исполнении Евгения Клячкина:
Бродский начал писать стихи, когда прочитал Б. Слуцкого. С него начался его интерес к поэзии. Это был единственный поэт, у которого было ощущение трагедии — так ему тогда казалось. В 16 лет увлёкся стихамиРоберта Бернса в переводах Маршака, его балладным напевом, тонким остроумием. Блока не любил за «дурновкусие».
Ах, маменький этот сынок? -
Ну-ну, отвечаю, полегче! -
это буквальный их диалог, запечатлённый Кушнером в одном из своих стихотворений.
Бродскому были близки: Державин, Кантемир, Баратынский (ценил его выше, чем Пушкина), Мандельштам, Ходасевич, Пастернак, Багрицкий. Своими учителями считал английских поэтов: Джона Дона, Уистена Одена, Томаса Элиота. Он многое перенял у них, переводил, посвящал им стихи. Первый сборник стихов Бродского выйдет в Англии с предисловием Одена, где тот назовёт его «первоклассным поэтом».
И. Бродский в Лондоне с поэтом Оденом
Отношение к творчеству Ахматовой было неоднозначным.
Бродский говорил об Ахматовой как о человеке, который одной интонацией тебя преображает. «Одним тоном голоса или поворотом головы она превращает вас в гомо сапиенс». Он подчёркивал значение её морального примера («это поэт, с которым можно более-менее прожить жизнь»), но между ними как поэтами вообще-то мало общего. Ахматова это чувствовала и говорила: «Иосиф, ну Вам же не могут нравиться мои стихи». И в самом деле, «сероглазый король» и «перчатка с левой руки» не представлялись ему большими поэтическими достижениями.
Гораздо больше ценил Бродский дарование Цветаевой.
Больше всего он чувствовал сходство у себя с ней, хотя метрические системы у них совершенно разные. Но Цветаева оказывала на него большее духовное влияние, чем кто-либо. Он любил её за «библейский темперамент, темперамент Иова», за её философию дискомфорта. Благодаря Цветаевой изменилось не только его представление о поэзии — изменился весь его взгляд на мир. Её голос Бродский считал самым трагическим в русской поэзии.
«Ах, свобода!...»
Бродский всегда имел мужество и — в некоторых случаях — наглость иметь обо всём собственное мнение, даже когда оно расходилось с общепринятым и дозволенным. Однажды, вися на поручнях переполненного автобуса, он громко крикнет товарищу: «Я решил не принимать!». Только посвящённый товарищ мог понять, о чём речь: парафраз Маяковского, сказавшего, что для него не было вопроса, принимать или не принимать большевистскую революцию.
В 18 лет Бродский совершит яркий гражданский поступок. Разогнавшись на велосипеде, он швырнёт в открытое окно СП, где шло заседание секретариата по поводу исключения Пастернака в связи с нобелевской историей, презерватив, наполненный сметаной. Поражённые разорвавшейся бомбой, секретари звонили в КГБ, это было воспринято как политическая акция, и в ноябре 1958 года на закрытом собрании партбюро писатели слушали доклад полковника КГБ про деятельность нераскрытой пока организации, направленной против советской литературы.
На этой фотографии — очень характерное для него выражение: независимости, лёгкой презрительной наглости.
Из записных книжке Сергея Довлатова «Соло на ундервуде»:
«Бродский создал неслыханную модель поведения. Он жил не в пролетарском государстве, а в монастыре собственного духа. Он не боролся с режимом. Он его не замечал. И даже нетвердо знал о его существовании.
Его неосведомленность в области советской жизни казалась притворной. Например, он был уверен, что Дзержинский - жив. И что "Коминтерн" - название музыкального ансамбля. Он не узнавал членов Политбюро ЦК. Когда на фасаде его дома укрепили шестиметровый портрет Мжаванадзе, Бродский сказал:
- Кто это? Похож на Уильяма Блэйка...
Своим поведением Бродский нарушал какую-то чрезвычайно важную установку. И его сослали в Архангельскую губернию.
Советская власть - обидчивая дама. Худо тому, кто ее оскорбляет. Но гораздо хуже тому, кто ее игнорирует...»
Неприязнь властей к Иосифу в начале 60-х была вызвана не его стихами, казавшимися им малопонятными и не содержащими политических деклараций, а именно стилем его общественного поведения. В условиях резко ограниченной свободы он жил как свободный человек. И то же чувство свободы жило в его стихах.
Ах, свобода, ах, свобода!
Ты -- пятое время года.
Ты -- листик на ветке ели.
Ты -- восьмой день недели.
Ах, свобода, ах, свобода,
У меня одна забота:
почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал ученый,
ее делают из буквы черной,
не хватает нам бумаги белой.
Нет свободы, как ее ни делай.
Почему летает в небе птичка?
У нее, наверно, есть привычка.
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Даже если, как считал философ,
ее делают из нас, отбросов,
не хватает равенства и братства,
чтобы в камере одной собраться.
Почему не тонет в море рыбка?
Может быть, произошла ошибка?
Отчего, что птичке с рыбкой можно,
для простого человека сложно?
Ах, свобода, ах, свобода,
На тебя не наступает мода.
В чем гуляли мы и в чем сидели,
мы бы сняли и тебя надели.
Почему у дождевой у тучки
есть куда податься от могучей кучки?
Почему на свете нет завода,
где бы делалась свобода?
Ах, свобода, ах, свобода!
У тебя своя погода.
У тебя -- капризный климат.
Ты наступишь, но тебя не примут.
Это стихотворение не включено в собрание сочинений Бродского. Однажды он подарил его Елене Янгфельд-Якубович со словами: «Может, из этого получится песенка».
Аполитичность и гражданственность
Когда-то Оден сказал об «аполитичности» стихов Бродского. Однако он вовсе не так политически безобиден, как это может показаться на поверхностный взгляд.
Там слышен крик совы, ей отвечает филин.
Овацию листвы унять там вождь бессилен.
Простую мысль, увы, пугает вид извилин.
Там украшают флаг, обнявшись, серп и молот.
Но в стенку гвоздь не вбит и огород не полот.
Там, грубо говоря, великий план запорот.
Других примет там нет -- загадок, тайн, диковин.
Пейзаж лишен примет и горизонт неровен.
Там в моде серый цвет -- цвет времени и бревен.
Такой портрет Родины, думаю, пришёлся бы не по вкусу нашим славословам и русохвалам.
«Вся жизнь моя – неловкая стрельба/ по образам политики и секса». Бродский не сумел, как советовал Чехов, «оборониться от политики». Она его достала. Поэтому в его поэзии можно найти достаточно политических усмешек и сарказмов.
Скрестим же с левой, вобравшей когти,
правую лапу, согнувши в локте,
жест получим, похожий на
молот в серпе, – и, как чёрт Солохе,
храбро покажем его эпохе,
принявшей образ дурного сна.
Или вот строки из невинного на первый взгляд пасторального стихотворения 60-х годов «Лесная идиллия»:
С государством щей не сваришь.
Если сваришь – отберёт.
Но чем дальше в лес, товарищ,
тем, товарищ, больше в рот.
Ни иконы, ни Бердяев,
ни журнал «За рубежом»
не спасут от негодяев,
пьющих нехотя боржом.
Приглядись, товарищ, к лесу!
И особенно к листве.
Не чета КПССу,
листья вечно в большинстве!
В чём спасенье для России?
Повернуть к начальству «ж»...
Или вот, из его гениальной поэмы «Шествие»:
Вперед-вперед, отечество мое,
куда нас гонит храброе жулье,
куда нас гонит злобный стук идей
и хор апоплексических вождей.
Вперед-вперед, за радиожраньем,
вперед-вперед, мы лучше всех живем,
весь белый свет мы слопаем живьем,
хранимые лысеющим жульем.
О его неравнодушии к злобе дня — и в стихах 70-х:
Другой мечтает жить в глуши,
бродить в полях и все такое.
Он утверждает: цель в покое
и в равновесии души.
А я скажу, что это -- вздор.
Пошел он с этой целью к черту!
Когда вблизи кровавят морду,
куда девать спокойный взор?
И даже если не вблизи,
а вдалеке? И даже если
сидишь в тепле в удобном кресле,
а кто-нибудь сидит в грязи?
Отношение Бродского к режиму можно было бы определить как брезгливое. Вот, к примеру, его «Стихи о зимней кампании 1980 года» – своеобразный отзыв на войну в Афганистане:
Слава тем, кто, не поднимая взора,
шли в абортарий в шестидесятых,
спасая отечество от позора!
Встречается у Бродского и «тюремная» лирика. Надо сказать, что до ареста за тунеядство у него был ещё один арест – за два года до этого. Поэт хотел тогда передать американцу рукопись приятеля, что-то про монизм. Дело было в Самарканде, они прилетели втроём: он, монист и ещё один тёртый малый. КГБ уже ходил за ними в открытую. Американец отказал, и тогда они придумали угнать в Иран самолётик местной линии (это была учебная машина, без пассажиров), но в последнюю минуту то ли передумали, то ли что-то сугубо техническое воспрепятствовало этому пиратству. По возвращении Бродского в Ленинград он был арестован и брошен в КПЗ, где его продержали три дня. Там Бродский написал стихотворение «КПЗ»:
Ночь. Камера. Волчок
хуярит прямо мне в зрачок.
Прихлёбывает чай дежурный.
И сам себе кажусь я урной,
куда судьба сгребает мусор,
куда плюётся каждый мусор.
Колючей проволокой лира
маячит позади сортира.
Болото всасывает склон.
И часовой на фоне неба
вполне напоминает Феба...
Куда забрёл ты, Аполлон!
Кафкианский суд
Почему в толпе безвестных молодых литераторов именно Бродский в 63-м был выбран для суда и публичного шельмования? Ведь были в то время прозаики и поэты гораздо более дерзкие, более известные. Он был не так знаменит, как Ахматова, Зощенко или Пастернак, так что суд над ним вряд ли мог стать такой уж острасткой для всех прочих.
Бродского отыскали по запаху, как зверя. Власть обладала каким-то особым чутьём на поэтический гений, хотя слово «тунеядец» было неточным, приблизительным. Но что делать, если в УК нет таких слов, как пария, изгой, отщепенец, анахорет? Либо, как сказал Гёте о художнике: «деятельный бездельник».
Искали, к чему прицепиться. Тогда велась борьба с тунеядством, у Бродского не было непрерывного стажа, между его поездками с геологическими партиями были промежутки в несколько месяцев, когда он писал, переводил. Но это не принималось во внимание. Не помогло заступничество Ахматовой, Маршака, Лидии Чуковской, Шостаковича, свидетельства известных переводчиков, что переводы Бродского в высшей степени профессиональны и могут составить честь русской литературы. Власть была глубоко невежественна и это её не интересовало.
| | - Скрыть ответы 1Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Эта фотография Бродского была сделана скрытой камерой перед зданием суда. Позже в интервью на западе он так объяснял свою травлю и преследования в Союзе: "Я всегда старался быть частным, отдельным человеком. А человек, который внутри себя начинает создавать свой собственный, независимый, мир, рано или поздно становится для общества инородным телом, становится объектом для всевозможного рода давления, сжатия и отторжения".
В зал суда нагнали «простых рабочих», которые знать не знали, кто такой Бродский, но которым было велено осуждать его поведение и стихи. В 60-е годы ходило в списках стихотворение А. Кушнера, пародирующее этот суд, с эпиграфом из Блока: «Работай, работай, работай» и из Пастернака: «Не спи, не спи, работай»:
Смотри: экономя усилья,
под взглядом седых мастеров,
работает токарь Васильев,
работает слесарь Петров.
А в сумрачном доме напротив
директор счета ворошит,
сапожник горит на работе,
приемщик копиркой шуршит.
Орудует дворник лопатой,
и летчик гудит в высоте,
поэт, словно в чем виноватый,
слагает стихи о труде.
О, как мы работаем! Словно
одна трудовая семья.
Работает Марья Петровна,
с ней рядом работаю я.
Работают в каждом киоске,
работают в каждом окне.
Один не работает - Бродский.
Всё больше он нравится мне.
Во время суда над Бродским в зале находилась корреспондент "Литературки" Фрида Вигдорова. Цитирую по ее записи:
"Судья. Чем вы занимаетесь?
Бродский. Пишу стихи, перевожу. Я полагаю...
Судья. Никаких "я полагаю" . Стойте как следует! Не прислоняйтесь к стенам! Смотрите на суд! Отвечайте суду как следует! У вас была постоянная работа?
Бродский. Я думал, что это постоянная работа.
Судья. Отвечайте точно!
Бродский. Я писал стихи! Я думал, что они будут напечатаны. Я полагаю...
Судья. Нас не интересует "я полагаю". Отвечайте, почему вы не работали?
Бродский. Я работал. Я писал стихи...
Судья. Ваш трудовой стаж?
Бродский. Примерно...
Судья. Нас не интересует "примерно"!
Бродский. Пять лет.
Судья. А вообще какая ваша специальность?
Бродский. Поэт. Поэт-переводчик.
Судья. А кто это признал, что вы- поэт, кто причислил вас к поэтам?
Бродский. Никто. А кто причислил меня к роду человеческому?
Судья. А вы учились этому?
Бродский. Чему?
Судья. Чтобы быть поэтом? Не пытались кончить вуз, где готовят... где учат?
Бродский. Я не думал, что это дается образованием.
Судья. А чем же?
Бродский. Я думаю, это... от Бога...".
Таким был этот славный диалог. В результате Бродского направили на психиатрическую экспертизу. С их точки зрения нормальный человек не мог так отвечать на их вопросы.
Суд над Бродским называли «кафкианским», имея в виду абсурдность обвинений и кошмарную атмосферу. Судебный процесс был гротеском, напоминающим «Процесс» Кафки. Бродскому прочли 16 пунктов обвинения: печатание и распространение антисоветских материалов (то есть стихов Пастернака и Ахматовой), сочинения порнографических стихов («что, к сожалению, было неправдой» - резюмировал он потом), оскорбительные эпиграммы на советских руководителей и т. д. вплоть до обвинений в развращении молодёжи — имелось в виду, что молодёжь тайно читает стихи Бродского и развращается.
- Можете ли Вы сказать что-то в своё оправдание, Бродский? - спросила судья Савельева.
Он ответил, что есть две возможности: или все эти обвинения справедливы, и тогда он заслуживает смертного приговора, или все они несправедливы и тогда его следует немедленно оправдать. А в своём заключительном слове Бродский сказал: «Я не только не тунеядец, а поэт, который прославит свою Родину». В этот момент судья, заседатели — почти все - загоготали гомерическим смехом.
Суд словам будущего нобелевского лауреата не внял и приговорил его к пяти годам принудительных работ в северной деревне Норенская Коношского района Архангельской области.
А. Кушнер пошлёт ему в ссылку такие стихи:
Заснешь с прикушенной губой
Средь мелких жуликов и пьяниц.
Заплачет ночью над тобой
Овидий, первый тунеядец.
Ему все снился виноград
Вдали Италии родимой.
А ты что видишь? Ленинград
В его зиме неотразимой?
Когда по набережной снег
Метет, врываясь на Литейный,
Спиною к ветру человек
Встает у лавки бакалейной.
Тогда приходит новый стих,
Ему нет равного по силе,
И нет защитников таких,
Чтоб эту точность защитили.
Такая жгучая тоска,
Что ей положена по праву
Вагона жесткая доска
Опережающая славу.
Но впоследствии Бродский всегда неохотно вспоминал этот момент своей биографии, раздражённо реагируя на попытки журналистов ворошить его тюремное прошлое: травлю, преследования. Не хотел, чтобы тему «судьба поэта» подменяли судьбой «жертвы советского режима».
«Будь независим...»
Архангельскую ссылку Бродский вспоминал как один из самых счастливых периодов его жизни.
Это не значит, что жизнь его в Норенской была легка и беззаботна. Днём он выполнял тяжёлую физическую работу.
Но вечерами он принадлежал себе.
изба, в которой жил Бродский в Норенской
У него была изба (домик) — стол с керосиновой лампой, чернильницей в стиле барокко — подарок Ахматовой, с пишущей машинкой, полкой с книгами — своё изолированное собственное пространство. Да, не было газа, водопровода, электричества, туалета, но были четыре стены, крыша и дверь, закрыв которую, можно было отгородиться от всего мира, думать, сочинять, быть наедине с собой.
В ссылке Бродский придумал правила поэтического искусства и изложил их в письме Якову Гордину:
«... Обособляйся и позволяй себе все что угодно. Если ты озлоблен, то не скрывай этого, пусть оно грубо; если весел - тоже, пусть оно и банально. Помни, что твоя жизнь-это твоя жизнь. Ничьи - пусть самые высокие - правила тебе не закон. Это не твои правила. В лучшем случае, они похожи на твои. Будь независим. Независимость - лучшее качество, лучшее слово на всех языках. Пусть это приведет тебя к поражению (глупое слово)- это будет только твое поражение. Ты сам сведешь с собой счеты: а то приходится сводить счеты фиг знает с кем».
Идеал Бродского – это личная отдельность, частность существования, независимость от любых «тоталитарно-имперских» притязаний.
Я памятник воздвиг себе иной!
К постыдному столетию – спиной,
к любви своей потерянной – лицом,
и грудь – велосипедным колесом.
А ягодицы – к морю полуправд.
Какой ни окружай меня ландшафт,
чего бы не пришлось мне извинять –
я облик свой не стану изменять.
Он любил говорить, что поэт — существо автономное, и если «одиночество — это человек в квадрате», то «поэт — это одиночка в кубе». Он прожил всю жизнь «абсолютно одиноким», по его собственному признанию. Но именно это одиночество было для него благом, живительным источником, кормовой базой лучших его стихов.
«Поэт — это прежде всего строй души», - говорила М. Цветаева. Строй души Бродского полнее всего выражается его любимой фразой (присказкой, девизом): «Взять нотой выше». Это значит — не дать себе застыть, остановиться, соответствовать некогда взятой высоте, верхнему «до», жить в состоянии поэтического фальцета, духовного напряжения. Это трудно, но это единственный способ подняться очень высоко.
И вот это стремление к непосильной поэтической, духовной, нравственной высоте особенно ярко выражено в стихотворении «Осенний крик ястреба», где птица набирает такую высоту, что уже не может преодолеть встречные потоки воздуха, которые выносят её в ионосферу, где она погибает.
Магистральная тема стихотворения — это вытеснение поэта в некое безвоздушное пространство. Подобно ястребу, он отдаётся направлению ветра и, слившись со стихией, уже просто не способен замечать всё то, что могло интересовать его прежде в обычном, земном состоянии.
Северозападный ветер его поднимает над
сизой, лиловой, пунцовой, алой
долиной Коннектикута. Он уже
не видит лакомый променад
курицы по двору обветшалой
фермы, суслика на меже.
А вот назад уже не вернуться, полёт не прервать — тут-то воздух и начинает выталкивать назад. Определившаяся судьба не отпускает своего первенца к земному бытию, к земным интересам.
Эк куда меня занесло!
Он чувствует смешанную с тревогой
гордость. Перевернувшись на
крыло, он падает вниз. Но упругий слой
воздуха его возвращает в небо,
в бесцветную ледяную гладь.
В желтом зрачке возникает злой
блеск. То есть, помесь гнева
с ужасом. Он опять
низвергается. Но как стенка -- мяч,
как падение грешника -- снова в веру,
его выталкивает назад.
Его, который еще горяч!
В черт-те что. Все выше. В ионосферу.
В астрономически объективный ад
птиц, где отсутствует кислород,
где вместо проса -- крупа далеких
звезд. Что для двуногих высь,
то для пернатых наоборот.
Не мозжечком, но в мешочках легких
он догадывается: не спастись.
И когда приходит осознание своей судьбы, её неотвратимости — рождается крик, рождается в свободном полёте обречённого. И вот этот крик — и есть истинное произведение искусства.
(Ортега-и-Гассет писал, что жизнь представляется ему в виде кораблекрушения: взмахи рук тонущего человека – это и есть культура, во взгляде этого человека – вся правда жизни. «Я верю только идущим ко дну!» – заявлял он).
Бродский смотрел на землю не с земной плоскости, а с других сфер. Как ястреб, с которым он чувствовал родство душ, поэт парит слишком высоко от земли, его крик не доносится до людей, он обречён на неуслышанность, непонятость, на одинокую гибель. Солженицын говорил, что это стихотворение Бродского - «самый яркий его автопортрет, картина всей его жизни».
«Уезжай, уезжай, уезжай...»
«Человек — существо автономное, - говорил Бродский. - И на протяжении всей жизни наша автономность всё более увеличивается. Это можно уподобить космическому аппарату: поначалу на него в известной степени действует сила притяжения — к дому, к земле, к вашему Байконуру, но по мере того, как человек удаляется в пространство, он начинает подчиняться другим внешним законам гравитации».
Об обстоятельствах отъезда. У Бродского к тому времени имелся «вызов» - официально заверенное израильскими властями письмо от фиктивного родственника в Израиле с приглашением поселиться на земле предков. Многие советские граждане еврейского происхождения обзавелись тогда с помощью знакомых иностранцев такими «вызовами» - на всякий случай. Воспользоваться этим приглашением Бродский не собирался. Тогда он надеялся, что обстоятельства переменятся и ему начнут позволять поездки за границу, как позволяли Евтушенко, Вознесенскому, Аксёнову. Бродский был слишком привязан к родителям, сыну, друзьям, родному городу, слишком дорожил родной языковой средой, чтобы уезжать безвозвратно.
Но у ленинградского КГБ были свои виды на старого клиента. Представился удобный случай избавиться от непредсказуемого поэта раз и навсегда. Причём от него хотели избавиться как можно скорее, до приезда через неделю Никсона, так как тот вёз с собой список диссидентов, судьбу которых собирался обсуждать с Брежневым, и Бродский был в их числе.
Ему не дали толком ни собраться, ни попрощаться.
4 июня 1972 года, через 10 дней после своего 32-летия, Бродский вылетел из Ленинграда в Вену. Оттуда — в Лондон, из Лондона — в Детройт.
Уезжай, уезжай, уезжай,
так немного себе остается,
в теплой чашке смертей помешай
эту горечь и голод, и солнце.
Так далеко, как хватит ума
не понять, так хотя бы запомнить,
уезжай за слова, за дома,
за великие спины знакомых.
В первый раз, в этот раз, в сотый раз
сожалея о будущем, реже
понимая, что каждый из нас
остается на свете все тем же
человеком, который привык,
поездами себя побеждая,
по земле разноситься, как крик,
навсегда в темноте пропадая.
Перед отъездом он пишет письмо Брежневу:
"Уважаемый Леонид Ильич, покидая Россию не по собственной воле, о чем Вам, может быть, известно, я решаюсь обратиться к Вам с просьбой, право на которую мне дает твердое сознание того, что все, что сделано мною за 15 лет литературной работы, служит и еще послужит только к славе русской культуры, ничему другому... Я принадлежу к русской культуре, я сознаю себя ее частью, слагаемым, и никакая перемена места на конечный результат повлиять не сможет. Язык – вещь более древняя и более неизбежная, чем государство. Я принадлежу русскому языку, а что касается государства, то, с моей точки зрения, мерой патриотизма писателя является то, как он пишет на языке народа, среди которого живет, а не клятвы с трибуны.
Мне горько уезжать из России. Я здесь родился, вырос, жил, и всем, что имею за душой, я обязан ей. Все плохое, что выпадало на мою долю, с лихвой перекрывалось хорошим, и я никогда не чувствовал себя обиженным Отечеством. Не чувствую и сейчас. Ибо, переставая быть гражданином СССР, я не перестаю быть русским поэтом. Я верю, что я вернусь; поэты всегда возвращаются: во плоти или на бумаге.
Мы все приговорены к одному и тому же: к смерти. Умру я, пишущий эти строки, умрете Вы, их читающий. Останутся наши дела, но и они подвергнутся разрушению. Поэтому никто не должен мешать друг другу делать его дело... Я думаю, что ни в чем не виноват перед своей Родиной. Напротив, я думаю, что во многом прав...".
Никто, конечно, не ответил на письмо гражданину Бродскому. Да и что мог ответить Брежнев, например, на такой пассаж: "Поэт наживает себе неприятности в силу своего лингвистического и, стало быть, психологического превосходства, а не по политическим причинам. Песнь есть форма лингвистического неповиновения". В силах ли понять система, что такое "лингвистическое неповиновение"? Или - как это поэт может испытывать своё превосходство перед властью? Это было выше уровня их понимания.
Горение
Многих удивляла выдержка и самообладание Бродского на суде — тот был каменно равнодушен, как будто шла речь не о его судьбе. Потом он признается, в чём была причина его видимого безразличия к происходящему: «Это было настолько менее важно, чем история с Мариной — все мои душевные силы ушли, чтобы справиться с этим несчастьем».
Приговор по времени совпал с его личной драмой — изменой любимой женщины. На любовный треугольник наложился квадрат тюремной камеры.
Тюрьмы Бродский не боялся, относился к ней философски: «Тюрьма, - говорил он, - это в конце концов лишь недостаток пространства, возмещённый избытком времени». На долю поэта выпало немало исключительных событий и потрясений — аресты, тюрьмы, кафкианский суд, ссылка, изгнание из страны, всемирная слава и почести, но центральным событием его жизни для него самого на многие годы оставалась его любовь к Марине Басмановой, встреча, союз и разрыв с ней.
В пушкинском «Пророке» посланный свыше шестикрылый серафим даёт поэту чудесную зоркость, слух и голос. Бродский верил, что в нём это преображение было совершено любовью к этой женщине:
Это ты, горяча,
ошую, одесную
раковину ушную
мне творила, шепча.
Это ты, теребя
штору, в сырую полость
рта вложила мне голос,
окликавший тебя.
Я был попросту слеп.
Ты, возникая, прячась,
даровала мне зрячесть.
Так оставляют след.
Так творятся миры.
Так, сотворив их, часто
оставляют вращаться,
расточая дары.
Бродскому не было и 22-х лет, когда он 2 января 1962 года познакомился с молодой художницей Мариной Басмановой.
Она была почти на 2 года старше, умная, красивая, производила впечатление на всех, кто её видел. Ахматова, например, так отзывалась о ней: «Тоненькая... умная... и как несёт свою красоту! И никакой косметики — одна холодная вода». Бродскому она казалась воплощением ренессансных дев Кранаха: его эрмитажная «Венера с яблоками» очень напоминала ему Марину.
Лукас Кранах. Венера с яблоками.
И ещё она была очень похожа, по свидетельствам современников, на "Гертруду Мюллер в саду" на картине швейцарского художника Фердинанда Ходлера.
Вот как описывает Басманову подруга Бродского по ленинградской юности Людмила Штерн:
«Очень бледная, с голубыми прожилками на висках, с вялой мимикой и тихим голосом без интонаций, Марина казалась анемичной. Впрочем, некоторые усматривали в её бледности, пассивности и отсутствии ярко выраженных эмоций некую загадочность».
У нее были длинные гладкие волосы, обрезанные ниже плеч. Она представляла собой архетип женщины, который привлекал Бродского всегда, начиная с голливудской актрисы Зары Леандер, увиденной им в одном из трофейных американских фильмов.
Зара Леандер
По профессии Басманова была книжный иллюстратор. Бродский восторженно отзывался о её таланте и музыкальности. Впрочем, его восхищало всё, что имело к ней отношение.
Ночь. Мои мысли полны одной
женщиной, чудной внутри и в профиль.
То, что творится сейчас со мной -
ниже небес, но превыше кровель.
Отношения между Бродским и Басмановой были достаточно напряжёнными даже в разгар их романа. Людмила Штерн вспоминает, как однажды на новогодней вечеринке за столом рядом с Мариной сел Генрих Орлов, который приобнял её за плечи, а потом прикрыл её руку своей ладонью. Иосиф, не долго думая, схватил вилку и воткнул в руку соперника. В адрес Марины были брошены резкие строки:
Прощай, дорогая. Сними кольцо.
Выпиши «Вестник мод».
И можешь плюнуть тому в лицо,
кто место моё займёт.
Это была их первая ссора. Штерн вспоминала, как Бродский приходил к ним в дом после ссор с Мариной — взъерошенный и несчастный. Однажды он явился смертельно бледный, с невменяемым лицом, с перевязанным бинтом запястьем. Зрелище было не для слабонервных. Причём это повторялось не однажды. Потом они помирились и заходили уже вдвоём, с улыбками и цветами. В такие дни казалось, что Бродский светится изнутри. От не мог отвести от Марины глаз и восхищённо следил за каждым её жестом: как она откидывает волосы, как держит чашку, как смотрится в зеркало, как набрасывает что-то карандашом в блокноте. Домработница Штернов говорила после их ухода: "Заметили, как у нее глаз сверкает? Говорю вам, она ведьма и Оську приворожила... Он еще с ней наплачется..."
Как нравится тебе моя любовь,
печаль моя с цветами в стороне,
как нравится оказываться вновь
с любовью на войне, как на войне?
Как нравится писать мне об одном,
входить в свой дом как славно одному,
как нравится мне громко плакать днем,
кричать по телефону твоему:
-- Как нравится тебе моя любовь,
как в сторону я снова отхожу,
как нравится печаль моя и боль
всех дней моих, покуда я дышу?
Так что еще, так что мне целовать,
как одному на свете танцевать,
как хорошо плясать тебе уже,
покуда слезы плещутся в душе.
Все мальчиком по жизни, все юнцом,
с разбитым жизнерадостным лицом,
ты кружишься сквозь лучшие года,
в руке платочек, надпись "никогда".
И жизнь, как смерть, случайна и легка,
так выбери одно наверняка,
так выбери с чем жизнь свою сравнить,
так выбери, где голову склонить.
Все мальчиком по жизни, о любовь,
без устали, без устали пляши,
по комнатам расплескивая вновь,
расплескивая боль своей души...
Романс Поэта («Шествие»)
Самый драматичный момент в истории этого союза приходится на рубеж 63-го и 64-го года. Осенью 1963-го в Ленинграде усилилась официальная травля Бродского, тучи сгущались, и в конце года, спасаясь от ареста, он уезжает в Москву. Новый год Бродский встретит в психиатрической клинике, куда его по блату устроят друзья, а в это время в Ленинграде завязывается роман между его невестой и близким другом — Дмитрием Бобышевым.
Поворотным пунктом в их отношениях стала новогодняя ночь 1964 года. Именно тогда на даче друзей Бродского Шейниных в Комарово и произошли роковые события, повлиявшие на дальнейшую жизнь поэта и во многом изменившие его судьбу.
Накануне встречи Нового года Бобышев объявил, что придёт с девушкой. Ею оказалась Марина Басманова. Дмитрий объяснил опешившим друзьям, что Бродский сам просил его опекать Марину во время его отсутствия. Как отнеслась к сему Басманова, было непонятно. Она была немногословной, даже молчаливой. Не блистала остроумием, не участвовала в словесных пикировках, могла за вечер не открыть рта. Но иногда в её зелёных глазах мелькало какое-то шальное выражение, наводившее на мысль: «а не водится ли чего-нибудь в этой тихой заводи?»
Всю новогоднюю ночь Марина молчала, улыбаясь загадочной улыбкой Джоконды, а под утро, заскучав, всё с той же загадочной улыбкой подожгла свечой на окнах занавески. Пламя вспыхнуло нешуточное. Она прокомментировала: «Как красиво горят!»
Этот огонь всё и решил...
Из стихов Д. Бобышева:
Тот новогодний поворот винта,
когда уже не флирт с огнём, не шалость
с горящей занавеской, но когда
вся жизнь моя решалась...
| | Вверх | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
"Пролитую слезу
из будущего привезу,
вставлю ее в колечко.
Будешь глядеть одна,
надевай его на
безымянный, конечно".
"Ах, у других мужья,
перстеньки из рыжья,
серьги из перламутра.
А у меня -- слеза,
жидкая бирюза,
просыхает под утро".
"Носи перстенек, пока
виден издалека;
потом другой подберется.
А надоест хранить,
будет что уронить
ночью на дно колодца".
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В тот вечер возле нашего огня... (1962)
|
Книга: Иосиф Бродский. Стихотворения и поэмы |
"Был черный небосвод светлей тех ног,
и слиться с темнотою он не мог".
В тот вечер возле нашего огня
увидели мы черного коня.
Не помню я чернее ничего.
Как уголь были ноги у него.
Он черен был, как ночь, как пустота.
Он черен был от гривы до хвоста.
Но черной по-другому уж была
спина его, не знавшая седла.
Недвижно он стоял. Казалось, спит.
Пугала чернота его копыт.
Он черен был, не чувствовал теней.
Так черен, что не делался темней.
Так черен, как полуночная мгла.
Так черен, как внутри себя игла.
Так черен, как деревья впереди,
как место между ребрами в груди.
Как ямка под землею, где зерно.
Я думаю: внутри у нас черно.
Но все-таки чернел он на глазах!
Была всего лишь полночь на часах.
Он к нам не приближался ни на шаг.
В паху его царил бездонный мрак.
Спина его была уж не видна.
Не оставалось светлого пятна.
Глаза его белели, как щелчок.
Еще страшнее был его зрачок.
Как будто был он чей-то негатив.
Зачем же он, свой бег остановив,
меж нами оставался до утра?
Зачем не отходил он от костра?
Зачем он черным воздухом дышал?
Зачем во тьме он сучьями шуршал?
Зачем струил он черный свет из глаз?
Он всадника искал себе средь нас.
|
|
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Пьяный рыцарь
Владимир Набоков
С тонким псом и смуглым кубком
жарко-рдяного вина,
ночью лунной, в замке деда
я загрезил у окна.
В длинном платье изумрудном,
вдоль дубравы, на коне
в серых яблоках, ты плавно
проскакала при луне.
Встал я, гончую окликнул,
вывел лучшего коня,
рыскал, рыскал по дубраве,
спотыкаясь и звеня;
и всего-то только видел,
что под трефовой листвой
жемчуговые подковы,
оброненные луной.
1917-1922
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Стихи из дома гонят нас,
Как будто вьюга воет, воет
На отопленье паровое,
На электричество и газ!
Скажите, знаете ли вы
О вьюгах что-нибудь такое:
Кто может их заставить выть?
Кто может их остановить,
Когда захочется покоя?
А утром солнышко взойдет,-
Кто может средство отыскать,
Чтоб задержать его восход?
Остановить его закат?
Вот так поэзия, она
Звенит - ее не остановишь!
А замолчит - напрасно стонешь!
Она незрима и вольна.
Прославит нас или унизит,
Но все равно возьмет свое!
И не она от нас зависит,
А мы зависим от нее...
©
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
х, коня да удаль азиата
Эх, коня да удаль азиата
Мне взамен чернильниц и бумаг, -
Как под гибким телом Азамата,
Подо мною взвился б
аргамак!
Как разбойник,
только без кинжала,
Покрестившись лихо на собор,
Мимо волн обводного канала
Поскакал бы я во весь опор!
Мимо окон Эдика и Глеба.
Мимо криков: "Это же - Рубцов!"
Не простой,
возвышенный,
в седле бы
Прискакал к тебе в конце концов!
Но, должно быть, просто и без смеха
Ты мне скажешь: - Боже упаси!
Почему на лошади приехал?
Разве мало в городе такси? -
И, стыдясь за дикий свой поступок,
Словно богом свергнутый с небес,
Я отвечу буднично и глупо:
- Да, конечно, это не прогресс...
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Анна Баркова
Поэт, прозаик, эссеист.
Родилась в Иваново в семье сторожа гимназии. В 1919 году после окончания гимназии работала под руководством А.К. Воронского в газете “Рабочий край”, в которой были опубликованы ее первые заметки, очерки и стихи. Первый и, увы, единственный прижизненный поэтический сборник “Женщина” был издан в 1922 году в Петрограде с предисловием А. Луначарского писавшего: “Я вполне допускаю мысль, что Вы сделаетесь лучшей русской поэтессой за все пройденное время русской литературы”. Конечно, А. Луначарский не Ю.Айхенвальд, Р. Якобсон, Г. Адамович и даже не К. Чуковский, но все же и не Фурцева с Демичевым в придачу, и к его оценке нельзя не прислушаться. Тем более, что сборник был замечен и оценен А. Блоком, В. Брюсовым, Б. Пастернаком. В том же году переезжает в Москву и работает в секретариате А. Луначарского. Ее стихи были включены в антологию “Русская поэзия ХХ века” выпущенную в 1925 году под редакцией И. Ежова и Е. Шамурина. Первый раз арестованная в 1934 году с перерывами провела в заключении в общей сложности 22 года (1934–1939, 1947-1956, 1957-1965), в промежутках - в ссылке: итого 30 лет. И все по одной и той же статье 58-10, АСА - антисоветская агитация. Реабилитирована была стараниями А. Твардовского в 1965 году. Но стихи ее не печатались “из-за недостатка в них оптимизма” (из редакторской рецензии).
Однако дух отважной женщины не был сломлен. Вот отрывок из письма семидесятилетней А. Барковой И. Хохлушкину: “… Я предаюсь дьяволу иронии, бесу противоречия, духу неверия. Но не думайте, что небо мне совершено чуждо. Простите за цитату, но могу повторить вслед за Гейне: “Я не знаю, где кончается ирония и начинается небо”. И вот эта сомнительная, коварно-насмешливая сторона любого явления, любой веры, любого убеждения и принципа – это первое, что я вижу и чувствую и против чего настораживаюсь.
Стать выше ненависти? Стать выше 30 лет своего рабства, изгнанничества, преследований, гнусности всякого рода? Не могу! Я не святой человек. Я – просто человек (подчеркнуто А. Барковой). И только за это колесница истории 30 лет подминала меня под колеса. Но не раздавила окончательно. Оставила сильно искалеченной, но живой”.
И дальше в письме приводится едкое, горькое, но пророческое стихотворение 1927 года, естественно, неопубликованное.
Лишь в 1990 году в Иванове вышел второй сборник поэтессы, “Возвращение”, была опубликована крошечная заметка М. Дудина “В нее верили Блок и Пастернак…”, да в сборнике “Средь других имен” опубликовано три десятка страниц стихотворений. Публикации:
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
Анна Баркова
Старуха
Нависла туча окаянная,
Что будет — град или гроза?
И вижу я старуху странную,
Древнее древности глаза.
И поступь у нее бесцельная,
В руке убогая клюка.
Больная? Может быть, похмельная?
Безумная наверняка.
— Куда ты, бабушка, направилась?
Начнется буря — не стерпеть.
— Жду панихиды. Я преставилась,
Да только некому отпеть.
Дороги все мои исхожены,
А счастья не было нигде.
В огне горела, проморожена,
В крови тонула и в воде.
Платьишко все на мне истертое,
И в гроб мне нечего надеть.
Уж я давно блуждаю мертвая,
Да только некому отпеть.
1952
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
| |
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно
Борис Чичибабин
В лесу, где веет Бог, идти с тобой неспешно...
Вот утро ткёт паук - смотри, не оборви...
А слышишь, как звучит медлительно и нежно
в мелодии листвы мелодия любви?
По утренней траве как путь наш тих и долог!
Идти бы так всю жизнь - куда, не знаю сам.
Давно пора начать поклажу книжных полок -
и в этом ты права - раздаривать друзьям.
Нет в книгах ничего о вечности, о сини,
как жук попал на лист и весь в луче горит,
как совести в ответ вибрируют осины,
что белка в нашу честь с орешником творит.
А где была любовь, когда деревья пахли
и сразу за шоссе кончались времена?
Она была везде, кругом и вся до капли
в богослуженье рос и трав растворена.
Какое счастье знать, что мне дано во имя
твоё в лесу твоём лишь верить и молчать!
Чем истинней любовь, тем непреодолимей
на любящих устах безмолвия печать.
http://ruspoeti.ru/aut/chichibabin/15699/
| | | Поделиться: ]]> :0]]> ]]> :]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> ]]> :0]]> :0 ]]> :0]]> |
|
{"0":false,"o":30} |
{"0":false,"o":30} |
КОММЕНТАРИИ 734 065
