По сути, объяснять периодические приступы меланхолии и отвращения к жизни нет нужды – таков человеческий жребий. Потребность в объяснении возникает, скорее, тогда, когда подобные чувства не дают о себе знать. Однако в случае Гёте имеет место еще один вид отвращения к жизни, который не может не удивлять. Речь идет об отвращении не к пустоте, а к легкой полноте, о недовольстве тем, что все удается так легко, играючи, без сопротивления. Началось это еще в детстве. Он не мог услышать историю, не придумав для нее продолжения или не переделав сюжет. Он написал для себя свою собственную библию; в детстве его покорил кукольный театр, и он тотчас же решил своим кукольным театром покорить окружающих. Слишком нетерпеливый для того, чтобы осваивать философские системы целиком, он выхватывал пару идей и создавал из них нечто свое, новое. Так он, к примеру, обошелся со Спинозой и Кантом, которых за всю свою жизнь не сумел основательно изучить и понять. Его страсть к игре и здесь оказалась сильнее его. Этим же объясняется и его любовь к переодеваниям. Перед Фридерике в Зезенгейме он предстал в образе бедного студента-богослова. Он готов был разыгрывать не только других, но и самого себя. А тому, кто «ломает комедию» и разыгрывает других, нет нужды обманывать и притворяться: играющий человек находится по ту сторону правды и лжи.

Отвращение вызывает у него не сама игра, а порой невыносимая легкость его бытия и творчества. Ведь почти все проявления его жизни и любая его деятельность, а литературная в особенности, похожи на игру. К своим писательским занятиям он не мог относиться как к работе, даже когда стал жить в Веймаре, несмотря на то что порой они требовали полной самоотдачи. Ему все равно все давалось слишком легко. Он не чувствовал ни малейшего сопротивления, даже когда писал о собственных тяжелых переживаниях, как это было в случае «Вертера». Желание играть придает легкость и тяжелому бремени.

Ощущение легкости усугубляется еще и тем, что кажется, будто все само облекается в слова, будто в языке имеются средства, способные выразить все что угодно. У молодого Гёте с его литературным даром появляется чувство, что на его пути нет ничего такого, до чего бы он еще не дорос. В этом есть какая-то беспечность, почти детскость. Гердер пренебрежительно называет такое ощущение жизни «воробьиным». В молодом Гёте идеи и задумки и в самом деле выплескиваются через край, он может бросаться ими безо всякого сожаления. Та к было в первые годы бурной гениальности. Но уже незадолго до отъезда в Веймар в его творчестве становится заметно стремление сдерживать себя, порой доходящее до сознательной, преднамеренной скованности. Им овладевает это странное отвращение к легкой полноте. То, что далось легко, еще не пришло в этот мир по-настоящему. Рождение как сопротивление. И именно сопротивления ищет молодой Гёте – этот баловень судьбы, которому до сих пор все удавалось без труда, и именно поэтому он принимает приглашение в Веймар. Он хочет наконец оказаться в ситуации, до которой он «во всех смыслах не дорос».

Когда Гёте едет в Веймар, его слава как писателя уже простирается на всю Европу. Но сам он пока не чувствует, что что-то совершил или чего-то достиг в своей жизни.

7 ноября 1775 года Гёте прибыл в Веймар в сопровождении молодого камергера фон Кальба, который чуть позднее сменил своего отца в должности казначея, сосредоточив в своих руках управление финансами Саксен-Веймар-Эйзенахского герцогства. Отчасти их путь проходил по тем же местам, что и дорога в Лейпциг десять лет назад. Тогда мать закутала сына, как ребенка, в одеяла. Когда карета застряла в грязи, он усердствовал изо всех сил, чтобы поставить ее на колеса, и при этом, должно быть, растянул грудные связки. Боль от растяжения давала о себе знать еще долгие годы. Это была его первая проверка на прочность.

Начинался новый период его жизни, во время которого он учился «рассматривать свой врожденный поэтический талант как природу»[530], каким бы легким и «лунатическим»[531] ни казался ему сам творческий процесс. Однако по этой причине он не считал свои произведения собственной заслугой. Он видел в них саму жизнь, ищущую выражения в его творчестве, и никогда не воспринимал их сочинение как работу: «Лугами, чащей леса // Иду, лихой повеса. // Пою средь бела дня…»[532]

Теперь Гёте отправляется в путешествие, чтобы после свободной игры воображения испытать свои силы «в житейских делах», надеясь «все, что было во мне человечного, разумного и рассудительного, обратить на пользу себе и другим»[533]. Он не знал, что именно ждет его в Веймаре: его хотели видеть при дворе как можно скорее, однако о конкретных задачах в приглашении ничего не говорилось.

Молодому герцогу, который 3 сентября 1775 года взял бразды правления из рук своей матери Анны Амалии, мог понадобиться толковый администратор и советник. Дело в том, что его маленькое государство снова стояло на грани банкротства. Население насчитывало около 80 000 жителей, и содержать двор удавалось только за счет кредитов – экономические прибыли были слишком незначительные, чтобы налоговые сборы могли покрыть все расходы. Сельское хозяйство и ремесло для собственных нужд – вот и все, чем могла похвастаться эта земля. Текстильная мануфактура в Апольде находилась в упадке, не в силах противостоять конкурентам с Нижнего Рейна и из Англии. Торговля зерном не получила развития по причине высоких транспортных расходов. Веймарское герцогство практически ничего не производило на экспорт и не могло обеспечить собственных нужд. Приходилось импортировать даже соль, несмотря на большое количество собственных солеварен, которые использовались крайне неэффективно.

Население этого чрезвычайно слабого в хозяйственном отношении герцогства вынуждено было содержать раздутый административный аппарат и оплачивать роскошную жизнь двора, что то и дело приводило к высоким задолженностям. Чтобы их покрыть, казначейство прибегало к изготовлению фальшивых монет, бухгалтерским махинациям и повышению налогов. Когда Гёте приехал в Веймар, налоговая ставка варьировалась от 30 до 35 процентов, в то время как в Пруссии, к примеру, налоговые сборы не превышали 20 процентов, а в Англии – 12.

По прибытии в Веймар Гёте волновала не столько социальная несправедливость, сколько собственные стесненные финансовые обстоятельства. Он еще не получал жалования, присутствуя при дворе в качестве гостя, и поэтому то и дело был вынуж ден просить отца выслать ему денег. Чтобы не обращаться к нему напрямую, Гёте пишет «тетушке» Иоганне Фалмер – родственнице братьев Якоби и подруге матери Гёте. По просьбе Гёте она должна была выяснить, достиг ли отцовских ушей «отблеск сыновней славы»[534] и не желает ли он выразить свое восхищение в денежной форме.

Прошло всего два месяца – о какой «славе» идет речь? Пока это только впечатление от самой личности Гёте, но не от его деятельности на благо двора и народа. При дворе он по-прежнему воспринимается как частное лицо, гость и новый друг молодого герцога, но, безусловно, яркая личность, привлекающая всеобщее внимание. Гёте наслаждается своим положением. «Быстро, как бег саней, проносится моя жизнь! Звеня бубенчиками, мчит она то туда, то сюда!»[535]

Первым его практическим нововведением и в самом деле становится катание на коньках. До него это занятие считалось недостаточно благородным, несмотря на то что Клопшток воспел его в одном из своих стихотворений. Теперь же на покрытой льдом пойме Ильма можно было увидеть, как под предводительством Гёте описывают круги молодой герцог, а также его камергеры Айнзидель и Кальб. Вскоре к ним присоединились и дамы. Пожилые придворные наблюдали за конькобежцами, сидя на скамейках, также снабженных полозьями. В целом влияние нового гостя пока заключалась только в новых развлечениях, которые появились с его приездом. Принадлежа к третьему сословию, он не мог участвовать в обеденных трапезах во дворце, но в остальное время именно он всегда был душой компании. Ему удавалось развеселить окружающих своими остроумными и живыми рассказами, он сочинял экспромтом стихи, и при каждом удобном случае его просили почитать что-нибудь из собственных сочинений, в том числе и прежде всего из тех, над которыми он сейчас работал, например, из «Фауста». Иногда он читал сам, иногда распределял роли среди присутствующих, или же реплики выдумывались на ходу – в любом случае инициатором этих развлечений всегда выступал Гёте.